Из архива доктора Ватсона. Паук
Разбирая бумаги доктора Дж. Ватсона, мы обнаружили папку с интригующей надписью: "Spider" (Паук). На вложенном в нее листе бумаги была сделана запись: "В этой папке я собрал все, имеющее отношение к делу Мориарти. Эти материалы, датированные 1888-1891 годами и декабрем-январем 1895-1896 годов, послужат мне основанием для будущей книги". Далее шли тщательно подобранные материалы - записки мистера Шерлока Холмса и записи его устных рассказов, а также собственные дневниковые заметки доктора о расследованиях 1888-1891 годов, закончившихся разоблачением инициатора и организатора ряда крупных преступлений в Лондоне профессора Мориарти. Доктор, видимо, намеревался обработать эти материалы и придать им законченную литературную форму. По каким-то причинам он не довел свое намерение до завершения. Однако, по нашему убеждению, собранные им записи представляют для всех почитателей мистера Шерлока Холмса безусловный интерес и достойны публикации. Мы представляем их в том виде и в той последовательности, в каких они содержались в архиве доктора Ватсона.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
1895 ГОД
Со дня возвращения Холмса меня не оставляет желание узнать все обстоятельства поистине титанической борьбы моего друга с профессором Мориарти – этим Наполеоном преступного мира, чудовищным пауком, опутавшим своей паутиной весь Лондон, организатором половины преступлений в нашем городе, – борьбы, завершившейся столь памятной для меня трагической победой Холмса на краю пропасти над Рейхенбахским водопадом. В моей памяти остро запечатлелся тот момент, когда Холмс впервые поведал мне об этом самом могущественном и опасном из всех противников, с кем довелось ему вступить в единоборство.
От редактора
Далее следует рассказ мистера Холмса о профессоре Мориарти и встрече с ним, в несколько более расширенном виде включенный доктором в произведение под названием «Последнее дело Холмса». Несмотря на то, что читателю этот текст хорошо известен, мы сочли возможным привести его, так как он многое проясняет и предваряет в дальнейших записках, составивших данную публикацию.
Я был несказанно удивлен, когда вечером 24 апреля 1891 года Холмс внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что он еще более бледен и худ, чем обычно.
– Да, я порядком истощил свои силы, – сказал он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на слова. – В последнее время мне приходилось трудновато... Что, если я закрою ставни?
Осторожно двигаясь вдоль стены, Холмс обошел всю комнату, захлопывая ставни и тщательно замыкая их засовами.
– Вы чего-нибудь боитесь? – спросил я.
– Да, боюсь.
– Чего же?
– Духового ружья.
– Дорогой мой Холмс, что вы хотите этим сказать?
– Мне кажется, Ватсон, вы достаточно хорошо меня знаете, и вам известно, что я не робкого десятка. Однако не считаться с угрожающей тебе опасностью – это скорее глупость, чем храбрость.
– Но что все это значит? – спросил я.
Он протянул руку ближе к лампе, и я увидел, что суставы двух его пальцев изранены и в крови.
– Как видите, это не совсем пустяки, – сказал он с улыбкой. – Пожалуй, этак можно потерять и всю руку. А где миссис Ватсон? Дома?
– Нет, она уехала погостить у знакомых.
– Если так, мне легче будет предложить вам поехать со мной на недельку на континент.
– Куда именно?
– Куда угодно. Мне решительно все равно.
Все это показалось мне как нельзя более странным. Холмс не имел обыкновения праздно проводить время, и что-то в его бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела нервном напряжении. Он заметил недоумение в моем взгляде и, опершись локтями о колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне положение дел.
– Вы, я думаю, ничего не слышали о профессоре Мориарти?
– Нет.
– Гениально и непостижимо! Человек опутал своими сетями весь Лондон, и никто даже не слышал о нем. Это-то и поднимает его на недосягаемую высоту в уголовном мире.
– Что же он сделал?
– О, у него необычная биография! Он происходит из хорошей семьи, получил блестящее образование и от природы наделен феноменальными математическими способностями. Когда ему исполнился двадцать один год, он написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший ему европейскую известность. После этого он получил кафедру математики в одном из наших провинциальных университетов, и, по всей вероятности, его ожидала блестящая научная будущность. Но в его жилах течет кровь преступника. У него наследственная склонность к жестокости, и его необыкновенный ум не только не умеряет, но усиливает эту склонность и делает ее еще более опасной. Темные слухи поползли о нем в том университетском городке, где он преподавал, и, в конце концов он был вынужден оставить кафедру и перебраться в Лондон, где стал готовить молодых людей на офицерский чин... Вот то, что знают о нем все, а вот что узнал о нем я.
Мне не надо вам говорить, Ватсон, что никто не знает лондонского уголовного мира лучше меня. И вот уже несколько лет, как я чувствую, что за спиной у многих преступников существует неизвестная мне сила – могучая организующая сила, действующая наперекор закону и прикрывающая злодея своим щитом. Сколько раз в самых разнообразных случаях, будь то подлог, ограбление или убийство, я ощущал присутствие этой силы. В течение нескольких лет пытался я прорваться сквозь скрывающую ее завесу, и вот пришло время, когда я напал на конец нити, и эта нить привела меня к бывшему профессору Мориарти, знаменитому математику.
Он Наполеон преступного мира, Ватсон. Он организатор половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в нашем городе. Это гений, философ, умеющий мыслить абстрактно. Он сидит неподвижно, словно паук в центре своей паутины, но у этой паутины тысячи нитей, и он улавливает вибрацию каждой из них. Сам он действует редко. Он только составляет план. Но его агенты многочисленны и великолепно организованы. Если понадобится выкрасть документ, ограбить дом, убрать с дороги человека, – стоит только довести об этом до сведения профессора, и преступление будет подготовлено, а затем выполнено. Агент может быть пойман. В таких случаях всегда находятся деньги, чтобы взять его на поруки или пригласить защитника. Но главный руководитель, тот, кто послал этого агента, никогда не попадется: он вне подозрений. Такова организация, Ватсон, и всю свою энергию я отдал на то, чтобы ее обнаружить и сломить.
Никогда еще я не поднимался до такой высоты, и никогда еще не приходилось мне так туго от действий противника. Его удары были сильны, но я отражал их с еще большей силой. Сегодня утром я предпринял последние шаги, и мне нужны были еще три дня, всего три дня, чтобы завершить дело. Я сидел дома, обдумывая все это, как вдруг дверь отворилась – передо мной стоял профессор Мориарти.
У меня крепкие нервы, Ватсон, но, признаюсь, я не мог не вздрогнуть, увидев, что человек, занимавший все мои мысли, стоит на пороге моей комнаты. Его внешность была мне известна: он очень тощ и высок. Лоб у него большой, выпуклый и белый. Глубоко запавшие глаза. Лицо гладко выбритое, бледное, аскетичное – что-то еще осталось в нем от профессора Мориарти. Плечи сутулые – должно быть, от постоянного сидения за письменным столом, а голова выдается вперед и медленно, по-змеиному раскачивается из стороны в сторону. Его колючие глаза так и впились в меня...
«У вас не так развиты лобные кости, как я ожидал, – сказал он наконец. – Опасная это привычка – держать заряженный револьвер в кармане собственного халата».
Действительно, когда он вошел, я сразу понял, какая огромная опасность мне угрожает: ведь единственная возможность спасения заключалась для него в том, чтобы заставить мой язык замолчать навсегда. Поэтому я молниеносно переложил револьвер из ящика стола в карман... После его замечания я вынул револьвер из кармана и, взведя курок, положил на стол перед собой.
«Вы, очевидно, не знаете меня», – сказал он.
«Напротив, – возразил я, – мне кажется, вам нетрудно было понять, что я вас знаю. Если вам угодно что-нибудь мне сказать, я могу уделить вам пять минут».
«Все, что я хотел вам сказать, вы уже угадали», – заметил он.
«В таком случае, вы, вероятно, угадали мой ответ».
«Вы твердо стоите на своем?»
«Совершенно твердо».
Он сунул руку в карман, а я взял со стола револьвер. Но он вынул из кармана только записную книжку, где были нацарапаны какие-то даты.
«Вы встали на моем пути четвертого января. Двадцать третьего вы снова причинили мне беспокойство. В середине февраля вы уже серьезно потревожили меня. В конце марта вы совершенно расстроили мои планы. А сейчас из-за вашей непрерывной слежки я оказался в таком положении, что передо мной стоит реальная опасность потерять свободу. Так продолжаться не может».
«Что вы предлагаете?»
«Бросьте это дело, мистер Холмс, – сказал он, покачивая головой. – Право, бросьте».
«После понедельника».
«Полноте, мистер Холмс. Вы слишком умны и, конечно, поймете меня: вам необходимо устраниться. Вы должны отойти в сторону, или вас растопчут. Вы встали поперек дороги не одному человеку, а огромной организации, всю мощь которой даже вы, при всем вашем уме, не в состоянии постигнуть».
«Боюсь, – сказал я, вставая, – что из-за нашей приятной беседы я могу пропустить одно важное дело».
Он тоже встал и молча смотрел на меня.
«Ну что ж! – сказал он наконец. – Мне очень жаль, но я сделал все, что мог. Я знаю каждый ход вашей игры. До понедельника вы бессильны. Это поединок между нами, мистер Холмс. Вы надеетесь посадить меня на скамью подсудимых – заявляю, что этого никогда не будет. Если у вас хватит умения погубить меня, то, уверяю, вы и сами погибнете вместе со мной».
Такова была моя своеобразная встреча с профессором Мориарти, и, по правде говоря, она оставила во мне неприятное чувство. Вы, конечно, скажете мне: «Почему же не прибегнуть к помощи полиции?» Но ведь дело в том, что удар будет нанесен не им самим, а его агентами, – в этом я убежден. У меня уже есть веские доказательства.
Холмс рассказал мне о совершенных на него нескольких нападениях: его едва не сбил на Оксфорд-стрит стремительно несущийся прямо на него парный фургон; по дороге ко мне на него напал какой-то негодяй с дубинкой.
– Я сбил его с ног, и полиция задержала его, но даю вам слово, что никому не удастся обнаружить связь между джентльменом, о чьи передние зубы я разбил руку, и тем скромным учителем математики, который, вероятно, решает сейчас задачки на грифельной доске за десять миль отсюда.
Мой друг поделился со мной своими планами.
– Сейчас дело находится в такой стадии, что арест могут произвести и без меня. Моя помощь понадобится только во время следствия. Таким образом, на те несколько дней, которые еще остаются до решительных действий полиции, мне лучше всего уехать. И я был бы очень рад, если бы вы могли поехать со мной на континент.
На другой день мы покинули Англию. Чем завершилось наше путешествие, общеизвестно. Я описал все обстоятельства последней схватки величайшего детектива и величайшего преступника наших дней в рассказе «Последнее дело Холмса», опубликованном в моем сборнике «Записки о Шерлоке Холмсе», к которому и отсылаю читателя.
Сейчас, после чудесного возвращения моего друга, казалось бы, ничто не мешает ему передать мне все подробности его единоборства с Мориарти. Я неоднократно напоминал ему его собственные слова: «Если бы подробное описание этой безмолвной борьбы могло появиться в печати, оно заняло бы свое место среди самых блестящих и волнующих книг в истории детектива». Но увлеченный новыми расследованиями, Холмс никак не удосуживается выбрать час для работы над подобной книгой, безусловно, требующей предельного внимания и немалого времени. Я настоятельно прошу его предоставить мне свои записи тех лет – они послужили бы мне материалом для работы над повествованием об этой безмолвной борьбе. Быть может, и даже наверное, мой труд окажется лишь слабым подобием того, что смог бы поведать миру сам Холмс. Менее всего я претендую на авторство «одной из самых блестящих и волнующих книг в истории детектива». Но даже самый скромный рассказ о победе моего друга над Мориарти представлял бы значительный интерес для всех почитателей великого сыщика.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОРТФЕЛЬ КОРИЧНЕВОЙ КОЖИ С ДВУМЯ МЕТАЛЛИЧЕСКИМИ ЗАСТЕЖКАМИ
12 декабря 1895 года. Вечер. Бейкер-стрит
Наконец-то Холмс снизошел к моим настоятельным просьбам предоставить в мое распоряжение свои записи, относящиеся к его единоборству с профессором Мориарти, и достал из-под спуда свои записные книжки 1888—1891 годов! Раскрыв одну из них, Холмс протянул ее мне.
– Вот самое первое из дел, имеющих отношение к Мориарти. Ограбление банка «Фергюсона и Билсона» 20 апреля 1888 года.
– Я мало что знаю о нем. Помнится только, что это было весьма банальное и незначительное дело.
– Кража ценных бумаг – американских железнодорожных акций – на сумму, превышающую сто тысяч фунтов стерлингов, не столь уж незначительное дело. Правда, обошлось без кровопролития. Но кое-что в этом деле показалось мне достойным внимания. В этот раз я впервые почувствовал, что за спиной у преступников существует неизвестная мне организующая сила.
Я с захватывающим интересом взял из рук Холмса записную книжку, предвкушая, какие бесценные сокровища она содержит, – рассказы величайшего детектива современности о самых дерзких преступлениях нашего века. На странице, раскрытой Холмсом, стояло: «20 апреля 1888 года. Сержант Чарльз Спенсер Скотт, сотр. 23 пол. отд. Лондона, Сити, В-2. Дежур. от шести часов тридцати минут веч. до одного часа тридцати минут пополуночи. Маршрут обхода: Принсез-стрит, Лотбари, Триатнидел-стрит.
21.30. Скотт приблиз. к подъезду банк. дома «Фергюсон и Билсон» по Принсез-стрит, 10.
21.32. Из подъезда вышел мужч., по внеш. облику 30—32-х лет, ср. роста, в сером плаще и черной шляпе фасона «котелок», с большим портфелем корич. кожи, с двумя метал. застежками, в пр. руке...»
Я с невольным разочарованием оторвал глаза от этого полицейского протокола. Холмс, с иронией наблюдавший за мной, усмехнулся.
– Кажется, вам не нравится мой литературный стиль?
– Боюсь, он не понравится читателям...
– Ну, еще бы! Расследование преступления – точная наука, по крайней мере, должно ею быть. И описывать этот вид деятельности надо в строгой, бесстрастной манере. А вы приучили читателей к сантиментам и романтическим домыслам. Это все равно что в рассуждения о пятом постулате Эвклида вставлять пикантную любовную историю.
Я обиделся.
– Рассказывая о ваших расследованиях, я вставляю любовные истории лишь в тех случаях, когда они действительно имели место и значение. Мне кажется, я всегда скрупулезно точен в описаниях фактов.
– Дело не только в точности, но и в том, как вы освещаете факты. Вот, например...
Холмс взял у меня из рук записную книжку и быстро перелистал ее.
– Эта запись относится к другому случаю. «Убийство. 5 октября. 9.30 утра. Восход солнца 8.15. Небо безоблачное».
– Ну и какой смысл в этой погодной сводке?
– Смысл тот, что она изобличила во лжи свидетеля, пытавшегося уверить меня, что в рассветных сумерках он не мог разглядеть убийцу. Вы бы написали что-нибудь вроде: «Но вот и утро в мантии багряной // ступает по росе восточных гор»*. Весьма точно с точки зрения факта, но с точки зрения расследования убийства абсолютно бесполезно.
– Не претендую на честь равняться с Шекспиром, – рассмеялся я, – но вы не можете отрицать, что мои рассказы, увлекательные и интересные для широкого круга читателей, прославили вас на всю Англию, если не на весь мир.
– Мне это безразлично.
– Хорошо. Они прославили ваш дедуктивный метод.
Холмс поднял руки.
– Сдаюсь. В вас, Ватсон, просто пропадает газетный репортер. Вы способны выудить из человека все интересующие вас сведения. В какой-нибудь бульварной газетке вроде «Сан» вам бы не было цены. Но заставить меня писать романтические новеллы в вашем вкусе вам не удастся, не надейтесь.
– Я этого и не прошу. Мне достаточно вашего устного рассказа, подкрепленного этими записями.
– Ну, ладно. Вернемся к ограблению банка. Итак, поздним вечером 20 апреля 1888 года сержант Скотт увидел молодого человека, выходящего из дверей банка «Фергюсон и Билсон» на Принсез-стрит.
– «В шляпе фасона «котелок», с большим портфелем корич. кожи, с двумя метал. застежками, в пр. руке», – процитировал я запись в книжке.
– Не смейтесь. То, что полисмен разглядел и запомнил, как выглядел портфель, имело в данном случае решающее значение. Скотт был удивлен, увидев человека с портфелем в руках, выходящего из банка в столь неурочное время, остановил его и спросил, кто тот и каким образом оказался в банке. Вместо ответа молодой человек бросился бежать, но Скотт догнал его, задержал и потребовал объяснений. Задержанный, казавшийся крайне испуганным, – по словам Скотта, его руки с портфелем буквально ходили ходуном, – сообщил, что он служит в банкирском доме «Фергюсон и Билсон» кассиром, зовут его Джеймс Моррис и заходил он в банк вечером взять бумаги, нужные ему для отчета.
Скотт вызвал дежурного сторожа, – сторож Пенкрофт подтвердил, что задержанный действительно кассир Джеймс Моррис, приходивший за документами, необходимыми ему для работы. Скотт проверил портфель – в нем были папки со старыми платежными ведомостями и справочник по финансовой отчетности.
– После этого кассир, конечно, был отпущен?
– Скотт – старый служака, подозрительный и осторожный. Его смутил этот непонятный побег, и он отвел Морриса в полицейское отделение, предоставив решать его судьбу дежурному инспектору Райдеру. Я хорошо знаю Боба Райдера. Это на редкость добродушный и снисходительный малый, но он просто создан для того, чтобы наводить страх на преступников: челюсть – как у бульдога, голос – как у быка, умеет напустить на себя такую свирепость, что у задержанного поджилки трясутся. Не прошло и пяти минут, как Моррис – пользуясь жаргоном карманников и стажеров Скотленд-Ярда, – «раскололся» и объяснил истинную причину своего побега. Дело в том, что он не Джеймс Моррис. На самом деле его имя Уильям Гудвин. Он несколько лет работал кассиром в банке «Коксон и Вудхаус» в Дрейпер-Гарденс. В прошлом году банк лопнул, Коксон и Вудхаус обанкротились, разорив половину Корнуэльского графства, и Коксон сбежал, прихватив ценные бумаги и всю наличность более чем на десять тысяч фунтов стерлингов. Разразился грандиозный скандал. Гудвин остался без работы, без рекомендаций, и хотя лично к нему никаких претензий не было, вся эта позорная история не могла не отразиться на его деловой репутации. В течение полугода он никуда не мог устроиться. Три месяца тому назад узнал, что «Фергюсону и Билсону» требуется кассир. Надежд попасть туда под своим именем у Гудвина не было никаких, и он решился на подлог. Раздобыл послужной список и рекомендацию некоего Джеймса Морриса, очень уважаемого клерка из торгового дома «Макфарлайн и компания» в Эдинбурге, отправил бумаги Фергюсону и Билсону и был принят на работу. Когда полисмен спросил его имя, он почему-то решил, что его подлог раскрыт, и, потеряв голову, пустился в бега.
Годы моего сотрудничества с Шерлоком Холмсом не прошли даром – каждый факт я оцениваю с точки зрения его вероятности и логической обоснованности.
– Или я чего-то не знаю, или рассказ кассира о причине его побега не заслуживает доверия. Посудите сами: ловкий мошенник совершил успешный подлог, получил хорошее место. Никто его не подозревает; он спокойно работает уже три месяца, у него нет никаких оснований для беспокойства. Достаточно было сразу назвать свое вымышленное имя, предъявить содержимое портфеля – и констебль бы его отпустил без всяких дальнейших расспросов. Вместо этого он бежит, а потом вот так, без видимых причин, признается во всем полиции, тем самым не только лишая себя работы, но и покрывая свое имя несмываемым позором. Ведь не мог же он рассчитывать, что полиция станет молчать о его подлоге!
– Конечно, нет. Инспектор Райдер прямо заявил, что задерживает его как мошенника и завтра же доложит обо всем Фергюсону и Билсону.
– И как кассир реагировал на это заявление?
– Как он мог реагировать! Дрожал как кролик. Но прежде чем Райдер успел представить свой доклад Фергюсону и Билсону, на следующее утро от них поступило в полицию ошеломляющее заявление – банк ограблен, один из сейфов, самый вместительный, вскрыт, похищены акции на огромную сумму. Несколько недель назад банкирский дом получил на хранение ценные бумаги американской железнодорожной корпорации на сумму, превышающую миллион долларов. Управляющий, понимая всю опасность хранения такой огромной суммы, установил в банке круглосуточное дежурство вооруженного сторожа. Полученные ценности были помещены в сейфы самой последней конструкции. За сотрудниками банка было установлено наблюдение, особенно в то время, когда они уходили с работы. Вынести что-либо из помещения банка было абсолютно невозможно. И тем не менее, акции исчезли. Ограбление было совершено накануне, после трех часов дня, – в три часа старший бухгалтер, перед уходом на заседание дирекции, проверил наличие ценностей. Все было на месте.
– Подозрение, конечно, пало на кассира?
– Естественно. После ухода своего начальника он оставался в бухгалтерии один и мог без труда достать из сейфа ценные бумаги. Скотленд-Ярд поручил расследование инспектору Грегори, – тот провел следствие с присущей ему энергией, в самый короткий срок. Спустя неделю дело было передано в суд на рассмотрение государственному обвинителю сэру Монтегью Дарби и возвращено с крайне неприятным для Скотленд-Ярда заключением. Расследование, по мнению государственного обвинителя, было проведено крайне небрежно, подтвержден лишь факт подлога, который – как не без иронии заметил сэр Монтегью, – не нуждался в подтверждении, факт же причастности Уильяма Гудвина к ограблению не подтвержден ничем. Ценных бумаг у кассира в портфеле не оказалось; передать их или спрятать – несколько внушительных пачек – во время бегства он не мог: констебль утверждал, что беглец все время находился у него перед глазами и портфель был при нем. Погоня продолжалась меньше полминуты, из чего приходится заключить, что ценности из банка Гудвин не выносил. Каким образом их вынесли из помещения, минуя сторожа, – следователем не установлено. Практически, зайти в бухгалтерию и открыть сейф мог любой сотрудник банка. В этом случае ошибка следователя была вору как нельзя более на руку: пока Скотленд-Ярд гонялся за Гудвином, истинный виновник оставался вне подозрений и мог спокойно реализовать свою добычу.
Дело требует дальнейшего и более компетентного расследования.
У полиции с прокуратурой весьма сложные отношения. Начальник Скотленд-Ярда сэр Рональд Грейвс пришел в неистовую ярость. Вызвал к себе и разнес весь следственный отдел, а Грегори буквально выпорол публично, как учитель нерадивого ученика. Обрушил на него все мыслимые обвинения: он-де опозорил Скотленд-Ярд, он небрежен, некомпетентен, не умеет отличить подлог от грабежа; из-за самоуверенной глупости, побудившей его гоняться не за тем человеком, грабитель ушел безнаказанным, и так далее, в том же роде. Выпустив пар, сэр Рональд немного остыл и дал Грегори недельный срок на то, чтобы тот либо подкрепил убедительными доказательствами обвинения против Гудвина, либо снял их с него и нашел истинного вора.
– И Грегори, разумеется, примчался на Бейкер-стрит?
– Вам не отказать в догадливости, – улыбнулся Холмс.
– Но это так похоже на сыщиков из Скотленд-Ярда! Когда у них беда – бегут за помощью к Шерлоку Холмсу, а когда Шерлок Холмс исправит их ошибки и раскроет дело, приписывают все лавры себе.
Холмс равнодушно пожал плечами.
– Меня это мало волнует. Пусть пользуются результатами моих расследований. Для них успешное завершение дела значит очень многое: продвижение по службе, увеличение оклада. Для меня только служит лишним подтверждением правильности моего метода. Грегори и впрямь попал в беду: не выполни он приказа сэра Рональда, его бы ожидало, скорее всего, увольнение, в лучшем случае – понижение в должности, причем по собственной вине.
– Вы согласны с прокурором? Следствие в самом деле было проведено так небрежно?
– В общем, да. Я не могу похвалить Грегори, его методы никуда не годятся. Он совершил непростительную ошибку, пошел на поводу у банальных, я бы сказал, обывательских представлений, будто человек, уличенный в подлоге, обязательно должен оказаться грабителем.
– А разве это не так? Коль скоро моральный облик человека вызывает сомнения, логично предположить, что он причастен к преступлению.
– Столь же логично было предположить, что вор – кто-то из служащих банка, – знал, что Гудвин совершил подлог, и рассчитывал, что именно его в первую очередь и заподозрят в воровстве. Любая версия требует доказательств, Ватсон. «Мог быть преступником» еще не доказательство того, что «действительно им был». Сыщики и полиция слишком часто путают эти два понятия. Грегори, уверовав в свою версию как в непреложную истину, не представил никаких фактических подтверждений причастности кассира к краже, даже не потрудился поискать улики против него, все внимание сосредоточил на подлоге. Съездил в Эдинбург, разыскал и допросил этого Джеймса Морриса, чьим именем воспользовался Гудвин. Грегори полагал, что Моррис как-то причастен к подлогу, но тот клялся, что никогда не встречался с Гудвином и понятия не имеет, как тот смог раздобыть его документы. Моррис был крайне удивлен. Знал его послужной список лишь он сам и управляющий торгового дома «Макфарлайн и компания» мистер Чарльз Вайз, который, по словам Грегори, абсолютно вне подозрений. Но, как ни удивительно, подпись под рекомендацией действительно принадлежала Вайзу.
– Вероятно, кто-то ему подсунул на подпись подложную рекомендацию, – заметил я. – Это не так уж трудно: управляющему крупной фирмы приходится подписывать сразу по нескольку бумаг; при известной ловкости между двумя настоящими документами можно подложить фальшивый.
Я улыбнулся, вспомнив забавный случай из времен моего студенчества.
– В университете мы как-то на пари подсунули на подпись нашему декану сэру Джозефу Бленту текст Нагорной проповеди.
– И он подписал?
– Не глядя! Впрочем, профессор Блент славился своей рассеянностью. Он был способен подписать самому себе смертный приговор.
Холмс усмехнулся.
– Ну, а управляющий мистер Чарльз Вайз рассеянностью не славился, к тому же, как установил Грегори, бумаги на подпись ему приносил только его секретарь, надежный человек, решительно не способный ни на подлог, ни на розыгрыш. Грегори так и не удалось узнать, каким образом был совершен подлог.
– А что по этому поводу говорил сам Гудвин?
– Гудвин отказался отвечать на этот вопрос. На вопросы же о грабеже только твердил: «У меня нет никаких акций». У него их действительно не нашли. Собственно говоря, Грегори не продвинулся в расследовании этого дела ни на шаг. Фактически мне пришлось начинать все заново, на пустом месте.
– С чего же вы начали?
– Со знакомства с обвиняемым. Грегори не сумел рассказать мне о нем ничего, кроме того что значилось в протоколе дознания. Мне нужно было составить впечатление о Гудвине, понять, что представляет из себя этот дерзкий мошенник. После того как прокуратура вернула дело на новое расследование, Гудвин был освобожден из-под стражи под залог в пятьдесят фунтов. Я нашел в деле его адрес: Одли-корт, 46, Кеннингтон-парк-гейт – и отправился с визитом.
– И что же вы обнаружили?
– Крайнюю бедность, Ватсон, почти нищету. Одли-корт – место донельзя убогое: четырехугольный, вымощенный плитняком двор, окруженный грязными лачугами. Я протолкался сквозь гурьбу замурзанных ребятишек и, ныряя под веревки с линялым бельем, добрался до номера 46. На обитой рваной клеенкой двери вместо медной дощечки была приколота булавкой пожелтевшая визитная карточка с именем Уильяма Гудвина, кассира банка «Коксон и Вудхаус» в Дрейпер-Гарденс. Это было любопытно: очевидно, соседи, а может быть, и родные Гудвина ничего не знали о подлоге.
Я дернул звонок. Дверь мне открыл очень худой молодой человек, бледный, с большими печальными глазами, в которых, казалось, навсегда застыла тревога. Я назвал себя, – Гудвин пошатнулся и упал бы, не подхвати я его под руку.
– Извините, ради Бога, – пролепетал он. – В последний год у меня часто кружится голова...
«Уж не от голода ли?» – подумал я, глядя на его испитое лицо. Признаться, я ожидал увидеть совсем другого человека: кассир меньше всего походил на наглого мошенника, способного на дерзкий обман, а тем более на грабеж.
Проведя меня темным коридором, Гудвин распахнул дверь в низкую, бедно обставленную комнату, по-видимому гостиную, но, как можно было догадаться, служившую одновременно и спальней, и столовой, поскольку в ней стояли незастеленная тахта и большой обеденный стол, на котором трое детей в возрасте от трех до семи лет строили башню из кубиков. У камина вязала старуха, возле нее в кресле на колесиках сидела молодая женщина с пледом на коленях и с такими же большими тревожными глазами, как у Гудвина.
– Моя матушка, сестра, – торопливо представил женщин глава семейства. – Дженни... Где ты, Дженни? – Из соседней комнаты вышла еще одна молодая женщина, с детской курточкой в руках. – Моя жена... Мистер Шерлок Холмс.
Мое имя, очевидно, было известно женщинам. Все три, словно по команде, как-то неестественно заулыбались, но в их глазах я прочел панический страх, тотчас же, как в зеркале, отразившийся на личиках детей. Младший всхлипнул и испуганно прижался к матери. Та поспешно подхватила его на руки.
– Тише, тише, Джонни...
Мне стало не по себе.
– Мне надо поговорить с вами, мистер Гудвин. Если можно, конфиденциально...
– Конечно, конечно, – Гудвин засуетился, растерянно оглядываясь по сторонам, видимо, в поисках места, где мы могли бы уединиться. Своего угла в доме у него явно не было. – Вы... вы не обидитесь, если я приглашу вас в спальню?
– Разумеется, нет.
Мы прошли в соседнюю комнату, очень тесную – в ней едва помещалась постель родителей и три детские кроватки, заваленные одеждой и дешевыми игрушками. Я присел на край постели.
– Расскажите мне о себе, мистер Гудвин. Полагаю, что крах банка Коксона и Вудхауса был для вас серьезным ударом?
– Не то слово, мистер Холмс! Для меня это была катастрофа, форменная катастрофа. Моя сестра инвалид, парализована с детства; все лишние деньги – хотя какие деньги могут быть лишними при таком семействе? – уходили на лекарства и врачей. Я не скопил и десяти шиллингов. Когда банк Коксона и Вудхауса рухнул, мы остались буквально на грани голода. Другой специальности у меня нет – был, правда, когда-то хорошим крикетистом, пробовал устроиться куда-нибудь в спортивный клуб тренером – ничего из этого не вышло. А найти место по специальности, после того, что произошло с банком, где я работал, мне и думать было нечего. В приличные фирмы меня не брали даже курьером. Когда я уже совсем потерял надежду и, признаюсь, был в полном отчаянии, то услышал, словно в насмешку, что в большом банкирском доме «Фергюсон и Билсон», одном из самых богатых и солидных банков Англии, вакантна должность кассира. Мне представилась возможность воспользоваться подложными документами... Я не устоял, послал заявление вместе с послужным списком и рекомендацией на имя Джеймса Морриса безо всякой надежды на успех, наобум, и – о, ирония судьбы! – получил ответ, что в ближайший понедельник могу приступить к исполнению своих новых обязанностей. Как это случилось, не могу объяснить. Говорят, что в таких случаях управляющий просто сует руку в кучу заявлений и вытаскивает наугад первое попавшееся... Я, впрочем, в это не верю: полагаю, они навели негласные справки о Джеймсе Моррисе, – у него безупречная репутация. Так или иначе, выбор пал на меня. Я получил отличное место, хорошее жалованье, спасшее мою семью от голодной смерти, хотя, клянусь вам, жить под чужим именем мне претит, все эти три месяца я не знаю ни минуты покоя.
Рассказ Гудвина показался мне вполне искренним. Что-то в этом человеке внушало доверие, – моя интуиция подсказывала мне, что он не мог, никак не мог быть грабителем. Я поднялся и, уже собираясь уходить, задал Гудвину так и не разрешенный Грегори вопрос: как ему удалось раздобыть подложные документы?
Кассир побледнел еще больше.
– Ради Бога, не спрашивайте, мистер Холмс. Я не могу вам ответить, – откровенность обойдется мне слишком дорого... То есть, я хотел сказать, – смущенно поправился он, – что моя откровенность может дорого обойтись тому, кто мне помог.
Я откланялся. Проходя через гостиную, я попрощался с дамами сколь мог любезнее, – меня проводили самыми радушными приветствиями и нескрываемыми вздохами облегчения. Без сомнения, женщины были убеждены, что я явился за Гудвином и уведу его в наручниках.
– Не вижу, что вы получили от этого визита, кроме личного впечатления о подозреваемом, – заметил я. – Вы не узнали ничего нового.
– Напротив, Ватсон! Сорвавшаяся у Гудвина с уст фраза: «Откровенность обойдется мне слишком дорого», – сказала мне больше самого чистосердечного признания. Подложные документы добыл не он сам и не кто-то из его приятелей из чувства жалости и желания помочь другу. Кому-то было нужно внедрить в банкирский дом «Фергюсон и Билсон», один из самых богатых и солидных банков Англии, своего человека, и он воспользовался отчаянным положением безработного кассира, чтобы завербовать его. Он же, вероятно, внес залог, – у Гудвина не нашлось бы таких денег, как пятьдесят фунтов.
– Но это означает, что Гудвин был-таки причастен к краже!
– Увы, да, как ни трудно мне было в это поверить. Вопрос лишь в том, в каком качестве и в какой степени он был замешан в преступлении.
– Ну, это можно легко предположить. – Я не без гордости продемонстрировал Холмсу свою сообразительность. – Этот ваш «кто-то» – тот, кто задумал преступление, вероятно, узнал о деловых соглашениях Фергюсона и Билсона с американской железнодорожной корпорацией.
– Несомненно.
– Проведал о том, что в ближайшие месяцы в банк должны поступить на хранение ценные бумаги огромной стоимости...
– И в этом не может быть сомнений.
– Гудвин должен был уведомить того, кто его завербовал, когда это произойдет. Ценности прибыли. Как кассир, Гудвин не мог не знать шифров к сейфам; сообщил их преступнику, вероятно, провел его в банк... Побег был устроен для отвода глаз: пока полицейский преследовал кассира, вор в сумятице успел скрыться.
– Браво, Ватсон! Ваша версия вполне убедительна. Я сам на первых порах предполагал нечто подобное. Следовало как можно подробнее узнать все обстоятельства, сопровождавшие побег. В докладе Грегори о нем говорилось в самых общих чертах.
– Еще одна его небрежность?
– И не последняя. Мне пришлось буквально все перепроверять за ним: заново проводить допросы, опрашивать свидетелей. Я обратился к сержанту Скотту, дежурившему в тот вечер и схватившему беглеца. Скотт – грузный краснолицый мужчина лет за сорок, преисполненный несколько избыточного чувства собственного достоинства. В отличие от Грегори, он получил от своего начальства благодарность и поощрение за проявленную им бдительность, поэтому с удовольствием рассказал мне о своем «подвиге». «Сначала ничего плохого я не подумал. Канцелярскую мелюзгу часто заставляют работать сверх урочного времени: писать отчеты, подготавливать материалы для доклада господину директору... Увидел этого парня с портфелем, спросил, больше для порядка, кто он и почему оказался в банке в десятом часу вечера, а он пустился наутек. Ну, да недалеко ушел: я быстро сгреб мошенника...»
Взглянув на большой живот сержанта и вспомнив поджарого Гудвина, который моложе его лет на десять, к тому же бывший спортсмен, я усомнился в спринтерских способностях Скотта. Он перехватил мой взгляд. «Вас смущает моя комплекция? Что ж, не скрою: бежал он куда проворнее меня; возможно, мне бы его и не удалось догнать, если бы не пожилой джентльмен. Услышал мой свисток, увидел человека, удирающего от полиции, и, спасибо, задержал беглеца. Я тут же подоспел».
Меня заинтересовал его рассказ. В докладе Грегори ничего не говорилось об этом эпизоде.
– Вот как? Пожилой джентльмен не назвал себя? – спросил я Скотта.
– Назвал! Дал визитную карточку, сказал, что готов выступить свидетелем, но нам не пришлось его беспокоить. Свидетелей у меня и так хватало – на мой свисток прибежали Билли Райс из нашего отделения и сержант Сеттон из двадцать восьмого. Да еще сторож банка...
– Он тоже участвовал в погоне?
– В погоне? Нет, кажется, нет... Не могу поручиться. Когда мы притащили этого типа к банку, сторож стоял за стеклянной дверью. Подтвердил, что это их кассир. Я уж было хотел его отпустить, да засомневался: если у него все чисто, с какой стати он пытался удрать? Парень трясся как заяц, зуб на зуб не попадал от страха. Я сразу смекнул: что-то здесь не то. Отвел его в отделение.
Итак, Ватсон, я узнал еще один важный факт, пропущенный Грегори: в поимке Гудвина участвовал джентльмен, задержавший человека, убегающего от полиции.
– Но на его месте так поступил бы всякий законопослушный подданный Британской империи! Не вижу здесь ничего особенного.
– Не видите? Ладно. Тем не менее, я счел нужным познакомиться с этим законопослушным джентльменом, так кстати подоспевшим на помощь полиции. Попросил найти его визитную карточку. Она была приложена к докладу Скотта. На ней стояло: «Майор Джон Хардли. Лотбари, 12. Клубы Англо-Индийский и Тэнкервильский».
Я в тот же день написал майору, сообщил, что мне необходимо с ним встретиться по неотложному делу. Он с готовностью откликнулся на мою просьбу о встрече и пригласил к себе в Англо-Индийский клуб. Одного взгляда было довольно, чтобы определить: майор – настоящий, неподдельный, чистейшей пробы...
– А вы сомневались? Полагали, что он может быть сообщником грабителей?
– Я не исключал такой возможности.
– Но сообщник действовал бы прямо противоположным образом: постарался бы задержать полисмена, чтобы дать вору уйти!
– Вероятно. Во всяком случае, майор Хардли был не кем другим, как только майором Хардли – старым солдатом, прослужившим в Индии и Бирме более сорока лет, болтливым, недалеким, способным говорить исключительно о собственной персоне и жаждавшим обрушить на мою голову лавину своих воспоминаний, которые, как я подозреваю, смертельно надоели всем его родным и знакомым. Я для него был просто манной небесной. Получив терпеливого слушателя, он стал рассказывать мне свою жизнь во всех деталях, не упуская ни одной подробности. Меня интересовал лишь самый последний эпизод из его биографии, но пришлось выслушать всю родословную семейства Хардли начиная с Вильгельма Завоевателя. Наконец мне удалось обратить его память к недавнему случаю на Принсез-стрит. Как раз о поимке беглеца майор говорил не слишком охотно, вероятно, из-за того, что полиция не сочла нужным привлечь его в качестве свидетеля. Но все же я вытянул из него все, что он мог мне сообщить. Как все было? Он живет на Лотбари, это недалеко от банкирского дома «Фергюсон и Билсон». Как всегда, вышел вечером прогуляться, свернул на Принсез-стрит. Когда был в сотне ярдов от подъезда банка, услышал свисток полисмена и увидел: какой-то человечек бежит, как заяц от гончей, прямо на него. Сгреб его за шиворот. Вырывался ли? Еще как вырывался, ну да у него еще, слава Богу, хватает сил! Продержал беглеца, пока констебль не подоспел и не надел на него наручники. Были ли вокруг люди? Конечно! Чтобы наши зеваки да пропустили такое зрелище! Откуда только взялась толпа! Как из-под земли выросла. Мог ли беглец передать кому-нибудь ценные бумаги? Конечно, нет! А портфель? Портфель все время был при нем, он не выпускал его из рук, только раз переложил из одной руки в другую.
– Я предложил сержанту свои услуги в качестве свидетеля, – с обидой заключил майор свой рассказ, – да нашей умной полиции лишние свидетели не нужны. Небось, этот боров-сержант даже не упомянул своему начальству о моей помощи. Без меня он этого прыткого зайчишку в жизни бы не поймал, толстяк несчастный. Ему следует поменьше пить пива. Но чего ждать от шотландца, мистер Холмс, я вас спрашиваю?
Мне оставалось узнать еще только одно: покидал ли сторож Пенкрофт свой пост, – от этого зависел ответ на вопрос, мог ли вор, как вы предположили, воспользоваться суматохой и выскользнуть из банка или нет. Пенкрофт казался донельзя задерганным и усталым, – в последние недели не проходило и дня, чтобы его не вызывали на допрос в полицию, в суд, к управляющему банком – вплоть до директоров господ Фергюсона и Билсона и их американских партнеров.
– Ну что я мог заподозрить? – оправдывался он. – В тот день кассир Моррис – мы все его знали как Джеймса Морриса, – ушел после рабочего дня в шесть часов, вместе со всеми служащими. При себе у него ничего не было. В девять позвонил у подъезда – сказал, что готовит отчет и ему нужны платежные ведомости, счета... В руках у него был портфель.
– Как выглядел этот портфель?
– Большой, новый, коричневой кожи, с двумя металлическими застежками. У нас сейчас в банке, вы знаете, особые строгости. Я сказал Моррису, что должен пройти вместе с ним...
– Он не протестовал?
– Напротив! Сказал, что сам хотел попросить меня пойти с ним, чтобы не возникало никаких сомнений. Мы поднялись в бухгалтерию. Моррис подошел к своему столу, достал несколько толстых папок и какую-то книгу, положил в портфель.
– Из сейфа он ничего не доставал?
– Даже не подходил к сейфу. Ну, спустились мы вниз, немного постояли у двери, поболтали о том о сем... Потом он вышел. Я запер за ним двери, подъезда, пошел к своему месту... Вдруг слышу: полицейские свистки, крики... Вернулся к двери, смотрю: сержант Скотт – я давно его знаю, – тащит нашего кассира в наручниках... Господи помилуй, думаю, что произошло? Скотт позвонил, я впустил их в вестибюль...
– Сами вы на улицу не выходили?
– Нет, как можно! Я ни на минуту не отлучался со своего поста. Скотт спросил, знаю ли я этого человека. Я сказал, что это Джеймс Моррис, наш кассир, что он только что заходил в банк за документами, пробыл минут десять, не больше. Скотт лично открыл портфель – там были те самые папки и книга та самая, могу клятву дать. В папках ведомости, счета; книга – справочник по бухгалтерской отчетности.
– И все это время никто посторонний в банк не проходил, не пытался из него выйти?
– Ни одна душа.
Вот так, Ватсон. Версия о том, что грабители, воспользовавшись побегом Гудвина и тем, что все внимание полиции и сторожа было приковано к нему, удрали из банка с похищенными ценностями, не выдержала проверки. Не было никакой возможности вынести акции из банка, и тем не менее они были вынесены.
– Но каким образом? Это же нонсенс, мой друг: у Гудвина акций не оказалось, никто другой вынести их не мог. Ограбление, как вы говорите, не могло произойти, и все-таки оно произошло. Просто фокус какой-то!
– Вот именно! Мне не раз приходило в голову: почему грабители не пытаются овладеть профессией цирковых фокусников? Ведь это так удобно: на глазах сотен зрителей вещи исчезают, и никто не понимает и не может объяснить, как это произошло. Пока зрители ахают и удивляются, фокусник растворяется в воздухе. Задумай я стать вором, первым делом поступил бы в ученики к хорошему иллюзионисту. В случае с ограблением банка «Фергюсон и Билсон» мне встретился преступник, чье логическое мышление шло теми же путями, что и мое: он сообразил, как можно с помощью простейшего фокуса совершить дерзкое ограбление и буквально под носом у полиции исчезнуть, не оставив никаких следов. Такой фокус вам покажет любой иллюзионист в балагане на рождественском базаре. Нужны только, как и на арене цирка, заранее приготовленный реквизит и пара ассистентов. В данном случае все дело было в портфеле – том самом, коричневой кожи, с двумя металлическими застежками.
– Какую же роль сыграл этот портфель?
– Все то, что я вам расскажу, – только мои предположения, но я был тогда и по сей день остаюсь абсолютно уверенным в своей правоте. Моя версия все объясняла, – никакие другие правдоподобные объяснения просто невозможно подыскать. Были заготовлены два совершенно одинаковых коричневых портфеля. В один из них Гудвину приказали заранее положить папки с деловыми бумагами и экземпляр справочника по финансовой отчетности и передать «ассистенту фокусника» – кому-то, кого послали к нему за этим. Ценности поступили в банк. В ближайшую пятницу, после того как старший бухгалтер произвел свою проверку и ушел на еженедельное совещание в дирекции, Гудвин достал ценные бумаги из сейфа, положил в папки и спрятал в стол. Ушел из банка в шесть часов у всех на виду, с пустыми руками. Вечером явился в банк со вторым, точно таким же – коричневой кожи, с двумя металлическими застежками – пустым портфелем, на глазах у сторожа вынул папки с акциями из стола, положил в портфель, добавил к ним второй экземпляр бухгалтерского справочника и спустился в вестибюль. Как видите, все очень просто и легковыполнимо. Поболтал какое-то время с Пенкрофтом. Сквозь стеклянную дверь подъезда виден тротуар, и Гудвин поджидал, когда возле банка появится полисмен. Присутствие стража порядка было необходимо для оправдания побега, – констеблю предназначалась роль зрителя, приглашенного из публики на арену цирка для проведения фокуса. Констебль показался на тротуаре, Гудвин тотчас же вышел из банка прямо в его объятия и бросился бежать, – в какой-нибудь сотне ярдов его поджидали сообщники.
– Майор Хардли? Значит, и он, этот честный английский солдат, был замешан в ограблении?
– И еще кто-то из якобы случайных прохожих – «ассистент фокусника» с портфелем. Майор, изобразив бдительного законопослушного подданного Британской империи, схватил Гудвина, – подменить в темноте портфели и исчезнуть было для «ассистента» делом одной секунды. Подбежавший Скотт ничего не заметил. И он, и Пенкрофт готовы были поклясться, что в руках у задержанного все время был один и тот же портфель. Именно так и думают зрители, когда ловкий фокусник демонстрирует им совершенно пустую шляпу, а секунду спустя в ней вдруг оказывается живой кролик.
– Великолепно! – воскликнул я. – Должен признаться, что ваш рассказ выглядит более чем убедительно. Не сомневаюсь, что все именно так и было разыграно – просто и остроумно. Куда более сложно и непонятно другое. В этом цирковом представлении были задействованы люди, которых меньше всего можно заподозрить в чем-то противозаконном. Посудите сами: был совершен подлог, – перед нами достоверный, несомненный факт подделки документов на имя клерка Джеймса Морриса. Единственные, кто могли это сделать, – сам клерк, управляющий и его секретарь, все трое – люди с безупречной репутацией, заслуживающие полного доверия. Они никак не могли участвовать в подлоге, – и все-таки подлог был совершен. Далее: Гудвин, главный участник и исполнитель грабежа, о котором вы сами сказали, что он не мог, никак не мог быть грабителем. Я верю вашей интуиции – до сих пор она вас никогда не подводила, – и все же именно Гудвин достал акции из сейфа и вынес из банка. Наконец, майор Хардли, безупречный старый офицер...
– Я навел справки: в военных кругах о нем самого лучшего мнения. За сорок лет службы ни одного пятнышка.
– Ну, вот видите! Человек с кристально чистой репутацией способствует исчезновению акций на сумму более миллиона долларов. Как все это можно объяснить? Этот фокус кажется мне куда более невероятным, чем подмена портфелей.
Холмс кивнул.
– Вы абсолютно правы. При всей своей дерзости, ограбление банка Фергюсона и Билсона не представляло собой ничего исключительного. Исключительным было то, что преступление, продуманное до малейших деталей, совершили честные, порядочные люди, никогда не участвовавшие ни в каких грабежах, не умеющие грабить, если на то пошло! Воровство, мой друг, – немалое искусство, требующее профессиональной подготовки.
– Так как же они сумели его осуществить? И, главное, как оказались в нем замешанными?
– Как оказались замешанными? Их нашел и завербовал исключительно умный человек, отличный психолог, умеющий использовать в своих целях человеческие пороки и ошибки. Почти у каждого человека, Ватсон, можно нащупать слабое место. Материальные обстоятельства, какое-то пятно в прошлом – ошибка, опрометчивый поступок, компрометирующие письма... Властолюбие, страстное желание или необходимость что-то получить или чего-то избежать... Наконец, просто жадность к деньгам. То, что сообщников вербовали таким путем, явствует из истории Гудвина.
– Шантаж – весьма действенное оружие в руках преступников. По-моему, это не столь уж редкий случай в криминалистике, – усмехнулся я. – Вспомните хотя бы Чарльза Огастеса Милвертона...
– Спасибо за напоминание, но пример Милвертона здесь не походит. В нашем случае вся оригинальность заключалась в том, что с помощью шантажа или подкупа вербовались сообщники, так сказать, «одноразовые», предназначавшиеся для одного-единственного действия, одного хода в шахматной партии, просчитанной от начала до конца и разыгранной блестящим шахматистом. Гроссмейстер расставлял на доске нужные ему фигуры и каждой делал всего несколько ходов или даже один ход, причем, как правило, не столь уж опасный и преступный.
– Ничего себе, не опасное и не преступное действие – ограбление банка! Гудвин рисковал в сильнейшей степени: его могли признать виновным и осудить на длительный срок...
Холмс кивнул.
– Да, Гудвин был наиболее важной фигурой в этой партии, так сказать, турой или даже ферзем. Но рисковал он не так сильно, как вам кажется. Осудить его не могли, – кроме факта побега, инкриминировать ему было нечего.
– А подлог? Впрочем, прокурор счел его недостаточным для обвинения...
– Фактически Гудвин не был вором. Он ничего не присвоил – только вынес акции и передал кому-то, кого, вероятно, никогда не видел в глаза. Разумеется, он был пособником грабителей, но не грабителем в полном смысле слова. Его и не удалось уличить как вора.
От управляющего эдинбургского торгового дома мистера Вайза потребовали совсем немногого: только предоставить копию послужного списка своего сотрудника и подписать его рекомендацию. Это был первый ход, так сказать дебют – Е-2—Е-4. Следующим ходом управляющего банка «Фергюсон и Билсон» попросили зачислить на работу клерка с прекрасной рекомендацией. Ну, а майор Хардли был просто пешкой, – от него потребовались сущие пустяки: быть в определенное время в определенном месте и схватить за шиворот человека, удирающего от полиции.
– Да, – сказал я, подумав. – На такую сделку с совестью может пойти, в общем, порядочный человек, если это избавляет его от чего-то крайне для него неприятного или приносит ощутимую выгоду.
– На каких слабостях поймали мистера Вайза и управляющего банка «Фергюсон и Билсон» – мне неизвестно, а майор Хардли постоянно нуждался в деньгах – сам мне признался. Он страстный любитель скачек, играет в тотализатор, а это, как вы понимаете, дорогое удовольствие.
– Ну, а в случае с безработным кассиром речь шла чуть ли не о спасении жизни – его самого и его близких. Правда, «спасение» оказалось временным и непрочным. Гудвин был вынужден признаться полиции в подлоге.
– Признание входило в замысел того, кто организовал весь этот спектакль. Все подозрения тут же обратились на Гудвина, а настоящие воры ускользнули, не оставив ни малейших следов.
– Вам не удалось их выследить?
– Нет, друг мой. Я представил свои заключения сэру Рональду Грейвсу, начальнику Скотленд-Ярда, и сэру Монтегью Дарби, генеральному прокурору. Мою версию внимательно рассмотрели, признали весьма убедительной, но делу так и не дали ход, за отсутствием фактических улик. Гудвина пришлось оправдать, ввиду невозможности доказать его причастность к ограблению.
– Значит, вы потерпели поражение?
– Я так не считаю, – возразил Холмс. – Во-первых, я выручил Грегори, доказав его начальству, что он не совершил никакой ошибки, шел по верному следу и просто не мог сделать большего, поскольку прямых улик против кассира не было. Во-вторых, я был вполне удовлетворен тем, как это дело завершилось для Гудвина. Меньше всего мне хотелось упрятать его за решетку.
– Что же сталось с этим несчастным? Его, конечно, уволили...
– Из банка «Фергюсон и Билсон», разумеется, уволили. Но он недолго пробыл без работы. Уже через неделю ему предложили место бухгалтера во Франко-Мидландской компании скобяных изделий в Манчестере. Там он работает по сей день – под собственным именем – и пользуется прекрасной репутацией. Разумеется, ему помог с устройством тот же, кто его завербовал.
– Какое великодушие со стороны этого негодяя!
– Не великодушие, а умный расчет. Использовав своих статистов один раз и щедро расплатившись с ними, главарь преступного синдиката может быть уверенным, что те никогда не выдадут и постараются поскорее обо всем забыть.
– Пожалуй, это и в самом деле вернейший способ заручиться молчанием своих сообщников, – заметил я. – Зажать им рот щедрой подачкой...
– Я стал анализировать другие недавние расследования, в которых не принимал участия, будь то дела о подлогах, ограблениях или убийствах, – продолжал Холмс. – Во многих прослеживался тот же характерный почерк, чувствовалась та же рука «гроссмейстера». Он всякий раз делал ставку на слабости человеческой натуры, с изощренной хитростью, подобно умелому рыболову, подбирал «наживку», на которую скорее всего могла клюнуть намеченная жертва, и, улучив момент, выхватывал ее из воды. Задыхающаяся рыба, подколотая на крючок, уже неспособна была сорваться и уйти.
– «Я сделаю тебя ловцом человеческих душ», – невольно вырвалось у меня.
Холмс нахмурился.
– Дьявол и его пособники всегда стремятся извратить и обернуть во зло евангельские заветы. В таинственном фантоме, с которым я столкнулся, безусловно, ощущалось что-то демоническое. Этот гений зла был поистине виртуозом, мастером своего дела, – в, казалось бы, банальном ограблении я усмотрел единственный в своем роде, уникальный преступный метод. Ничего подобного мне до тех пор не встречалось.
Такая вот занимательная история, Ватсон. Дело о портфеле послужило началом пути, завершившегося спустя три года в бездне Рейхенбахского водопада. Вот вам первая глава вашей будущей повести. Можете так ее и озаглавить: портфель коричневой кожи с двумя металлическими застежками.
ГЛАВА ВТОРАЯ
НАСЛЕДСТВО МИСС ДЖУЛИИ ЭНН СТАМПЕР
15 декабря 1895 года. Вечер. Бейкер-стрит
– В следующий раз я ощутил присутствие организующей и направляющей злой воли, когда принял участие в расследовании обстоятельств убийства мисс Джулии Энн Стампер в Брайтоне летом 1889 года, – заявил Шерлок Холмс. – Помнится, Ватсон, мы тогда вместе ездили в Брайтон.
– Конечно! У меня сохранились подробные записки об этом деле. Следствие было завершено, убийца изобличен и осужден. Ни у кого, кроме вас, не возникало и тени сомнения в вине племянника мисс Стампер.
– В то время я не мог ничем подкрепить и обосновать свои сомнения. Теперь я могу это сделать.
– Великолепно, – воскликнул я. – Я отыщу свои записки, а вы их прокомментируете.
– Согласен.
Из дневника доктора Ватсона 1889 года
2 июня 1889 года. Вечер. Бейкер-стрит
Вот я и снова на Бейкер-стрит! Бедная миссис Сесил Форрестер из Лоуэр-Камберуэлла, у которой моя жена до замужества служила компаньонкой, слегла с тяжелым приступом грудной жабы, и Мэри, добрая душа, добровольно приковала себя к ее постели. Миссис Форрестер не является моей пациенткой, – ее лечит сэр Джордж Экройд с Харли-стрит, и я позволил себе взять короткий отпуск и провести неделю-другую на Бейкер-стрит с моим другом Шерлоком Холмсом. Жена сама просила меня об этом. «Меня не так будет мучить совесть, что я покинула тебя в одиночестве. К тому же в последнее время у тебя очень утомленный вид. Я думаю, что перемена обстановки пойдет тебе на пользу. И ты так интересуешься каждым делом мистера Холмса», – сказала она, отправляясь на неопределенный срок в Лоуэр-Камберуэлл.
Летом у меня мало пациентов, мой помощник Анструзер примет их вместо меня. А вернувшись, я, в свою очередь, отпущу его на две недели: он заядлый альпинист и всю зиму мечтал о Швейцарских Альпах.
Моя бывшая комната содержится в отменном порядке. Съезжая после женитьбы с Бейкер-стрит, я было заикнулся о том, что Холмсу следует найти себе другого компаньона, но он встретил мои слова с такой неистовой яростью, что я поспешил замолкнуть.
5 июня 1889 года. Бейкер-стрит
– Есть что-нибудь любопытное в газете?
Вопрос Холмса застиг меня в ту минуту, когда я, забыв обо всем на свете, погрузился с головой в хронику ужасного преступления – убийства старой мисс Джулии Энн Стампер в Брайтоне вечером 3 июня. Вчера в газетах была дана только краткая информация, теперь же репортеры обрушивали на читателей поток подробностей, домыслов и предположений.
– Судите сами!
Я перебросил своему другу только что прочитанный мною «Таймс». Холмс небрежно пробежал так взволновавшую меня статью и отложил газету.
– Сплетни, доктор, пошлые сплетни. Журналиста, как всегда, интересует не суть дела, а сенсационный антураж – грязные толки о взаимоотношениях старухи Стампер с молодым каноником Клеменсом. Какое мне дело до измышлений брайтоновских обывателей? Слава богу, я не старая дева с извращенной фантазией.
6 июня
Сегодня нас посетил Лестрейд, сердитый и взъерошенный.
– Приехал с отчетом, – буркнул он, – а отчитываться-то не в чем.
– У вас на руках какое-то сложное расследование?
– Убийство мисс Стампер в Брайтоне. Громкое дело. Газеты только и кричат, что о нем. Старуха весьма состоятельна, к тому же, похоже, к делу причастна церковь. В Скотленд-Ярде сочли нужным создать следственную группу, поставили во главе Этелни Джонса. Я у него под началом.
Холмс присвистнул.
– Выражаю вам свое горячее сочувствие, Лестрейд. Этелни Джонс – безнадежный глупец.
– Именно так, мистер Холмс, – лучше не скажешь. Надутый индюк, тупой и самодовольный. Ничего не понимает, все только путает. А дело и без того достаточно запутанное.
– Рассказывайте. – Холмс придвинул к Лестрейду графин с виски и сифон с газированной водой. – Я, конечно, читал газеты, но хотел бы узнать вашу версию.
Маленький сыщик с явным наслаждением опрокинул в себя рюмку и начал:
– Мисс Джулии Энн Стампер было 62 года. Ее отец, крупный финансист, оставил ей приличное состояние. Будучи весьма расчетливой, она с помощью своего поверенного мистера Паркера из конторы «Паркер, Гройс и Паркер» сумела приумножить капитал и в настоящее время являлась одной из самых состоятельных женщин в Лондоне. Ее единственная родственница – племянница, миссис Эмми Смолл; замужем за неким Биллом Смоллом, порядочным ничтожеством. Мнит себя великим дельцом, пускается в сомнительные спекуляции и регулярно прогорает. Тетка несколько раз спасала его от долговой тюрьмы.
– И что же из этого следует?
– Погодите. Три недели назад, в начале мая, мисс Стампер приехала в Брайтон – как предполагалось, на все лето. Мисс и в прошлом году проводила лето в Брайтоне. Сняла номер люкс на третьем этаже в отеле «Гранд-Метрополитен». Будучи весьма приверженной англиканской церкви, возобновила знакомство с настоятелем собора преподобным Томасом Клеменсом; он ввел ее в круг своих прихожан, главным образом прихожанок, восторженных пожилых дам.
– Я слышал о преподобном Клеменсе, – заметил Холмс. – Он пользуется известностью и большим влиянием в церковных кругах.
– В том-то и дело. Но слушайте дальше. У преподобного Томаса Клеменса имеется племянник, Чарльз Клеменс, блестящий молодой человек, недавно окончивший богословское отделение в Кембридже. В этом году он получил место младшего каноника в соборе Брайтона, под началом дядюшки. Дамы от него без ума: он любимец всего прихода. Краснобай и красавчик, каких мало...
– И мисс Стампер, – улыбнулся Холмс, – прониклась к этому юноше духовным расположением.
– Какое там! Впилась в него когтями! Не пропускала ни одной службы с его участием, каждый вечер затаскивала к себе в номер для духовных бесед, совершала с ним многочасовые прогулки по берегу моря...
– И как восприняли местные дамы такую пылкую дружбу?
– Готовы были растерзать эту богачку, столичную дрянь, распутницу, Мессалину, негодяйку... забыл, как звали даму, пытавшуюся совратить прекрасного Иосифа?
– Жена Потифара, начальника телохранителей египетского фараона.
– Вот-вот. Словом, если бы злые чувства ревнивых дам могли убивать на расстоянии, нам не составило бы труда найти убийц мисс Стампер. Сама она ничего не боялась и не стыдилась, всячески афишировала свою близость с этим юношей, которая, вероятно, существовала только в ее воображении. Прямо объявила, что намерена все свое состояние оставить ему, и чуть ли не подписала уже завещание. Об этом стало известно в Лондоне – дамы трезвонили во все колокола. Племянница с мужем примчались в Брайтон, дабы попытаться как-то повлиять на тетку. Старуха объявила им, что деньги – зло, порождение дьявола и что она решила все до последнего пенни отказать чудному, драгоценному Чарльзу Клеменсу, дабы он на эти деньги исцелял прокаженных и благотворил неимущим.
– И как же к этому отнеслись племянница и ее муж?
– Ну, как вы думаете? Конечно, пришли в негодование. На другой день – 3 июня, три дня назад, Билл Смолл, муж племянницы, снова явился к тетке, часов в шесть вечера. Та не приняла его, передала с горничной, что она ждет прихода преподобного Чарльза Клеменса для серьезной богословской беседы и не намерена омрачать свою душу мирскими заботами. Смолл просил сказать ей, что дождется ухода каноника и в любом случае добьется продолжения вчерашнего разговора.
Преподобный Клеменс явился ровно в семь. Старуха, видимо, для того, чтобы не омрачать свою душу мирскими заботами, отпустила горничную до одиннадцати часов вечера, когда обычно ложилась спать. В девять часов в номер мисс Стампер подали ужин. Около десяти каноник ушел. Все это время племянник прождал в вестибюле и холле отеля, приходил, уходил, снова возвращался. Когда он исчез совсем, никто из служащих точно сказать не может. Сам он утверждает, что ушел в половине десятого, так и не дождавшись ухода священника.