Артур Конан Дойл


Тайна Клумбера

РОМАН


Тайна Клумбера

РОМАН



Глава I
О ТОМ, КАК СЕМЬЯ УЭСТОВ ПОКИНУЛА ЭДИНБУРГ

 Я, Джон Фэзергил Уэст, студент юридического факультета университета Св. Андрея, попытаюсь на этих страницах изложить как можно кратко и по-деловому подробности происшедших событий. Я не ставлю перед собой цели добиться литературной славы. В равной степени я не стремлюсь путем литературных ухищрений или изменений последовательности фактов набросить покрывало таинственности на странные события, о которых я собираюсь писать. Мне хотелось бы только, чтобы те, которые знают что-либо о случившемся, могли, после ознакомления с моими записками, со спокойной совестью подтвердить факты; в записках нет ни единого пункта, в котором я хоть сколько-нибудь отклонился бы от истины.

 Если я достигну этого, я буду вполне удовлетворен результатами моего первого и, по всей вероятности, последнего выступления на литературном поприще.

 Сперва я думал излагать события в строгой последовательности, включая также и то, что было известно мне лично, но основывалось на вполне достоверных сведениях. Но затем, по совету друзей, я решил рассказать более доходчиво для читателей: использовать имеющиеся в моем распоряжении рукописи, добавляя к ним сведения, полученные непосредственно от тех, кто хорошо знал генерал-майора Дж. Б. Хэзерстона.

 В соответствии с этим решением я и публикую эти показания Израиля Стэйкса, бывшего кучера в Клумбер-холле, а также Джона Истерлинга, доктора медицины из Эдинбурга, который в настоящее время практикует в Странраре (Вигтауншир). Ко всему этому я добавляю абсолютно точную выписку из дневника покойного Джона Бертье Хэзерстона о событиях, происшедших в долине Тул осенью 1841 года с описанием стычки в ущелье Тирада и смерти человека по имени Гхулао-шах.

 На свою долю я беру только заполнение отдельных пробелов, которые есть в этих записях. Таким образом, я превращаюсь из автора повести в свод письменных показаний.

 Мой отец Джон Хэстер Уэст был известным востоковедом и знатоком санскрита. Его имя до сих пор пользуется авторитетом. Он вслед за сэром Уильямом Джонсом привлек внимание публики к персидской литературе раннего периода, а его переводы Хафиза и Феридеддина Атара получили самые одобрительные отзывы барона фон Хаммер-Пургшталя из Вены и других выдающихся критиков континента. В одной из статей «Восточного Научного Журнала» за январь 1861 года моего отца называют «знаменитым, высокоэрудированным Хэнтером Уэстом из Эдинбурга». Это я прекрасно помню, так как отец с вполне понятной гордостью вырезал статью и приобщил ее к самым драгоценным реликвиям нашего семейного архива.

 Отец имел звание солистера, или присяжного стряпчего, как этих адвокатов именуют в Шотландии, но его увлечение науками отнимало столько времени, что ему просто некогда было заниматься своими служебными обязанностями. В то время, когда клиенты безуспешно разыскивали его в конторе на Джордж-стрит, он либо скрывался в дебрях юридической библиотеки, либо был погружен в какие-нибудь заплесневелые рукописи Философского института, причем свод законов Ману, составленный за шестьсот лет до Рождества Христова, занимал его гораздо больше, чем сложные проблемы шотландской юриспруденции девятнадцатого века. Поэтому не приходится удивляться, что по мере роста научных познаний отца, его адвокатская практика уменьшалась, и в один прекрасный день он, достигнув вершины своей славы, оказался в бездне финансовых затруднений.

 Вследствие того, что ни в одном из университетов Шотландии не было кафедры санскритского языка и научный багаж отца не находил никакого спроса, нам пришлось бы погрязнуть в благородной нищете, утешаясь афоризмами и поучениями Фирдоуси, Омара Хайяма и других любимых восточных поэтов, если бы вдруг не появилась щедрая и великодушная помощь со стороны единокровного брата отца — Уильяма Фаринтоша, лэрда[1] Бранксома в Витгауншире. Холостяк Уильям Фаринтош был владельцем земельного участка, размер которого совершенно не соответствовал его стоимости. Участок представлял собою самую унылую и бесплодную полосу земли из всех унылых и бесплодных земель графства. Но, с другой стороны, расходы Фаринтоша были также не очень велики. Лэрд получал арендную плату с разбросанных по его земле коттеджей и доход от продажи малорослых, но сильных лошадей, которых он разводил на торфяных участках, поросших вереском. Фаринтош умудрялся даже не только вести образ жизни, подобающий лэрду, но и откладывать значительные суммы денег в банк.

 В дни сравнительного благополучия мы очень мало слышали о нашем родственнике, но сейчас, когда мы просто сели на мель, письмо Фаринтоша показалось нам прямо-таки гласом с неба, возвестившем твердую поддержку. У лэрда Бранксома серьезно разболелось легкое, поэтому доктор Истерлинг из Странрара настоятельно рекомендовал ему провести последние годы жизни в более мягком климате. Лэрд решил отправиться на юг Италии и просил нас пере селиться на время его отсутствия в Бранксом, а отца принять на себя обязанности управляющего имением. Предложенное отцу жалованье, как оказалось, с избытком покрывало все наши потребности.

 Моя мать умерла несколько лет тому назад. У отца были только я и сестра Эстер. Понятно, что мы не долго колебались и приняли великодушное предложение лэрда. Отец отправился в Вигтаун в тот же вечер, а я и Эстер последовали за ним через несколько дней с двумя большими мешками, битком набитыми книгами и теми хозяйственными предметами, которые имело смысл перевозить.

Глава II
О ЗАГАДОЧНОМ ПОЯВЛЕНИИ ХОЗЯИНА КЛУМБЕРА

 По сравнению с домами зажиточных английских сквайров Бранксом мог считаться бедным жильем, но нам после душной квартирки, в которой мы так долго ютились, он показался королевским дворцом. Это был невысокий дом с красной черепичной крышей, множеством комнат с закоптелыми потолками и дубовыми панелями. Перед домом была небольшая лужайка, окаймленная малорослыми буками, искривленными ветрами. За домом раскинулась деревушка Бранксом-Бир из дюжины коттеджей, населенных суровыми рыбаками; эти рыбаки видели в лэрде своего покровителя. На западе вдаль уходила широкая песчаная отмель Ирландского моря, а во всех других направлениях, вплоть до самого горизонта, стелились длинные безлюдные волны торфяных полей, поросших вереском. Они казались серовато-зелеными вблизи и фиолетовыми в отдалении.

 Каким унылым и пустынным был этот Вигтаунский берег! Можно было пройти много миль и не встретить ни одного живого существа, за исключением белых чаек, которые кричали пронзительными и печальными голосами. Очень пустынно было здесь и очень уныло! Лишь в одном месте из-за пихт и лиственниц выглядывала высокая белая башня Клумбер-холла, подобно надгробию какой-то гигантской могилы.

 Это большое здание, расположенное примерно в миле от нашего дома, было построено богатым одиноким коммерсантом из Глазго, отличавшимся странными причудами. Но ко времени нашего приезда здание пустовало уже много лет. Стены его были исхлестаны, окна пусты. Необитаемый и покрытый плесенью Клумбер-холл служил только ориентиром для рыбаков. Они знали по опыту: если держаться линии, проходящей через белую башню Клумбера и трубу дома лэрда, они смогут провести судно мимо опасного рифа, похожего на спящее чудовище, высунувшее зазубренную спину, из воды не защищенной от ветра гавани.

 В эту-то дикую местность и занесла судьба моего отца, сестру и меня. Но нас не пугало одиночество. После шума большого города и тяжелой борьбы за существование тишина этих мест, беспредельный простор и свежий воздух вносили успокоение в наши души. Во всяком случае, здесь не было болтливых соседей, сующих нос в чужие дела.

 Лэрд оставил нам фаэтон и двух пони, на которых отец и я могли объезжать поместье и выполнять несложные обязанности, возлагаемые на управляющего, или «фактора», как их здесь называют. А наша кроткая Эстер хлопотала по хозяйству.

 Но недолгой была наша безмятежная жизнь. Однажды в летнюю ночь произошел случай, явившийся провозвестником тех странных событий, для описания которых я и взялся за перо.

 У меня вошло в привычку по вечерам выходить в море в ялике лэрда ловить мерлана на ужин. В тот памятный вечер моя сестра поехала со мной. Она сидела с книгой на корме, а я с удочкой на носу лодки.

 Солнце скрылось за неровным ирландским берегом, но длинная гряда розовых облаков еще бросала отблеск на волны. Весь безбрежный океан был изборожден темно-красными прожилками. Поднявшись в лодке, я смотрел по сторонам и восторгался панорамой берега, глазурью моря и неба. Вдруг сестра с изумлением воскликнула:

 — Посмотри-ка, Джон! Откуда появился свет в башне Клумбера?!

 Я повернул голову в сторону высокой белой башни, выглядывавшей из-за деревьев, и ясно различил в одном из окон мерцание света. Огонек было исчез, но затем появился в окне следующего этажа. Там он померцал некоторое время, потом быстро двинулся мимо окон двух нижних этажей, пока деревья не заслонили его от нас. Было ясно, что кто-то, неся лампу или свечу, поднялся по ступеням башни наверх, а потом вернулся в основной корпус здания.

 — Кто бы это мог быть? — воскликнул я, обращаясь скорее к самому себе, чем к Эстер. — Может быть, кто-нибудь из Бранксом-Бира захотел посмотреть башню?

 Сестра покачала головой.

 — Никто не осмелится ступить за порог этого дома, — сказала она. — Кроме того, ключи находятся у управляющего в Вигтауне. Если бы кто-нибудь и захотел посмотреть дом, он не смог бы попасть в него.

 Представив себе массивные двери и тяжелые ставни, охраняющие нижний этаж Клумбера, я согласился с сестрой.

 Это маленькое происшествие возбудило мое любопытство, и я направил лодку к берегу, намереваясь лично посмотреть, кто этот незнакомец, и узнать его намерения. Оставив сестру в Бранксоме и захватив с собою Сета Джемисона, военного моряка в прошлом, а ныне одного из самых толстых рыбаков, я пошел к ним через вересковую пустошь теперь уже во мраке.

 — Незачем приближаться к этому дому вечером, — сказал мой спутник, явно замедляя шаги по мере того, как я объяснял ему цель нашего путешествия. — Ведь не зря владелец этого дома не подходит к нему ближе, чем на шотландскую милю.

 — Однако, Сет, нашелся же человек, который не побоялся войти в этот дом, — сказал я.

 Свет, который я заметил в море, сейчас продвигался взад и вперед в нижнем этаже. Я заметил и второй, более слабый свет, который следовал в нескольких шагах за первым. Очевидно, два человека, один с лампой, другой со свечой, производили осмотр здания.

 — Пусть они бродят, — сказал угрюмо Сет Джемисон и остановился. — Какое нам дело, если злые духи или привидения захотели осмотреть Клумбер! Неблагоразумно впутываться в такую историю.

 — Послушайте, друг! — рассердился я. — Ведь не думаете же вы, что дух приехал сюда в двуколке? Взгляните на фонари вон там, у ворот.

 — Точно, это фонари двуколки! — воскликнул мой спутник менее мрачным голосом. — Возьмем-ка на них курс, мистер Уэст, и поглядим вблизи.

 К этому времени ночь полностью вступила в свои права, если не считать единственной узенькой полоски света на западе. Спотыкаясь, мы добрели до Вигтаунской дороги, до входа в аллею Клумбера. Перед воротами стояла большая двуколка, лошадь паслась на тонкой кромке травы, окаймлявшей дорогу.

 — Верно! — сказал Джемисон, разглядывая пустой экипаж. — Я знаю его. Он принадлежит мистеру Мак-Нейлю, фактору из Вигтауна, у которого ключ.

 — Значит, мы сможем переговорить с ним, раз уже пришли сюда, — заключил я. — Мне кажется, они спускаются вниз.

 Мы услышали хлопанье тяжелой двери, и через несколько минут к нам в темноте приблизились две фигуры: одна высокая и худая, другая — короткая и круглая. Они так оживленно разговаривали, что не заметили нас, пока не вышли из калитки.

 — Добрый вечер, мистер Мак-Нейль, — сказал я, делая шаг вперед.

 Мак-Нейль повернулся ко мне, и я убедился, что не обознался. Но его высокий собеседник отпрянул от меня в испуге.

 — Что это, Мак-Нейль? — спросил он прерывающимся голосом. — Так-то вы держите свое обещание! Что это значит?

 — Не волнуйтесь, генерал, не волнуйтесь, — сказал фактор успокаивающим тоном, каким говорят с испуганными детьми. — Этот молодой человек — мистер Фэзергил Уэст из Бранксома. Правда, я не понимаю, как он здесь оказался в такое время. Тем не менее, раз вы будете соседями, я считаю необходимым воспользоваться случаем и познакомить вас. Мистер Уэст, это генерал Хэзерстон, который собирается арендовать Клумбер-холл.

 Я протянул руку высокому мужчине. Тот взял ее нерешительно.

 — Я пришел, — пояснил я, — из-за того, что увидел свет в окнах Клумбер-холла и решил узнать, не случилось ли чего-нибудь. Очень рад, что так вышло, и это дало мне возможность познакомиться с генералом.

 Разговаривая, я чувствовал, что новый жилец Клумбер-холла чрезвычайно напряжённо вглядывается в меня. Вдруг он протянул длинную дрожащую руку к лампе двуколки и направил луч света на мое лицо.

 — Боже мой, Мак-Нейль! — воскликнул он дрожащим голосом. — Да ведь он совсем коричневый, как шоколад. Он не англичанин. Ведь вы не англичанин, не правда ли? — обратился он ко мне.

 — Я прирожденный шотландец, — ответил я. Явный испуг моего нового знакомого вызвал у меня смех, который я сдерживал с трудом.

 — Шотландец, а?.. — сказал он со вздохом облегчения. — Ну, это ничего. Простите меня, мистер… мистер Уэст. У меня дьявольски расшатана нервная система. Идемте, Мак-Нейль, мы должны быть в Вигтауне не позднее, чем через час. Спокойной ночи, господа, спокойной ночи.

 Они оба возвратились на свои места, фактор щелкнул хлыстом, и высокая двуколка с грохотом покатила в темноту, образуя сверкающий желтый туннель.

 — Что вы скажете о нашем новом соседе, Джемисон? — спросил я после продолжительного молчания.

 — Действительно, мистер Уэст, он очень нервный. Может быть, у него совесть нечиста?

 — Или, может быть, печень не в порядке, — ответил я. — Он выглядит плохо, наверное, сильно истрепал свой организм. Впрочем, становится прохладно, и нам обоим пора домой.

 Я пожелал своему спутнику доброй ночи и направился к веселому яркому свету, падающему из окон нашей гостиной в Бранксоме.

Глава III
О НАШЕМ ДАЛЬНЕЙШЕМ ЗНАКОМСТВЕ С ГЕНЕРАЛ-МАЙОРОМ ДЖ. Б. ХЭЗЕРСТОНОМ

 Вполне понятно, что появление жильцов в Клумбер-холле вызвало большой переполох в нашей округе. Строились самые разнообразные предположения относительно новых обитателей холла и о причинах, побудивших их поселиться именно в этой части страны. Вскоре выяснилось, что, каковы бы ни были эти причины, наши новые соседи решили обосноваться у нас надолго: из Вигтауна прибыли группы водопроводчиков и столяров, с утра до ночи шли ремонтные работы.

 Удивительно, как быстро были стерты со стен Клумбера следы ветров и непогоды! Весь большой квадратный дом вскоре выглядел как новый, будто его построили только вчера. Было ясно, что деньги не представляют ценности для генерала Хэзерстона и что он поселился у нас отнюдь не в целях экономии.

 — Возможно, он увлекается какой-нибудь наукой, — высказал свое предположение отец, когда мы обсуждали этот вопрос за завтраком. — Может быть, он выбрал это уединенное место для завершения своего труда. Если это так, то я буду счастлив предоставить в его распоряжение свою библиотеку.

 Эстер и я рассмеялись над высокопарностью, с которой отец говорил о двух мешках из-под картофеля, набитых книгами.

 — Может быть, это верно, — сказал я, — но во время нашего короткого разговора генерал не произвел на меня впечатление человека от науки. Я думаю, он поселился здесь в лечебных целях, полный покой и чистый воздух восстановят его расшатанную нервную систему. Если бы вы видели, как он смотрел на меня и как дрожали его пальцы, вы согласились бы, что его нервная система безусловно нуждается в лечении.

 — А есть ли у него жена и дети? — спросила сестра. — Бедняжки! Как им будет скучно! Ведь кроме нас, здесь, в окружности семи миль, нет ни одной семьи, где они могли бы отвести душу.

 — Генерал Хэзерстон имеет большие боевые заслуги, — заметил отец.

 — Откуда вы, папа, знаете об этом?

 — Ах, мои дорогие, — улыбнулся отец. — Вы только что смеялись над моей, библиотекой, но иногда она, как вы увидите, — может оказаться очень полезной. — Говоря это он снял с полки книгу в красном переплете и перелистал страницы. — Вот списки офицеров Индийской армии, опубликованные три года тому назад, — объяснил он, — а вот как раз тот самый джентльмен, который нам нужен: «Хэзерстон Дж. Б., кавалер ордена Бани». — Подумать только: ордена Бани! — «Бывший полковник Индийской инфантерии 41 Бенгальского пехотного полка, ушедший в отставку в чине генерал-майора». А в следующем столбце говорится о его заслугах: «Захват Газни, оборона Джелалабада, Соб-раон в 1848 году, Индийское восстание, победа при Ауде. Пять раз отмечен в донесениях». Думаю, дорогие мои, мы имеем все основания гордиться таким соседом.

 — Там не сказано, женат он или нет? — спросила Эстер.

 — Нет, — ответил отец, с улыбкой покачав седой головой. — Этого эпизода нет в списке его героических подвигов.

 Но все наши недоумения скоро рассеялись.

 В день окончания ремонта и меблировки Клумбера мне пришлось съездить верхом в Вигтаун, и я встретил по дороге коляску, в которой генерал Хэзерстон с семьей направлялся в свой новый дом. Пожилая дама с утомленным и болезненным лицом сидела рядом с генералом, а напротив расположились молодой человек примерно моего возраста и девушка, по-видимому, двумя годами моложе.

 Я приподнял шляпу и собирался проехать мимо, но генерал приказал кучеру остановиться и протянул мне руку.

 При дневном свете я заметил, что строгое и суровое лицо генерала могло принимать любезное выражение.

 — Как ваше здоровье, мистер Фэзергил Уэст? — спросил он. — Я должен извиниться перед вами, если был немного резким в тот вечер. Вы должны простить старого солдата, проведшего лучшие годы жизни в боевых походах. Все же вы не можете не согласиться, что ваша кожа немного смугла для шотландца.

 — У нас в роду примесь испанской крови, — сказал я, удивляясь, что он снова возвращается к этой теме.

 — Да, этим, конечно, все и объясняется, — заметил он. — Моя дорогая, — обратился он к своей жене, — разреши представить тебе мистера Фэзергила Уэста. А вот мой сын и дочь. Мы приехали сюда в поисках покоя, мистер Уэст, полнейшего покоя.

 — Наш край самое подходящее место в этом отношении, — сказал я.

 — О, вы так думаете? — ответил он. — Мне самому кажется, что это очень спокойное и уединенное место. Можно бродить по этим тропинкам ночью и не встретить ни души, а?

 — Да, здесь в сумерках никого не встретишь.

 — А вас здесь не беспокоят бродяги или нищие, не бывает ли бездельников-Цыган или вообще кого-нибудь из бродяг?

 — Становится холодно, — сказала миссис Хэзерстон, запахиваясь плотнее в котиковую мантилью. — И, кроме того, мы ведь задерживаем мистера Уэста.

 — Правильно, правильно, моя дорогая. Поехали дальше! До свидания, мистер Уэст.

 Экипаж покатил в Клумбер-холлу, а я двинулся рысцой к маленькому городку графства.

 Когда я проезжал по Хай-стрит, мистер Мак-Нейль выбежал из своей конторы, подавая мне рукою сигнал остановиться.

 — Наши новые жильцы сегодня предприняли поездку, — сказал он. — Они выехали с самого утра.

 — Я их встретил, — подтвердил я.

 Взглянув на красную физиономию маленького фактора, я убедился, что он хватил добрую порцию виски. — Люблю иметь дела с настоящими джентльменами, — воскликнул он, разражаясь хохотом. — Они понимают меня, а я — их. «Какой цифрой мне это заполнить?» — спросил генерал, доставая из кармана чистый бланк чека и кладя его на стол. «Цифрой двести», — сказал я. Вы понимаете, мистер Уэст, что мне нужно было оставить немного и для самого себя за хлопоты и потраченное время.

 — А я думал, что хозяин уже заплатил вам за это, — сказал я.

 — Э, но ведь неплохо получить еще! Он заполнил чек и швырнул его мне, как старую почтовую марку. Вот как ведутся дела между честными людьми… Не зайдете ли ко мне, мистер Уэст, попробовать виски?

 — Нет, спасибо, мне некогда, — сказал я.

 — Верно, верно, дело прежде всего. По утрам не следует пить. Что касается меня самого, то я никогда не употребляю спиртного в первую половину дня, если не считать капельки перед завтраком для аппетита и, пожалуй, стаканчика-другого после завтрака, чтобы улучшить пищеварение. Что вы думаете о генерале, мистер Уэст?

 — У меня нет данных для суждения, — ответил я. Мак-Нейль постучал указательным пальцем по лбу.

 — Вот что я думаю о нем, — сказал он доверительным шепотом, наклонясь ко мне. — По-моему, он пропащий человек, совсем пропащий. Что вы сочли бы доказательством его ненормальности, мистер Уэст?

 — Ну, конечно, выдачу вам чека, — сказал я.

 — Ах, вы все шутите. Но между нами говоря, если человек интересуется, на каком расстоянии находятся ближайшие морские порты, и заходят ли туда корабли с Востока, и нет ли бродяг на дорогах, и не будет ли противоречить его арендному договору постройка высокой стены вокруг поместья, — что бы вы сказали на все это?

 — Я, конечно, подумал бы, что это весьма эксцентричный человек, — сказал я.

 — Если бы каждый получал по заслугам, то ваш друг оказался бы в доме, окруженном высокой стеной, и это не стоило бы ни гроша, — сказал фактор.

 — Это где же? — сказал я, подлаживаясь к его тону.

 — Ну, конечно, в сумасшедшем доме Вигтауна! — воскликнул человечек с хохотом. Я двинулся дальше, оставив его наслаждаться собственным остроумием.

 Приезд новой семьи в Клумбер-холл нисколько не оживил нашу монотонную жизнь. Вместо того чтобы воспользоваться скромными удовольствиями нашей сельской природы или включиться (на что мы надеялись) в нашу деятельность по облегчению жизни бедных арендаторов и рыбаков, новые жильцы избегали всяких встреч и почти не выезжали за ворота усадьбы. Скоро мы убедились, что слова фактора об ограждении усадьбы имели основания: рабочие с самого раннего утра и до поздней ночи сооружали высокий деревянный забор вокруг всего поместья. Когда забор был готов и усажен шипами, парк Клумбера сделался неприступным для всех, за исключением разве только самых смелых верхолазов. Казалось, старый воин был так пропитан военными фантазиями, что, подобно моему дяде Толи, даже в мирное время воздвигал оборонительные сооружения.

 Еще более странно было то, что генерал принялся создавать в доме большие запасы продовольствия, словно для предстоящей осады. Бегби — крупный бакалейщик Вигтауна — сказал мне в радостном удивлении, что генерал послал ему заказ на тысячу банок всевозможных мясных и овощных консервов.

 Само собою разумеется, все эти необычные действия не могли пройти незамеченными. По всей округе, чуть ли не до самой границы с Англией, шли сплетни о новых обитателях Клумбер-холла, о причинах, заставивших их поселиться в наших краях. Предположение, которое могло возникнуть в сельских умах нашей округи (так думал и мистер Мак-Нейль) было единственное: старый генерал и его семья не в своем уме или же генерал совершил какое-то ужасное преступление и пытается скрыться.

 Оба эти варианта казались правдоподобными. Но я считаю, что ни один из них не был близок к истине. Поведение генерала Хэзерстона во время нашего первого разговора, действительно, могло показаться подозрительным. Но впоследствии он проявил исключительную рассудительность и вежливость. Жена и дети генерала вели такую же уединенную жизнь, как и он, поэтому причина была не только в состоянии здоровья генерала. Что касается предположения о том, что генерал скрывается от правосудия, то эта версия была еще более неправдоподобной. Хотя Вигтауншир был пустынным местом, но в конце концов это не был такой медвежий угол, где мог бы скрыться столь известный человек, как генерал Хэзерстон. К тому же преступник, скрывающийся от полиции, не стал бы давать своими поступками пищу болтливым языкам, как это делал генерал.

 Я был склонен верить тому, что объяснение загадки заключалось в почти болезненном стремлении генерала к одиночеству и уединению, и он нашел такое убежище именно в наших краях.

 Вскоре мы увидели, как далеко завело их это стремление к покою и одиночеству.

 Однажды утром отец вышел к столу с выражением твердой решимости на лице.

 — Надень свое розовое платье, Эстер, — сказал он, — и ты, Джон, принарядись. Пополудни мы все трое поедем засвидетельствовать свое почтение миссис Хэзерстон и генералу.

 — Визит в Клумбер! — воскликнула Эстер, захлопав в ладоши.

 — Я не только фактор лэрда, — сказал с достоинством отец, — но и его родственник. В качестве такового, я убежден, что лэрд пожелал бы, чтобы я навестил наших новых соседей и предложил им свои услуги. Сейчас они чувствуют себя одинокими, не имеют друзей. Что говорит великий Фирдоуси? «Лучшим украшением человека являются его друзья»?

 Моя сестра и я знали по опыту: если старик начинал подкреплять свои мысли цитатами персидских поэтов, его невозможно переубедить.

 Таким образом, пополудни наши пони были запряжены в фаэтон и отец взгромоздился на сиденье в не слишком шикарном пальто, но с новыми перчатками в руке.

 — Садитесь, дорогие мои, — воскликнул он, весело хлопая бичом. — Мы докажем генералу, что ему не придется краснеть за своих соседей.

 Увы! За гордостью часто следует унижение. Нашим откормленным пони в сверкающей сбруе не суждено было произвести в этот день фурор в Клумбере.

 Мы доехали до ворот, и я уже собирался выйти из экипажа и открыть их, как наше внимание привлек большой деревянный плакат, прикрепленный к одному из деревьев с таким расчетом, чтобы он всем бросался в глаза. На доске была намалевана печатными черными буквами следующая негостеприимная надпись:

 ГЕНЕРАЛ И МИССИС ХЭЗЕРСТОН

 НЕ ИМЕЮТ ЖЕЛАНИЯ РАСШИРЯТЬ КРУГ СВОИХ ЗНАКОМЫХ

 Несколько минут мы с изумлением глядели на этот плакат. Затем Эстер и я, уяснив себе всю нелепость происшедшего, разразились хохотом. Но мой отец был глубоко оскорблен; стиснув зубы, он повернул пони обратно и покатил домой. Я никогда не видел его столь потрясенным.

Глава IV
О МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ С СЕДЫМИ ВОЛОСАМИ

 Если у меня и было чувство личной обиды за унижение, то оно очень скоро прошло и стерлось из моей памяти.

 Случилось так, что на следующий же день, после этого эпизода мне пришлось проходить мимо Клумбер-холла и я остановился посмотреть еще раз на неприятный плакат. Я глядел на него и удивлялся: что побудило наших соседей предпринять такие оскорбительные шаги? Вдруг я заметил нежное девичье личико, выглядывавшее сквозь прутья ворот, и белую ручку, которая настойчиво предлагала мне подойти. Приблизившись, я увидел, что это та самая девушка, которая ехала в коляске.

 — Мистер Уэст, — быстро сказала она шепотом, озираясь по сторонам. Она говорила нервно и быстро. — Я хочу извиниться перед вами за унижение, которому вчера подверглись вы и ваша семья. Мой брат находился в саду и видел все, но ничего не мог1 поделать. Уверяю вас, мистер Уэст, что если это, — она указала на плакат, — принесло вам некоторую досаду, то мне и брату плакат причинил гораздо больше огорчений.

 — Что вы, мисс Хэзерстон! — сказал я со смехом. — Британия свободная страна, и если кто-нибудь желает отвадить визитеров от своего дома, то почему бы ему так не сделать.

 — Но это ужасно грубо, — прервала она, нетерпеливо топнув ножкой. — Подумать только, что и ваша сестра тоже подверглась такому несправедливому оскорблению! Я готова провялиться сквозь землю от стыда при одной мысли об этом.

 — Пожалуйста, не тревожьтесь, — сказал я горячо; меня взволновало ее огорчение. — Я уверен, что ваш отец имел причины принять такие меры.

 — О, Бог видит, что причины у него имеются, — ответила она с невыразимой грустью в голосе. — И все же, я думаю, что было бы более достойно мужчины встретить опасность лицом к лицу, чем скрываться от нее. Впрочем, ему лучше знать, и не нам судить его. Но кто там?! — воскликнула она, вглядываясь с беспокойством в темную аллею. — О, это мой брат Мордаунт. Мордаунт, — сказала она, когда молодой человек подошел к нам, — я просила извинения у мистера Уэста и от своего, и от твоего имени за то, что произошло вчера.

 — Я очень рад, что могу лично сделать это, — сказал он вежливо. — У меня горячее желание повидать также вашу сестру и вашего отца и сказать им, как я огорчен случившимся… Мне кажется, тебе лучше уйти домой, малютка, — обратился он к сестре, — потому что приближается время завтрака. Нет, не уходите, мистер Уэст, мне нужно с вами поговорить, — сказал он мне.

 Мисс Хэзерстон с улыбкой помахала мне рукой и пошла по аллее, а ее брат раскрыл калитку, вышел и снова запер ее снаружи.

 — Если вы не возражаете, я пройдусь с вами по дороге. Не хотите ли манильскую сигару? — он вынул из кармана две сигары и дал одну мне. — Они неплохи. Я сделался знатоком сигар, когда был в Индии. Надеюсь, что я не помешал вашим делам?

 — Нисколько, — ответил я. — Я очень рад вашему обществу.

 — Раскрою вам один секрет, — сказал мой спутник, — сегодня я впервые вышел из имения с тех пор, как мы здесь поселились.

 — А ваша сестра?

 — Она не выходила никогда. Я ускользнул от отца и знаю, это ему очень не понравится. Он хочет, чтобы мы всегда держались вместе. Кое-кто, может быть, и назовет это капризом, но я знаю, что отец имеет достаточно оснований для своих поступков, хотя, возможно, в данном случае он слишком требователен.

 — Вам, вероятно, очень тоскливо, — посочувствовал я. — Не могли бы вы время от времени выходить на прогулку со мной? Вон наш дом — Бранксом.

 — Вы очень добры, — ответил он заинтересованно. — Я с удовольствием заходил бы к вам. За исключением нашего старого кучера и садовника Израиля Стэйкса, мне не с кем перекинуться словом.

 — А ваша сестра, наверно, в еще большей степени чувствует одиночество? — спросил я. Мой новый знакомый слишком много думал о себе и очень мало о своей сестре.

 — Да, бедняжка Габриель, несомненно, чувствует то же самое, — ответил он беспечно. — Но более неестественно держать взаперти мужчину в моем возрасте, чем девушку. Посмотрите на меня. В марте мне исполнится 23 года, но я Никогда не был ни в школе, ни в университете. Я так же невежествен, как любой из этих деревенских парней. Вам это кажется странным, и тем не менее, это так. Разве я не заслуживаю лучшей участи?

 Говоря это, он остановился, повернулся лицом ко мне.

 Я оглядел его лицо, освещенное солнцем. Он действительно был неподходящей птицей для этой клетки. Высокий, сильный, с волевым и смуглым лицом, с отточенными тонкими чертами, он будто сошел с полотен Мурильо или Веласкеса. В очертании его энергичного рта и всей гибкой и крепкой фигуры угадывалась скрытая энергия и сила.

 — Можно учиться и другими путями, — сказал я сентенциозно. — Я не могу поверить, что вы провели всю свою жизнь в праздности и удовольствиях.

 — Удовольствиях! — воскликнул он. — Удовольствиях! Взгляните-ка! — Он снял шляпу, и я увидел в его черных волосах седые пряди. — Не думаете ли вы, что это результат удовольствия? — с горьким смехом спросил он.

 — Вы, очевидно, испытывали большое потрясение. Я знавал людей, таких же молодых, как вы, у которых были седые волосы.

 — Бедняги! — пробормотал он. — Я жалею их.

 — Если вам удастся зайти к нам в Бранксом, — сказал я, — может быть, вы возьмете с собой мисс Хэзерстон? Мой отец да и сестра будут очень рады ее видеть, а смена впечатлений принесет ей пользу.

 — Трудно будет ускользнуть нам вместе, — ответил он. — Но, если подвернется случай, я приведу ее с собой. Это можно будет сделать как-нибудь пополудни, так как отец в это время всегда отдыхает.

 Мы подошли к извилистой тропинке, которая начиналась у шоссе и вела к дому лэрда. Мой спутник остановился.

 — Мне нужно идти домой, — сказал он, — иначе меня спохватятся. Я вам очень благодарен. Габриель тоже будет тронута вашим любезным приглашением.

 Он пожал мне руку и отправился было, но повернулся и снова догнал меня.

 — Мне только что подумалось, что для вас мы — большая загадка, что вы рассматриваете Клумбер, как частную психиатрическую лечебницу. Не смею порицать вас за это. Было бы недружески с моей стороны не удовлетворить вашего любопытства, но я обещал отцу молчать. Если бы даже я и рассказал вам все, что знаю, вы просто не поняли бы меня. Я хотел бы только, чтобы вы поверили, что отец так же здоров, как вы или я, но у него есть причины вести такой образ жизни. Могу еще добавить: его стремление к уединению не является результатом каких-нибудь недостойных или бесчестных поступков, а вызвано только инстинктом самосохранения.

 — Значит, ему грозит опасность? — воскликнул я.

 — Да, он постоянно в опасности.

 — Но почему же он не обратился за защитой к властям? Если он кого-нибудь опасается, ему стоит только назвать это лицо, и тому будет предложено не нарушать мира.

 — Дорогой Уэст, — сказал молодой Хэзерстон, — подстерегающую отца опасность невозможно предотвратить вмешательством людей.

 — Вы же не станете утверждать, что она сверхъестественна, — сказал я недоверчиво.

 — Вряд ли, — ответил он нерешительно. — Ну, вот, — продолжал он, — я сказал гораздо больше того, что имел право сказать, но я знаю, вы не злоупотребите моим доверием. До свидания!

 Он отправился домой и скоро исчез за поворот дороги.

 Сперва обитатели Клумбера показались мне просто эксцентричными людьми, но после беседы с Мордаунтом Хэзерстеном я понял, что нечто темное и зловещее лежит в основе поступков генерала. И чем больше я размышлял над этим, тем меньше понимал своих соседей.

 Мрачный Клумбер-холл и катастрофа, нависшая над его обитателями, — все это в сильнейшей степени действовало на мое воображение. До поздней ночи я угрюмый сидел у огня, перебирая в уме все, что слышал, и вспоминая различные эпизоды, которые могли бы дать мне ключ к тайне.

Глава V
О ТЕНИ КЛУМБЕРА, УПАВШЕЙ НА НАС ЧЕТВЕРЫХ

 Надеюсь, что мои читатели не сочтут меня любопытным человеком, сующим нос в чужие дела, если я скажу, что последующие дни и недели мои мысли все более и более возвращались к генералу Хэзерстону и окружавшей его тайне. Напрасно я старался тяжелым трудом и делами лэрда направить мысли в другое русло. Что бы я ни делал на суше или на воде, я ловил себя на том, что ломаю голову над тайной Клумбера. Наконец я почувствовал, что не способен заниматься чем бы то ни было, пока не найду разгадку. Я не мог проходить мимо пятифунтового забора или мимо больших железных ворот с массивным замком, чтобы не попытаться отгадать, какая тайна скрывается за этой преградой. Несмотря на все мои размышления и наблюдения, я не мог прийти ни к какому выводу, который хотя бы на минуту можно было принять за отправную точку.

 Однажды вечером моя сестра навестила больного крестьянина, потом выполнила еще какой-то акт милосердия, за что ее так любили по всей округе.

 — Джон, — сказала она, вернувшись домой, — видел ты Клумбер-холл в ночное время?

 — Нет, — ответил я, откладывая в сторону книгу, которую читал. — Нет, ни разу с того вечера, когда генерал и Мак-Нейль производили осмотр дома.

 — Так бери шляпу, Джон, и пойдем со мной.

 По ее поведению я понял, что она чем-то взволнована и напугана.

 — Бог с тобой! — воскликнул я. — В чем дело? Неужели старый Клумбер-холл горит? У тебя такой мрачный вид, что можно подумать, будто погиб весь Вигтаун.

 — Нет, пока еще не все плохо, — сказала она, улыбнувшись. — Пойдем же, Джон. Мне очень хочется, чтобы ты это видел.

 Я всегда воздерживался от каких-либо разговоров, которые могли бы встревожить мою сестру. Поэтому она не знала какой интерес вызывают во мне наши соседи. Я взял шляпу и последовал за ней в темноту. Мы шли по узкой тропинке. Она привела нас к небольшой возвышенности, с которой был виден как на ладони холл.

 — Погляди-ка, — сказала сестра, останавливаясь.

 Клумбер лежал внизу в море света. В нижнем этаже ставни скрывали огни, но наверху, начиная от широких окон второго этажа вплоть до узких щелей на вершине башни, не было ни одного отверстия, которое не излучало бы поток света. Свет был ослепителен. Было ясно, что в Клумбер-холле горит множество ламп. Причем все эти ярко освещенные комнаты были, по-видимому, нежилыми, а в некоторых из них, насколько мы могли видеть, не было даже мебели.

 Минуту я стоял изумленный перед странным зрелищем, потом услыхал за собой всхлипывание.

 — Что с тобой, Эстер? — спросил я, обернувшись к сестре.

 — Я так боюсь! О, Джон, уведи меня домой, я так боюсь! — Она уцепилась за мою руку и принялась дергать ее.

 — Полно, дорогая, — сказал я. — Тут нет ничего страшного. Что тебя так расстроило?

 — Я боюсь их, Джон, я боюсь Хэзерстонов. Почему они так освещают свой дом каждую ночь? И почему старик убегает, как заяц, при одном только приближении постороннего? Здесь что-то неладно, Джон…

 Я как мог успокоил ее и отвел домой. Перед сном я заставил ее выпить горячего глинтвейна. В разговоре я всячески избегал Хэзерстонов, боясь еще больше взволновать сестру, и она тоже не говорила о них. Однако из ее слов я мог понять, что она в течение некоторого времени наблюдала за нашими соседями, и что странные явления очень подействовали ей на нервы. Ночная иллюминация холла сама по себе не могла бы привести сестру в такое состояние. Только целая серия загадочных происшествий способна была оставить тягостное впечатление в ее душе.

 Таковы были в то время мои предположения. Сейчас я знаю, что был прав и что моя сестра имела даже больше оснований, чем я, догадываться о чем-то таинственном и страшном, тяготеющим над обитателями Клумбера. Наш интерес к Клумберу возник вначале из простого любопытства, но вскоре события приняли такой оборот, что мы оказались прочно связанными с судьбой семьи Хэзерстонов. Мордаунт, воспользовавшись моим приглашением, иногда приводил и свою сестру. Мы бродили вчетвером по вересковой пустоши или в ясную погоду отправлялись в нашем маленьком ялике в плавание под парусами и добирались до Ирландского моря. Во время этих экскурсий брат и сестра радовались, как дети. Им доставляло огромное удовольствие убегать из своей крепости и проводить хотя бы несколько часов со своими друзьями.

 Когда четверо молодых существ сходятся вместе для приятных и запретных свидании, результат может быть только один: знакомство перерастает в дружбу, дружба — в любовь. Вот я пишу эти строки, а Габриель сидит возле меня и соглашается со мной. Достаточно сказать, что в течение нескольких недель после нашей первой встречи Мордаунт Хэзерстон покорил сердце моей дорогой сестры, а Габриель дала мне торжественное обещание, которое не сможет разрушить даже смерть.

 Я только потому говорю так кратко о двойных узах, возникших между нашими семьями, что не хочу, чтобы эта повесть превратилась в любовную историю. Кроме того, я боюсь утерять нить фактов, которые я записываю, они тесно связаны с генералом Хэзерстоном и только косвенно затрагивают мои личные переживания.

 В общем, визиты в Бранксом делались все чаще и чаще. Наши друзья проводили с нами иногда целый день, если дела отзывали генерала в Вигтаун или если подагра приковывала его к постели. Что касается нашего доброго отца, то он был всегда готов встречать нас шутками и цитатами из восточных поэм, подходящими к данному случаю. От него у нас не было секретов, и он уже считал всех четверых своими детьми.

 Во время приступов особенно мрачного или беспокойного настроения у генерала Габриель и Мордаунт неделями не могли уйти из дому. Генерал стоял на страже в аллее (какой это был мрачный и молчаливый часовой!) или ходил взад и вперед по подъездной дороге, ожидая, что кто-то совершит попытку проникнуть в его уединение.

 Иногда, приходя вечером мимо Клумбера, я замечал темную, зловещую фигуру, бесшумно блуждающую в тени деревьев, суровое костлявое, темное лицо генерала, подозрительно глядевшего на меня из-за прутьев забора. Я часто жалел старика, видя его странные нервные движения, его осторожные взгляды исподтишка и подергивающееся лицо. Кто бы мог поверить, что этот пугливый старик был когда-то лихим офицером!..

 И все же, несмотря на бдительность старого воина, мы ухитрились поддерживать связь с нашими друзьями. Позади холла мы нашли место, где забор был сделан так небрежно, что без особого труда можно было вынуть два бруска. Широкая щель давала нам возможность встречаться. Конечно, эти встречи были очень короткими: генерал блуждал по всему саду, и ни одна часть владений не была застрахована от его внезапных налетов.

 Как живо представляется мне одна из этих коротких встреч! Она кажется мне светлой, мирной и такой непохожей на бурные загадочные события, которые закончились страшной катастрофой.

 Я припоминаю, что шел я тогда по полю, трава была влажной от утреннего дождя, а воздух напоен запахом свежевспаханной земли. Габриель ждала меня под боярышником по ту сторону щели. Мы стояли рука об руку, любуясь простором поросших вереском полей, широкой голубой каймой пены. Далеко на северо-западе солнце сияло над остроконечной вершиной горы Сросток. С того места, где мы стояли, был виден дым пароходов, снующих по оживленному водному пути на Белфаст.

 — Как чудесно! — воскликнула Габриель, пожимая мою руку. — Ах, Джон, почему мы не можем поплыть туда по этим волнам и оставить все наши горести на берегу!

 — Какие же это горести, которые ты хотела бы оставить на берегу, Габриель? — спросил я. — Разве я не могу разделить их с тобой?

 — У меня нет секретов от тебя, Джон, — ответила она. — Главное наше горе, как ты, конечно, знаешь, — странное поведение отца. Разве не печально для всех нас, что человек, сыгравший такую большую роль в жизни, должен метаться из одного глухого угла страны в другой, должен защищаться запорами, ограждениями, как вор, скрывающийся от правосудия.

 — Но почему же он так делает, Габриель? — спросил я.

 — Не знаю, — ответила она искренне. — Мне известно только, что над его головой висит какая-то опасность и что эту опасность он навлек на себя во время пребывания в Индии. В чем она заключается, я знаю не больше тебя.

 — Но твой брат знает, — заметил я. — Однажды он говорил со мной. Он считает опасность совершенно реальной.

 — Да, он знает, да и мать тоже, — призналась девушка, — но они все скрывают от меня. Сейчас отец в агонии страха, но скоро наступит пятое октября, и он успокоится.

 — Откуда ты это знаешь?

 — По опыту. К пятому октября его страх достигает апогея. В течение многих лет он привык запирать Мордаунта и меня в наших комнатах, поэтому мы не имеем никакого представления о происходящем. Но мы видим, что ему становится гораздо легче после этой даты. Он чувствует себя сравнительно спокойно, пока снова не приблизится этот день.

 — Значит, остается ждать около десяти дней, — заметил я, потому что был конец сентября. — Между прочим, дорогая, почему это у вас освещают все комнаты по ночам?

 — Ты заметил? Причина: все тот же страх отца. Он не выносит темноты. Большую часть ночи он бродит по дому и осматривает все с чердака до погребов. У него поставлены мощные лампы в каждой комнате, коридорах и даже пустых незаселенных помещениях. Он велит слугам зажигать все эти лампы в сумерки.

 — Удивляюсь, как вы умудряетесь нанимать слуг, — сказал я, смеясь, — Девушки нашей округи очень суеверны.

 —. Кухарка и обе горничные из Лондона и уже привыкли к нашему образу жизни. Мы платим им очень большое жалованье за все неудобства, которые они испытывают. Кучер Израиль Стэйкс единственный уроженец этой местности; он, кажется, флегматичный и честный человек, которого не так-то легко запугать.

 — Бедняжка! — воскликнул я, глядя на стройную, изящную фигурку Габриель. — Такая обстановка совсем неподходящая для тебя. Почему ты не позволяешь мне честно пойти к генералу и попросить у него твоей руки? Самое худшее — он просто откажет.

 Она повернулась ко мне испуганная и бледная.

 — Ради бога, дорогой, — воскликнула она с волнением, — не вздумай делать этого. Он ночью увезет меня с братом в какое-нибудь глухое место, и мы никогда не увидим и не услышим о вас. Кроме того, он ни за что не простит нам вот эти встречи за порогом дома.

 — Неужели он такой бессердечный человек? — удивился я. — Я заметил как-то доброжелательное выражение на его суровом лице.

 — Он может быть нежнейшим отцом, — заявила Габриель. — Но когда ему противятся или противоречат, он ужасен. Ты никогда не видел его в таком состоянии и, надеюсь, никогда не увидишь. Как раз эта сила воли и нетерпимость к противоречиям и сделала его таким блестящим офицером. Уверяю тебя, многие а Индии помнят его. Солдаты боялись его, но готовы были идти за ним в огонь и в воду.

 .— А бывали у него и тогда нервные приступы?

 — Случалось, но ничего похожего по силе. Он, кажется, думает, что опасность становится с каждым годом все более близкой. О, Джон, как страшно жить, когда над головой висит меч! Самое ужасное в том, что я не имею понятия, откуда будет нанесен удар.

 — Дорогая Габриель, — сказал я, беря ее за руку и привлекая к себе, — посмотри на прекрасное поле и широкое голубое море. Здесь все полно тишины и красоты. В этих домиках с красными черепичными крышами, выглядывающими из зелени, живут простые, богобоязненные люди, которые тяжко трудятся на своих полях и не чувствуют ни к кому вражды. В семи милях от нас лежит большой город, в десяти расположен гарнизон. Телеграммой можно в любое время вызвать оттуда отряд солдат. Так вот, дорогая, спрашивается, что может угрожать вам с такими средствами защиты? Ты говоришь, что опасность не связана со здоровьем отца?

 — Нет, я в этом уверен. Правда, доктор Истерлинг из Странрара навещал его один или два раза, но тогда было только небольшое недомогание. Уверяю тебя, опасность грозит не с этой стороны.

 — В таком случае, я уверяю тебя, что опасности вообще не существует. Странная мания или галлюцинация — ничем иным этого не объяснить.

 — Разве галлюцинации моего отца повинны в том, что брат поседел, а мать превратилась в тень?

 — Бесспорно, — ответил я, — продолжительная тревога, раздражительный характер отца могут оказать плохое влияние на впечатлительных людей.

 — Нет, нет! — запротестовала Габриель, печально качая головой. — Я тоже видела взволнованного отца, испытывала его раздражительность, но это не произвело на меня сильного действия. Различие состоит в том, что они знают ужасную тайну, а я — нет.

 — Дорогая моя, — сказал я нравоучительно, — дни фамильных призраков миновали. Теперь привидения не появляются. Поэтому мы можем выкинуть все это из головы. И что же остается? Вся тайна заключается в том, что жара Индии оказалась слишком сильной для рассудка твоего отца.

 Не знаю, что Габриель ответила бы мне, потому что в этот момент она вздрогнула, оглянулась, и я увидел, как черты ее лица застыли. Из-за дерева нас разглядывало человеческое лицо, каждая черточка которого была искажена ненавистью. Поняв, что его обнаружили, человек вышел из своего убежища и подошел к нам. Это был сам генерал. Его борода ощетинилась от ярости, а глубоко ввалившиеся глаза сверкали из-под набухших век зловещим блеском.

Глава VI
О ТОМ, КАК МЕНЯ ЗАВЕРБОВАЛИ В ГАРНИЗОН КЛУМБЕРА

 — Домой! — крикнул он своей дочери хриплым и грубым голосом, становясь между нами и повелительно показывая ей в сторону дома.

 Он дождался, пока Габриель, бросив на меня испуганный взгляд, пролезла через щель, и повернулся ко мне с таким кровожадным выражением лица, что я отступил на два шага и крепче сжал в руке свою дубовую трость.

 — Вы… вы… — бессвязно заговорил он. Генерал прижимал к горлу дрожащую руку, как будто ярость душила его. — Вы осмелились вторгнуться в мои владения… Вы думаете, что я построил этот забор для того, чтобы все местные бродяги околачивались около него? О Вы были очень близки к смерти, мой дорогой… Вы никогда не будете ближе к ней, пока не наступит ваш час. Глядите! — он вытащил из-за пазухи короткий толстый пистолет. — Если бы вы прошли через эту щель и сделали бы хоть шаг по моей земле, я застрелил бы вас. Мне не нужны бродяги. Я знаю, как обращаться с такой публикой, какого бы цвета ни были их физиономии — черные или белые…

 — Сэр, — сказал я. — У меня не было дурных намерений, когда шел сюда, и не понимаю, чем заслужил эту невероятную вспышку. Разрешите мне, однако, заметить, что вы все еще целитесь в меня из пистолета, а так как ваша рука дрожит, то более, чем вероятно, пистолет выстрелит. Если вы не опустите дуло пистолета, я буду вынужден в целях самозащиты ударить вас по руке палкой.

 — Какой же черт принес вас сюда?! — спросил он более сдержанным тоном, пряча за пазуху свое оружие. — Неужели нельзя жить без того, чтобы вы совали свой нос в чужие дела! Разве у вас нет своих дел, а? А моя дочь? Как вы вообще с ней познакомились? И что вам от нее нужно? Вы не случайно оказались здесь?

 — Нет, — сказал я смело, — я здесь не случайно. Я имел возможность не раз видеть вашу дочь и оценить ее высокие достоинства. Мы с ней помолвлены, и я пришел сюда с намерением повидать ее.

 Вместо того чтобы прийти в ярость, как я этого ожидал, генерал испустил длинный свист изумления, а затем облокотился на ограду и тихо засмеялся.

 — Английские терьеры любят выслеживать червей, — сказал он, наконец. — Когда мы привезли их в Индию, они выбегали в джунгли и начинали нюхать то, что они считали червями. Но черви оказались ядовитыми змеями и бедные собачонки перестали играть. Я думаю, что вы окажетесь в таком же положении, если не будете осторожны.

 — Полагаю, вы не посмеете клеветать на собственную дочь, — сказал я, вспыхнув от негодования.

 — О, с Габриель все в порядке, — ответил он беспечно. — Но я не посоветовал бы молодому человеку породниться с нашей семьей. А теперь скажите, как это случилось, что меня не поставили в известность о вашей милой договоренности?

 — Мы боялись, сэр, что вы разлучите нас, — сказал я, чувствуя, что полная откровенность в данном случае будет самым правильным ходом. — Возможно, мы ошибались. Прежде чем вы придете к какому-либо решению, я умоляю вас вспомнить, что счастье нас обоих поставлено на карту. В вашей власти разлучить нас физически, но души наши едины навеки…

 — Дорогой мой, — сказал генерал дружелюбным тоном, — вы сами не знаете, что просите. Между вами и любым из Хэзерстонов лежит бездна, через которую невозможно перекинуть мост.

 Все следы гнева исчезли с лица генерала и уступили место высокомерному и насмешливому выражению. Моя фамильная гордость вспыхнула при этих словах.

 — Бездна может оказаться не столь большой, как вы думаете, — сказал я холодно. — Мы не бродяги, хотя и живем в этом глухом углу. Я благородного происхождения по отцу, а мать происходит из рода Бучэн. Я должен заверить вас, что нет столь огромного неравенства между нами, как вы, по-видимому, думаете.

 — Вы не понимаете меня, — ответил генерал. — Это мы не сможем приблизиться к вам. Имеются причины, по которым моей дочери придется жить и умереть одинокой. Жениться на ней не в ваших интересах.

 — Но, позвольте, сэр, — настаивал я, — мне лучше судить о своих собственных интересах и выгодах. Если вы видите причину только в этом, то все делается совершенно просто, ибо, заверяю вас, единственная цель моя добиться, чтобы девушка, которую я люблю, стала моей женой. Если то, что вы сказали — ваше единственное возражение против брака, вы, конечно, сможете дать согласие, ибо любое испытание или опасность, которую я смогу навлечь на себя, женившись на Габриель, не имеет для меня абсолютно никакого значения.

 — Молодой упрямец! — воскликнул старый генерал, улыбаясь. — Легко презирать опасность, когда не знаешь, в чем она состоит-.

 — Что же это за опасность? — спросил я. — На землю не существует опасности, которая могла бы разлучить меня с Габриель. Скажите мне, в чем дело, и испытайте меня, — попросил я горячо.

 — Нет, нет, этого никогда не будет, — ответил он со вздохом, а затем произнес задумчиво, будто размышляя вслух: — У него много мужества, он взрослый… Можно было бы воспользоваться его помощью…

 Он продолжал бормотать с безучастным видом, словно забыл о моем присутствии.

 — Так вот, Уэст, — сказал он через некоторое время, — простите, что сейчас я говорил с вами немного резко. Это уже второй раз мне приходится извиняться перед вами по тому же поводу. Больше этого не повторится. Я, может быть, чрезмерно придирчив в своем стремлении к полному одиночеству, но у меня имеются основательные причины для этого. Правильно или нет, но я вбил себе в голову, что когда-нибудь будет организован налет на мою усадьбу. Если случится что-либо подобное, смогу ли я рассчитывать на вашу помощь?

 — Разумеется.

 — Так вот, как только вы получите сообщение, например «Приходите» или даже просто «Клумбер», то знайте, что это призыв о помощи, и поспешите сюда немедленно, даже в глухую ночь.

 — Безусловно, я это сделаю, — ответил я. — Но могу я спросить вас, каков характер опасности, угрожающей вам?

 — Не будет никакой пользы от того, что вы будете это знать. Вряд ли кто поймет суть опасности. Сейчас я с вами распрощаюсь, так как пробыл здесь слишком долго. Знайте, я теперь рассматриваю вас, как солдата Клумберовского гарнизона.

 — Еще один вопрос, — сказал я поспешно, потому что он уже повертывался ко мне спиной. — Надеюсь, вы не будете сердиться на вашу дочь за все, что я сказал вам. Только ради меня она сохраняла это в тайне от вас.

 — Хорошо, — сказал он. — Я не такой уж деспот в своей семье, каким вы меня, очевидно, считаете. Что касается женитьбы, то я дружески советую вам бросить эту затею, но если это невозможно, я вынужден настаивать, чтобы в настоящий момент этот вопрос остался открытым. Нельзя предсказать, какие неожиданные события смогут произойти. Прощайте!

 Он направился к саду и вскоре скрылся в густых зарослях.

 Так закончился наш необычный разговор, во время которого этот удивительный человек вначале целился в меня из пистолета, а потом почти признал возможным для меня сделаться его зятем. Я не знал, горевать мне или радоваться: с одной стороны, он, вероятно, усилит наблюдение за дочерью, чтобы воспрепятствовать нашим встречам, а с другой стороны, я получил согласие повторить свое предложение в будущем. А в общем, я пришел к заключению, что, хотя и случайно, но все же улучшил свои позиции.

 Но опасность — эта призрачная опасность, которая как будто постоянно увеличивается и угрожает Клумберу днем и ночью! Как я ни ломал голову, не мог придумать никакого объяснения. Один факт поражал меня, и отец, и сын, не сговорившись друг с другом, уверяли, что если бы рассказать мне, в чем заключается опасность, я вряд ли что-либо понял. Каким странным и причудливым должен быть страх, который нельзя выразить понятными словами!

 Прежде чем уснуть, я в темноте поднял руку и поклялся, что никакая сила, человеческая или дьявольская, не поколеблет моей любви к этой девушке, чистое сердце которой я был счастлив завоевать.

Глава VII
О КАПРАЛЕ РУФУСЕ СМИТЕ И ЕГО ПОЯВЛЕНИИ В КЛУМБЕРЕ

 Свое повествование я умышленно излагаю просто, без всяких прикрас из опасения, что меня обвинят в стремлении добиться такого-то литературного эффекта. Я рассказываю эту историю в таком виде, в каком она происходила. Читатель поймет, что драматические события, свидетелем которых я оказался, целиком захватили меня. Я уже не мог отдаваться скучным занятиям агента, интересоваться хозяйственными заботами того или иного арендатора, парусными лодками рыбаков. Мой разум был захвачен цепью загадочных происшествий, тщетными попытками объяснить их. Куда бы я ни направлялся, я всюду видел перед собой квадратную белую башню, возвышающуюся над деревьями, и под сенью этой башни я угадывал несчастную семью, трепетавшую в ожидании — чего? Этот вопрос стоял непреодолимым барьером в потоке моих мыслей.

 Если рассматривать судьбу Хэзерстонов даже как отвлеченную проблему, то и тогда она притягивала к себе своей зловещей таинственностью. Но она была непосредственно связана с девушкой, которую я любил больше всего на свете; естественно, я не мог думать ни о чем другом, пока передо мной стоял проклятый вопрос.

 Отец получил письмо из Неаполя от лэрда с сообщением, что перемена климата пошла ему в пользу и он в ближайшее время не намеревается возвращаться в Шотландию. Это очень устраивало нас всех. Отец считал условия для научных работ в Бранксоме превосходными, ему было бы крайне тяжело вернуться к шуму и сутолоке большого города. Что касается сестры и меня, то, как я уже говорил, мы имели еще больше оснований полюбить вересковые пустоши Вигтауншира.

 Несмотря на мою беседу с генералом или, может быть, именно вследствие ее, я, по крайней мере, дважды в день ходил к Клумбер-холлу посмотреть, все ли там благополучно. Генерал, начавший разговор с резкого протеста против моей навязчивости, в конце концов выразил мне некоторое доверие и даже просил моей помощи. Поэтому я полагал, что наши отношения с генералом улучшились, и мое появление не будет для него таким неприятным, как прежде. И, действительно, через несколько дней я снова увидел генерала, который блуждал по своим владениям. Обращение его было корректным, хотя в разговоре он и не вспоминав о нашей последней встрече.

 Мне казалось, что генерал был по-прежнему взволнован. По временам он вздрагивал, украдкой испуганно озирался по сторонам. Я от души надеялся, что слова его дочери сбудутся: после пятого октября настанет затишье. Видя сверкающие глаза и дрожащие руки генерала, я понял, что человек не может жить продолжительное время в состоянии такого нервного напряжения.

 Осмотрев забор, я убедился, что все доски его тщательно закреплены, заделана и наша лазейка. Сколько я ни бродил вокруг поместья, я не нашел ни одного местечка, где можно было бы сделать проход. Только кое-где сквозь немногочисленные щели забора я проглядывал Клумбер-холл. Однажды я заметил в окне первого этажа сурового мужчину средних лет. Может быть, это был кучер Израиль Стэйкс. Но нигде не было и признака Габриель или Мордаунта, что очень тревожило меня. Я был уверен, что, если, их не держат взаперти, они ухитрились бы дать весточку моей сестре или мне. Мои опасения все усиливались по мере того, как шли дни, а о друзьях не было ни слуху ни духу.

 Однажды утром — это было второго октября — я направился к Клумберу, надеясь узнать хоть что-нибудь о своей любимой. Вдруг я заметил человека, сидевшего на камне у обочины дороги.

 Приблизившись; я увидел незнакомца; по его пыльной и грязной одежде можно было определить, что он пришел издалека. На его коленях лежал большой ломоть хлеба, в руке он держал складной нож. Но человек, видимо, уже позавтракал, так как отряхивал крошки с колен и, заметив меня, поднялся. Высокий рост незнакомца и суровый взгляд внушали робость, и я счел за лучшее держаться противоположной стороны дороги. Нужда может довести человека до отчаяния, и золотая цепочка, сверкавшая на моем жилете, могла ввести его в искушение, тем более, что вокруг было совершенно безлюдно. Мои опасения, казалось, подтверждались: он вышел на середину дороги и преградил мне путь. — Ну, дружище, — сказал я с напускным спокойствием, хотя на самом деле внутренне сжался, — чего вам от меня нужно? — Обветренное лицо незнакомца было словно вырезано из красного дерева. От рта до уха тянулся глубокий шрам, что отнюдь не украшало внешность бродяги. В волосах сверкала седина, меховая шапка была надета набекрень, что придавало ему ухарский и какой-то полувоенный вид. В общем, он производил впечатление одного из опасных бродяг, которых мне когда-либо доводилось встречать.

 Вместо ответа незнакомец некоторое время молча разглядывал меня мрачными желтоватыми глазами и затем со звоном сложил нож.

 — Вы не судья? — спросил он. — Впрочем, вы слишком молоды для этого. Меня забрали сперва в Пэслее, затем в Вигтауне. Но пусть только кто-нибудь посмеет теперь коснуться меня. Он надолго запомнит капрала Руфуса Смита. В этой проклятой стране не дают человеку работу и еще сажают за решетку за то, что у него нет средств к существованию.

 — Мне очень грустно видеть старого воина в таком состоянии, — сказал я. — В каких частях вы служили?

 — В конной батарее, в королевской конной артиллерии. Чтоб ей пусто было, этой военной службе! Сейчас мне около шестидесяти лет, а я получаю нищенскую пенсию в тридцать восемь фунтов и десять шиллингов. Этого не хватает даже для хорошей выпивки и табака.

 — По-моему, тридцать восемь фунтов и десять шиллингов в год — довольно изрядное подспорье на старости лет, — заметил я.

 — Ах, вы так думаете?! — воскликнул он насмешливо, приближая ко мне обветренное лицо. — Сколько, по-вашему, может стоить этот шрам, нанесенный индийской саблей? А нога, в которой все суставы гремят, как игральные кости в мешке, потому что ее отдавил лафет, во что ее оценить, а? А печень, как губка, а малярия, которая трясет меня, как только подует восточный ветер, — какова рыночная цена всего этого? Согласились бы вы приобрести это за сорок фунтов в год, скажите-ка?

 — Мы все в этом крае небогатые люди, — сказал я. — У нас вы считались бы богачом.

 — Значит, здешние люди — болваны и не имеют представления о жизни, — сказал он, вытаскивая из кармана черную трубку и набивая ее табаком. — Я знаю, что значит хорошая жизнь, и, черт возьми, покуда у меня в кармане водится хотя/ бы шиллинг, я использую его как следует. Я сражался за родину, и Мне заплатили за это чертовски мало. Я решил обратиться к русским, научу их, как пробраться через Гималаи, так, чтобы их не смогли остановить ни афганцы, ни англичане. Сколько мне заплатили бы в Петербурге за этот секрет, как вы думаете, а?

 Мне стыдно слышать такие разговоры от старого солдата, даже в шутку, — сказал я сурово.

 — В шутку! — воскликнул он, сопровождая мои слова взрывом проклятий. — Я давно сделал бы так, если бы русские заинтересовались. Скобелев был лучшим из них, да его прикончили. Впрочем, все это неважно. Вот что я хочу спросить вас, не слыхали ли вы здесь о человеке по имени Хэзерстон, бывшем полковнике сорок первого Бенгальского полка? Мне говорили в Вигтауне, что он живет где-то здесь.

 — Он живет вон там, в большом доме, — сказал я, показывая на башню Клумбера. — Пройдите немного и вы увидите ворота. Впрочем, имейте в виду, генерал не особенно любит гостей.

 Последние слова не достигли ушей капрала Руфуса Смита: как только я показал ему ворота, он поспешно заковылял к ним.

 Мне никогда не доводилось видеть такого способа передвижения. Смит становился на землю правой ногой, только сделав с десяток прыжков на левой. При этом он действовал левой ногой столь усердно, что подвигался с удивительной быстротой.

 Я был так поражен, что остался стоять на месте, глядя вслед неуклюжей фигуре Смита. Вдруг мне пришла в голову что встреча такого грубого человека с вспыльчивым генералом может вызвать самые серьезные последствия, я погнался за Смитом, скакавшим по дороге, подобно огромной неловкой птице, и догнал его у самых ворот поместья, где Смит остановился и, держась за железную всматривался в темную подъездную аллею.

 — Старый хитрый шакал, — произнес он, оглядываясь меня и кивая в сторону Клумбера. — Старый пес! Так это бунгало вон там за деревьями?

 — Да, это его дом, — ответил я. — Но я посоветовал бы вам придерживаться общепринятых выражений, если вы собираетесь говорить с генералом. Он не потерпит грубостей.

 — Вы правы. Он всегда был тертым калачом. Взгляните, не он ли это подходит к нам по аллее?

 Я посмотрел через решетку и убедился, что это действительно генерал. Он спешил к нам, быть может, заметив нас, или привлеченный нашими голосами. Приближаясь, он по временам останавливался, вглядываясь в нашу сторону сквозь темные тени деревьев.

 — Производит разведку, — прошептал мой спутник с грубым хихиканьем. — Он боится, и я знаю, чего он боится. Не хочет попасть в капкан, старый черт. Держу пари, что он готов удрать.

 Потом вдруг, поднявшись на цыпочки и размахивая рукой, просунутой через прутья решетки, он заорал изо всей мочи:

 — Подойдите, мой доблестный командир, подойдите! Путь свободен, врагов нет!

 Это фамильярное обращение придало мужества генералу. Он двинулся к нам, но по цвету его лица я понял, что его гнев достиг апогея.

 — Как! Это вы, Уэст?! — воскликнул он, увидев меня. — Что вам надо и зачем вы привели этого человека?

 — Я не приводил его, сэр, — ответил я, возмутившись, что на меня возлагается ответственность за появление бродяги, имеющего такой гнусный вид. — Я встретил его на шоссе, он искал вас.

 — Что же вам нужно от меня? — спросил сурово генерал, обращаясь к моему спутнику.

 — Простите, сэр, — неожиданно смиренно сказал бывший капрал, дотрагиваясь рукою до своей шапки. — Я старый артиллерист королевской службы, сэр, и, прослышав о вас в Индии, подумал, что вы, быть может, наймете меня конюхом, садовником или дадите мне любое-другое вакантное место, которое может оказаться.

 — К сожалению, ничем не могу вам помочь, мой друг, — ответил генерал.

 — В таком случае вы, может быть, дадите мне чего-нибудь на дорогу, сэр, — сказал бродяга раболепно. — Не захотите ли вы, чтобы ваш старый соратник погиб из-за нескольких рупий? Я был в бригаде Сэйла в горных походах, сэр, и участвовал во взятии Кабула.

 Генерал бросил на посетителя проницательный взгляд, но не проронил ни слова.

 — Я был вместе с вами в Газни, когда падали стены во время землетрясения, вместе с вами мы увидали сорок тысяч афганцев на расстоянии пушечного выстрела. Расспросите меня, и вы убедитесь, что я не лгу. В молодости мы прошли вместе через все испытания, а сейчас, когда состарились, вы живете в этом дворце, а я брожу по дорогам. Разве это справедливо?

 — Вы наглый мошенник, — сказал генерал. — Настоящий солдат не просит милостыню. Я не дам вам ни копейки.

 — Еще одно только слово, сэр, — воскликнул бродяга, видя, что генерал поворачивается к нему спиной. — Я был в ущелье Терада.

 Старый генерал порывисто повернулся, как будто услышал выстрел.

 — Что вы хотите этим сказать? — пробормотал он дрожащим голосом.

 — Я был в ущелье Терада, сэр, и я знал человека по имени Гхулаб-шах. — Эти слова он произнес вполголоса, со злобной улыбкой. Впечатление этих слов на генерала было потрясающим. Он отпрянул от решетки желтое лицо его приобрело серовато-синий оттенок.

 — Гхулаб-шах! Кто же вы такой, если знали Гхулаб-шаха?

 — Вглядитесь хорошенько, — сказал бродяга, — ваше зрение слабее, чем сорок лет тому назад.

 Генерал долго и пристально глядел на старого бродягу, стоящего перед ним. Вдруг его глаза сверкнули.

 — Боже мой! — воскликнул он. — Ведь это капрал Руфус Смит!

 — Наконец-то! — сказал Смит, усмехаясь. — Я хотел определить, сколько понадобится времени, чтобы вы узнали меня. А теперь — откройте-ка калитку, ведь неудобно говорить через решетку. Это слишком напоминает десятиминутное посещение заключенного в тюрьме.

 Генерал, лицо которого все еще хранило признаки волнения, поднял засов нервными дрожащими пальцами. Мне показалось, что генерал, опознав Руфуса Смита, почувствовал некоторое облегчение. И все же было видно, что он не особенно рад появлению капрала.

 — Так это вы, капрал? — сказал он, распахивая калитку. — Я часто думал, живы вы или нет, но никогда не ожидал, что увижу вас снова. Что вы делали все эти долгие годы?

 — Что я делал? — переспросил капрал хриплым голосом. — Я большей частью был пьян. Как только у меня появлялись деньги, я тут же пропивал их. Я чувствовал себя спокойным, если напивался. Когда я совсем прожился, то отправился бродить по белу свету, отчасти, чтобы подработать на водку, а отчасти, чтобы разыскать вас.

 — Извините, что мы беседуем па личные темы, Уэст, — сказал генерал, обращаясь ко мне, так как в эту минуту я сделал движение уйти. — Не уходите. Вы кое-что уже знаете об этом и, может быть, скоро будете вместе с нами в центре событий.

 Капрал Руфус Смит повернулся ко мне в крайнем изумлении.

 — В центре событий вместе с нами? — повторил он. — Как он влип в это дело?

 — Добровольно, добровольно, — поспешно пояснил генерал тихим голосом. — Это наш сосед и он предложил нам свою помощь, если она понадобится.

 Это объяснение, пожалуй, еще более усилило изумление бродяги.

 — Хорошо, но ведь это не так просто! — воскликнул он, разглядывая меня с восхищением. — Никогда не слыхал чего-либо подобного.

 — Ну, а теперь, капрал Руфус Смит, — сказал генерал, — раз вы меня нашли, скажите, чего вы хотите?

 — Мне все нужно. Нужна крыша над головой, одежда, пища, а прежде всего — водка.

 — Хорошо. Я приму вас и сделаю все, что могу — медленно сказал генерал. — Но я требую дисциплины: не забывайте, я генерал, а вы капрал, я хозяин, а вы подчиненный. Не заставляйте меня напоминать вам об этом.

 Бродяга выпрямился во весь рост и отдал честь по-военному ладонью вперед.

 — Я возьму вас на работу садовником, уволив одного парня. Что касается водки, то вам будет установлен паек и ни капли больше. Здесь в холле у нас не пьют запоем.

 — А вы сами, сэр, разве не принимаете опиума или спиртного, или еще чего-нибудь? — спросил капрал Руфус Смит.

 — Ничего, — твердо ответил генерал.

 — Ну, могу сказать, — что у вас больше самообладания, чем у меня. Неудивительно, что вы получили крест во время восстания сипаев. А если бы я, слыша каждую ночь эти звуки, не прибегал к спиртному, я сошел бы с ума.

 Генерал Хэзерстон предостерегающе поднял руку, как бы опасаясь, что его собеседник может сказать лишнее.

 — Благодарю вас, мистер Уэст, — сказал он, — за то, что вы показали ему мой дом. Я не могу допустить, чтобы мой боевой товарищ, какое бы скромное положение он ни занимал, попал в беду. Если я не сразу откликнулся на его просьбу, то только потому, что не был уверен, действительно ли он тот, за которого себя выдает. А теперь, капрал, идите в холл. Через минуту я последую за вами.

 — Бедняга! — сказал генерал, глядя вслед пришельцу, ковылявшему по аллее странной походкой, описанной мною выше. — Он попал ногой под орудие, у него сломана кость, но упрямец не позволил врачам ампутировать ногу. Я помню его лихим молодым солдатом в Афганистане. Мы были связаны друг с другом одним странным обстоятельством, о котором я когда-нибудь расскажу вам. Естественно, я питаю к нему симпатию и окажу ему помощь. Говорил ли он что-нибудь обо мне до моего прихода?

 — Ничего, — ответил я.

 — О, — произнес генерал беззаботным тоном, но явно с чувством облегчения. — Я имел в виду, что он мог вспомнить старые времена. Ну, а теперь мне нужно пойти позаботиться о нем, а то слуги перепугаются: он не очень-то красив с виду. До свидания!

 Махнув мне на прощанье рукой, старик повернулся и поспешил к дому по подъездной аллее. А я продолжал прогулку вокруг высокого темного забора, заглядывая во все щели между досками, но нигде не находя следов Мордаунта и его сестры.

 Я довел свое повествование до появления капрала Руфуса Смита. Это оказалось началом конца. Полагаю, что пришло время передать повествование лицам, имевшим возможность лично узнать о том, что происходило в стенах Клумбера, пока я наблюдал за ним извне.

 Кучер Израиль Стэйкс не умеет ни читать, ни писать, но пресвиториальный священник церкви в Стоней — мистер Мэтью Кларк записал его показания. Последние подтверждены крестиком, который поставил Стэйкс вместо подписи. Добрейший священник, мне кажется, слегка отшлифовал повествование Стэйкса. Я весьма сожалею об этом, так как оно могло бы оказаться более интересным, хотя, быть может, и менее понятным, будь оно передано дословно. И все же эта запись сохранила черты индивидуальности Израиля Стэйкса и, можно считать, она точно отражает то, что видел и слышал Стэйкс за время своей службы у генерала Хэзерстона.

Глава VIII
ОТЧЕТ ИЗРАИЛЯ СТЭЙКСА

(записанный и заверенный преподобным Мэтью Кларком, пресвитерианским священником церкви в Стоней Вигтауншира)

 Мистер Фэзергил Уэст и священник велели мне рассказать все, что я знаю о Хэзерстоне и его доме, и предупредили, что не следует распространяться о себе самом, мол, читателям будет неинтересно знать о моих собственных делах. Не думаю, чтобы это было так, потому что фамилия Стэйксов очень известна и пользуется большим уважением по обеим сторонам границы с Англией. Кроме того, в Нитсдэле и Аннандэле имеется немало людей, которым было бы очень интересно познакомиться с делами, приключившимися с сыном Артура Стэйкса из Эклефечена.

 Но я должен делать, кик велят. Я только надеюсь, что мистер Уэст не забудет меня, когда придется попросить у него какой-нибудь милости.[2]

 Я не могу писать, потому что отец посылал меня гонять ворон, вместо того чтобы отправить в школу. Но зато он воспитал меня в правилах и обычаях истинной церкви, за что я славлю господа.

 В прошлом мае исполнился ровно год с того дня, как фактор мистер Мак-Нейль подошел ко мне на улице и спросил, не хочу ли я поступить на работу кучером или садовником. Случилось так, что в то время я как раз сам подыскивал себе какую-нибудь работенку. Но я, конечно, и виду не подал, что нуждаюсь в заработке.

 — Хотите — беритесь за работу, не хотите — не нужно, — сказал он раздраженно. — Только это неплохая должность, многие были бы не прочь заполучить ее. Если решите, зайдите ко мне в контору завтра в два часа, тогда вы сможете сами задать вопросы хозяину.

 С тем я от него и ушел. Он скрытный и прижимистый человек. Только вряд ли это поможет ему в грядущей жизни, хотя в этой жизни он отложил немало денег. Когда наступит день суда, многие факторы окажутся по левую руку от престола, и я не удивлюсь, если и мистер Мак-Нейль будет среди них.

 Ладно! На следующий день я отправился в контору и застал там фактора и высокого тощего человека с седыми волосами и коричневым лицом, морщинистым, как грецкий орех. Он пристально поглядел на меня, — а его глаза сверкали, как угли, — и затем сказал вот что:

 — Насколько я знаю, вы родились в этих краях?

 — Да, — сказал я. — И никогда не выезжал отсюда. — Никогда не выезжали из Шотландии? — спрашивает он.

 — Честно говоря, дважды был в Карлайле, — сказал я, так как люблю правду. Да, кроме того, я знал, что фактору известно об этом: я покупал там по его поручению два бычка и нетель для фермы Дремлея.

 — Мистер Мак-Нейль говорил мне, — сказал генерал Хэзерстон (потому что это был он и никто другой), — будто вы не умеете писать.

 — Нет, — сказал я.

 — И читать?

 — Нет, — сказал я.

 — Мне кажется, — тут он обратился к фактору, — что этот человек вполне подойдет мне. В наше время слуги испорчены чрезмерным просвещением, — сказал он. — Не сомневаюсь, Стэйкс, что я буду вами доволен. Вы будете получать три фунта в месяц и харчи. Но я сохраню за собою право уволить вас в любое время, предупредив за 24 часа. Устраивает вас это?

 — Это не то, что на последней работе, — сказал я с недовольным видом. И эти слова были правдивы, ибо старый фермер Скотт платил мне только один фунт в месяц.

 — Ну-ну, — сказал генерал, — может быть, я потом и прибавлю. А сейчас вот вам шиллинг в задаток; мистер Мак-Нейль сказал мне, что здесь так принято. Жду вас в Клумбере в понедельник.

 Когда настал понедельник, я отправился в Клумбер. Это был пребольшущий дом с сотней окон; в него можно было бы упрятать половину прихода. А что касается садоводства, то там и сада-то не было; а лошадь неделями не выводили из конюшни. Но я был достаточно загружен: надо было укреплять забор, то да се, чистить ножи, наводить глянец на ботинки и тому подобные дела, которые больше подходят старухе, чем мужчине.

 Кроме меня на кухне было еще двое: кухарка Элиза и горничная Мэри. Они прожили всю жизнь в Лондоне и совсем не знали света. Мне не о чем было с ними говорить, потому что это были совсем Простые женщины. Они едва понимали настоящий английский язык, а о своих душах заботились не больше, чем жабы в болоте. Когда кухарка сказала мне как-то, что не очень-то ценит Джона Нокса и не даст и шести пенсов за проповедь мистера Дональда Мак-Сноу об истинной церкви, я почувствовал, что мне следует предоставить их высшему судье.

 В семье хозяина было четверо: генерал, миледи, Мордаунт и Габриэль, и я вскоре понял, что в семье не всё было ладно. Миледи была тощая и белая, как приведение. Я не сразу заметил, что она плачет и горюет сама с собой. Я видел, как она бродит по парку и, думая, что ее никто не видит, ломает руки, как ненормальная.

 Молодой джентельмен и его сестра тоже имели какое-то горе. А больше всех тревожился генерал. Молодые хозяева иногда приободрялись, а генерал был всегда одинаковый. Лицо у него было суровое и грустное, как у преступника, который чувствует веревку на шее.

 Я как-то спросил на кухне, не знают ли они, чего не хватает нашим хозяевам, но кухарка мне сказала, что не ее дело вмешиваться в хозяйские дела, ее дело работать да получать жалованье. Это было совсем глупая женщина. Она не смогла дать мне ответ на простой вопрос, а сама любила болтать без умолку.

 Ну, так вот. Проходили недели и месяцы, а дела в холле шли все хуже и хуже. Генерал становился все более нервным, а его леди с каждым днем все печальнее. Но между ними не было ссор. Когда они завтракали, я имел обычай обходить дом кругом и подрезать кусты роз под самыми окнами, так что невольно слышал большую часть их разговоров.

 Генерал говорил, что он не боится смерти или какой-нибудь явной опасности, но что у него отнимают все мужество неизвестность и ожидание. Тогда миледи утешала его, говоря, что, может быть, дело не так уж плохо, как он думает, что это может случится в самом конце их жизни. Но он и слушать не хотел.

 Что касается молодых господ, то я знаю, что они не всегда сидели в имении; как только им представлялся случай, уходили к мистеру Фэзергилу Уэсту в Бранксом. Генерал был слишком занят своими тревогами и ничего не знал, а я считал, что в мои обязанности кучера и садовника не входит докладывать ему об этом. Он и сам должен был бы знать, что если запретить девушке или леди делать то или другое, то это самый верный способ добиться, чтобы они это делали. Господь увидел это в райских кущах, а разница между людьми в раю и в Вигтауне не так уж велика.

 Тут есть еще одно дело, о котором я еще не говорил, но которое надо обязательно отметить.

 Генерал не жил в одной комнате с леди. Он спал один в комнате в самом дальнем конце дома. Эта комната всегда была у него на запоре, и он никому не разрешал входить в нее. Он сам стелил себе постель, сам убирал комнату и стирал пыль.

 По ночам генерал бродил по дому, а в каждой комнате и всюду по углам висели зажженные лампы, так что у нас нигде не было темноты даже ночью.

 Нередко из своей комнаты на чердаке я слышал его шаги в коридоре с полуночи до петухов. Жутко было лежать и слушать, как он бродит, и думать — то ли он сумасшедший, то ли набрался в Индии языческой идольской премудрости и теперь совесть грызет его, как червь. Мне следовало бы спросить, не полегчает ли ему, если он поговорит с преподобным Дональдом Мак-Сноу, но я побоялся. Генерал не такой человек, чтобы можно было с ним об этом разговаривать.

 Однажды, когда я работал на газоне, генерал подошел и спросил меня:

 — Приходилось ли вам когда-нибудь стрелять из пистолета?

 — Боже сохрани! — воскликнул я. — Я в жизни никогда не держал в руках такой штуки.

 — Ну и не берите его, — сказал он. — У каждого свое оружие. Надеюсь, что вы сможете защищаться ножом для прививки деревьев?

 — Конечно, не хуже любого другого парня, — сказал я.

 — Наш дом находится в пустынном месте, к нам могут забраться грабители. Нужно быть готовым к этому. Я, вы, мой сын Мордаунт и мистер Фэзергил Уэст из Бранксома, который явится по моему зову, все мы вместе сможем ли встретить врага как следует, как вы думаете?

 — Точно, сэр, — сказал я. — Конечно, пировать веселее, чем воевать, но если вы прибавите мне еще фунт в месяц, я не уклонюсь от участия наравне со всеми другими.

 — Не будем спорить об этом, — сказал генерал и дал согласие прибавить мне двенадцать фунтов в год. Он согласился на это с такой легкостью, как будто это были камешки. Я не хочу сказать ничего плохого, но я тогда невольно подумал, что деньги, которые тратят с такой легкостью, добыты, вероятно, не совсем честным путем.

 По природе я человек не любопытный и не люблю совать нос в чужие дела, но тут я был поставлен в тупик: почему это генерал бродит по ночам, что не дает ему спать?

 Так вот однажды, когда я убирал коридор, я заметил в углу недалеко от двери генеральской комнаты большую груду занавесей, старых ковров и тому подобных вещей. Внезапная мысль осенила меня, и я сказал себе:

 — Израиль, дружок, — так я сказал, — почему бы тебе не спрятаться здесь сегодня ночью и не последить за стариком, когда он будет думать, что его никто не видит?

 Чем больше я об этом думал, тем проще мне казалось это дело, и я решил сегодня же осуществить свою мысль.

 Когда настала, ночь, я сказал женщинам, что у меня болят зубы и я рано пойду спать. Я подождал немного у себя, а затем, когда кругом стихло, снял сапоги, быстро спустился по лестнице, добрался до кучи старых ковров и улегся там. Сверху я закрылся большим рваным ковром и притаился, как мышь. Генерал прошел мимо меня, направляясь в свою комнату.

 Боже мой! За деньги Объединенного банка в Дамфрисе не согласился бы я снова пережить эти часы. Как только я вспомню, что было, мороз пробегает по коже.

 Как страшно лежать в тишине, ожидая чего-то и не слыша ни звука, за исключением тиканья старых часов где-то в конце коридора. Сперва я хотел выглянуть в коридор. Но вдруг мне показалось, что кто-то приближается ко мне. На лбу у меня выступил холодный пот, сердце забилось быстрее. Больше всего боялся я, что пыль от занавесей и ковров забьется в мои легкие, и я не удержусь от кашля. О, господи! Удивляюсь, что я не поседел от всего, что пришлось пережить. Я не согласился бы снова пройти через это, даже если бы меня назначили лорд-мэром Глазго!

 Так вот. Было два часа утра или немного больше, и я уже подумал, что не увижу ничего особенного, хотя я и не тужил об этом, как вдруг до моих ушей донесся ясный и четкий звук. Меня просили описать этот звук, но это не так-то просто. Я никогда не слышал ничего, что было бы похоже на него. Он был пронзительный, звонкий, как если бы слегка ударить о край бокала, только звук был гораздо сильнее, тоньше и, кроме того, напоминал что-то похожее на плеск, подобно звуку от капли, падающей в бочку с водой. В страхе я уселся среди ковров, как заяц в листьях, и весь превратился в слух. Но вокруг было тихо, за исключением отдаленного тиканья часов.

 Но вот звук повторился: ясный, пронзительный и резкий. Генерал тоже услышал его; до меня донесся его стон, стон человека, которого внезапно разбудили. Он соскочил с кровати (я слышал шорох), оделся, затем послышались его шаги — он ходил по комнате взад и вперед.

 Боже мой! Я тут же снова скрылся в коврах, взвалив один из них себе на голову. Так лежал я, дрожа всем телом и вознося к небу все молитвы, какие знал. В то же время я внимательно глядел на дверь генерала сквозь складки ковров. Дверь медленно отворилась. В комнате горел свет, и мне удалось только мельком разглядеть то, что я принял за ряд сабель, стоящих вдоль стены. Генерал вышел из комнаты и захлопнул дверь. Он был в халате, с красной ермолкой на голове и в туфлях без каблуков с загнутыми кверху носами. На мгновение я предположил, что старик бродит во сне, но когда он приблизился ко мне, я заметил, что его глаза блестят, а лицо подергивается, как у чрезвычайно взволнованного человека. По совести говоря, меня и сейчас берет дрожь, когда я вспоминаю высокую фигуру генерала и его желтое лицо. Он тяжело пошел по длинному пустому коридору.

 Я лежал, затаил дыхание, наблюдая за своим хозяином. Когда он подошел ко мне, сердце замерло в моей груди, потому что раздался громкий и четкий звук на расстоянии какого-нибудь ярда от меня — звонкий, резкий. Не могу сказать, откуда он доносился, что вызвало его. Может быть, это звонил сам генерал, но его руки были опущены, когда он проходил мимо меня. Звук шел откуда-то с его стороны, но, как мне показалось, сверху, над головой генерала. Звук был такой тонкий, высокий, неопределенный, что невозможно было сказать, где он возникал.

 Генерал поднял голову, но продолжал свой путь и вскоре скрылся из виду. Я, тут же выкарабкался из убежища и пустился бегом в свою комнату.

 Я никому ничего не сказал о виденном, но решил не оставаться больше в Клумбер-холле. Четыре фунта в месяц — это, конечно, неплохое жалованье, но оно не может вознаградить за потерю покоя, а может быть, и за гибель души, потому что когда бродит кругом нечистая сила, невозможно предвидеть, что от этого получится. Хотя провидение сильнее дьявола, все же лучше не рисковать. Мне стало ясно, что над генералом и его домом тяготеет какое-то проклятие и, возможно, оно заслужено им. Но ведь не должно же оно пасть на главу праведного пресвитерианца, который всегда ходил по узкой стезе добродетели! Особенно жаль мне было мисс Габриель; она была такая красивая, славная девушка. Но я чувствовал, что прежде всего обязан позаботиться о себе и что я должен, подобно Лоту, отряхнуть с ног своих прах нечестивых городов долины.

 Ужасный звук все еще стоял в моих ушах, и я не мог оставаться один в коридорах из опасения снова услышать его. Я только выжидал подходящего случая, чтобы заявить генералу об уходе и направить свои стопы туда, где я мог бы видеть добрых христиан и церковь вблизи моего жилища.

 Но получилось так, что не я сказал это слово, его сказал генерал.

 Однажды, в начале октября, я вышел из конюшни, задав овса лошади. Вдруг я заметил здоровенного детину, приближающегося по подъездной дороге большими прыжками на одной ноге. У меня мелькнула мысль, что, может быть, это один из тех мошенников, о которых говорил генерал. Недолго думая, я схватил палку, чтобы огреть ею бродягу по голове. Но он заметил меня, догадался о моих намерениях и, вытащив из кармана длинный нож, потребовал с самыми ужасными богохульствами, чтобы я остановился, а не то он меня зарежет.

 Боже мой! От одних его слов волосы поднялись у меня дыбом. Поражаюсь, как гром не убил его на месте!

 Так мы стояли друг против друга — он с ножом, а я с палкой. Тут и подошел к нам сам генерал. К моему великому удивлению, он заговорил с бродягой так, будто дружил с ним многие годы.

 — Спрячьте нож, капрал, — сказал он. — Страх помутил ваш рассудок.

 — Гром и молния! — воскликнул тот. — Он начисто вышиб бы мозги из моей головы палкой, Не будь у меня ножа. Вам не следует держать у себя таких дикарей.

 Хозяин нахмурился. Он не был в восторге ох слов бродяги. Затем повернулся ко мне.

 — С завтрашнего дня вы уволены, Израиль, — сказал он. — Вы неплохо справлялись со своей работой, и я не имею к вам претензий. Но обстоятельства изменились, и я вынужден освободить вас.

 — Слушаю, сэр, — сказал я.

 — Можете уйти из г дому сегодня вечером, — добавил он. — Вы получите месячное жалованье в виде компенсации.

 С этими словами он вошел в дом в сопровождении человека, которого назвал капралом, и с того дня я ни разу не видел никого из них. Деньги были переданы мне в конверте.

 Сказав несколько прощальных слов кухарке и горничной и посоветовав им почаще обращаться к богу и думать о сокровище, более ценном, чем все богатства мира, я навеки отряхнул прах Клумбера с ног своих.

 Мистер Фэзергил Уэст говорил, что от меня не требуется суждений о том, что произошло в дальнейшем, и что я должен ограничиться только изложением того, что видел сам. Разумеется, у него есть на это причины и, возможно, очень основательные, но я должен заявить, что не удивляюсь случившемуся потом. Этого именно я и ожидал, о чем и сказал преподобному Дональду Мак-Сноу.

 Я рассказал вам все — и ничего не могу ни прибавить, ни исключить. Я очень благодарен мистеру Мэтью Кларку за то, что он записал все это, и если кто-нибудь пожелает услышать от меня еще что-либо, то я хорошо известен и уважаем в Эклефечене, и мистер Ман-Нейль, фактор в Вигтауне, сможет сказать, как меня разыскать.

Глава IX
РАССКАЗ ДЖОНА ИСТЕРЛИНГА, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ В ЭДИНБУРГЕ

 Приведя выдержки из отчета Израиля Стэйкса, я включаю в свое повествование краткую запись доктора Истерлинга, практикующего ныне в Странраре. Хотя доктор был в Клумбере один-единственный раз за все время пребывания там генерала Хэзерстона, некоторые обстоятельства, связанные с этим посещением, делают записи очень интересными, особенно если рассматривать их как добавление к уже изложенным мною фактам.

 При всей своей обширной практике доктор смог уделить время для кратких записей воспоминаний о посещении Клумбера. Мне остается только привести их без изменений.

 Мне было очень приятно вручить мистеру Фэзергилу Уэсту отчет о моем единственном посещении Клумбер-холла. Эти записи связаны не только с моим глубоким уважением к этому джентельмену, с самого его появления в Бранксоме. Я глубоко убежден, что факты, касающиеся генерала Хэзерстона, носят такой специфический характер, что совершенно необходимо довести их до сведения широкой публики в самом точном изложении.

 В — начале сентября прошлого года я получил записку от миссис Хэзерстон из Клумбер-холла с приглашением посетить ее супруга, здоровье которого, по ее мнению, было за последнее время в весьма неудовлетворительном состоянии.

 Мне приходилось слышать кое-что о Хэзерстонах и о их странном затворничестве. Поэтому я был рад возможности познакомиться с этой семьей поближе и в этих целях немедленно отправился в Клумбер.

 Я знавал этот холл еще в прежние времена, когда его владельцем был мистер Мак-Витти и поэтому, подъезжая к воротам поместья, был изумлен происшедшими переменами. Ворота, так гостеприимно распахивавшиеся в прежние времена, были теперь заперты на засов; высокий деревянный забор, утыканный гвоздями, окружал все поместье. Подъездная дорога была усыпана листьями и давно не подметалась. Хозяйство в целом имело грустный вид запустения и распада.

 Мне пришлось дважды постучать в дверь, прежде чем отворила горничная, которая провела меня через темный вестибюль в небольшую комнату. В этой комнате сидела пожилая изможденная леди, назвавшая себя миссис Хэзерстон. Бледное лицо ее, седые волосы, печальные тусклые глаза, и поблекшее шелковое платье — все как нельзя лучше соответствовало окружающей унылой обстановке.

 — Мы все в большом волнении, доктор, — сказала она спокойным и изысканным тоном. — Мой муж в течение продолжительного времени испытывал различные тревоги и беспокойства, его нервная система была в очень тяжелом состоянии. Мы приехали сюда, надеясь, что покой и бодрящий воздух окажут на мужа благотворное влияние. К сожалению, ему стало значительно хуже. Сегодня утром у него появилась сильная лихорадка и бред. Дети и я так испугались, что я сразу же пригласила вас. Будьте любезны последовать за мной, я проведу вас в спальню генерала.

 Многочисленными коридорами она повела меня в комнату больного, расположенную в самом конце здания. Эта комната, очень скудно меблированная, без ковров, показалась мне чрезвычайно унылой. В ней были Только узкая и низкая кровать, походный стул и простой деревянный стол с разбросанными на нем бумагами и книгами. На середине стола лежал какой-то предмет неопределенной формы, закрытый полотняной простыней.

 Повсюду на стенах была развешана очень ценная и разнообразная коллекция оружия, главным образом сабли, некоторые из которых, несомненно, были образцами современного вооружения британской армии. В числе других видов оружия были кривые восточные сабли, индийские мечи, палаши, секиры. Некоторые из них отличались богатой отделкой, инкрустацией на ножнах, эфесами, сверкающими драгоценными камнями. Бросался в глаза резкий контраст очень скромной обстановки и богатства, блиставшего на стенах.

 Впрочем, у меня не было времени разглядывать коллекцию генерала, потому что он лежал в постели и явно нуждался в моей помощи.

 Голова генерала была повернута от нас вполоборота, он тяжело дышал и, очевидно, не подозревал о нашем присутствии. Блестящие широко открытые глаза и яркий, румянец свидетельствовали о сильнейшей лихорадке.

 Я подошел к постели и, склонившись над генералом, взял его за руку, чтобы прощупать пульс. Внезапно он вскочил, сел в постели и нанес мне яростный удар. Никогда мне не доводилось видеть такого пароксизма ужаса, с которым он глядел на меня.

 — Собака! — закричал он. — Пусти, пусти, говорят тебе. Руки прочь! Или тебе мало, что вся моя жизнь разбита? Когда же это кончится? Сколько мне еще мучиться?

 — Тише, дорогой мой, тише, — проговорила его жена, успокоительно проводя прохладной рукой по его горячему лбу. — Это доктор Истерлинг из Странрара. Он не причинит тебе зла, напротив, окажет помощь.

 Генерал в изнеможении откинулся на подушку и по изменившемуся выражению лица я увидел, что ему стало легче и что он понимает речь окружающих.

 Я поставил генералу термометр и стал считать пульс. Он достигал 120 ударов в минуту, термометр показывал сорок градусов. По всей вероятности, это была перемежающаяся лихорадка, которой иногда страдают люди, проведшие большую часть жизни в тропиках.

 — Опасности нет никакой, — заметил я. — С помощью хинина и мышьяка мы скоро ликвидируем этот приступ и полностью восстановим ваше здоровье.

 — Никакой опасности, а? — сказал генерал. — Для меня никогда не бывает никакой опасности. Меня невозможно убить. Сейчас у меня в голове совершенно прояснилось, поэтому, Мэри, оставь нас вдвоем с доктором.

 Миссис Хэзерстон вышла из комнаты, как мне показалось, довольно неохотно, а я сел у постели больного, чтобы выслушать все, что он пожелает мне сообщить.

 — Мне хотелось бы, доктор, чтобы вы обследовали мою печень, — сказал генерал, когда дверь закрылась. — У меня был абсцесс, и наш полковой врач Броди уверял, будто готов держать пари, что этот абсцесс сведет меня в могилу. Когда я уехал из Индии, боли полностью прекратились. Вот, где был абсцесс, как раз у этого ребра.

 — Я Чувствую это место, — сказал я после тщательного осмотра. — Но рад заверить вас, что абсцесс полностью абсорбировался или заизвестковался, как нередко бывает с абсцессами: Сейчас вам можно совершенно не опасаться, что он причинит вам беспокойство.

 Казалось, генерал вовсе не был в восторге от такого сообщения.

 — Так всегда бывает со мною, — угрюмо сказал он. — Если бы все это произошло с кем-нибудь другим, он, конечно, подвергался бы в какой-то мере опасности, а я, как вы сказали, вне опасности. Посмотрите-ка, — он обнажил грудь и показал мне зарубцевавшуюся рану в области сердца. — Сюда попала пуля горца. Вы, конечно, думаете, что этой раны достаточно, чтобы отправить человека на тот свет. Что же получилось? Пуля скользнула по ребру и вышла из спины, даже не задев плевры. Слыхали вы что-нибудь подобное?

 — Вы родились под счастливой звездой, — улыбнулся я.

 — Ну, это зависит от точки зрения, — сказал генерал, качая головой. — Смерть мне не страшна, если она придет в привычной для меня форме. Но, признаюсь, что ожидание странной, необычной смерти очень страшно и действует на нервы.

 — Вы имеете в виду, — сказал я, удивленный его словами, — что предпочли бы естественную смерть насильственной?

 — Нет, не совсем так, — ответил он. — Я слишком хорошо знаю и холодное, и огнестрельное оружие, чтобы бояться его. Что вы знаете, доктор, об одиллических силах?

 — Ничего, — ответил я. Все время я зорко следил за генералом, чтобы узнать, не возвращается ли к нему бред. Но его рассуждения были вполне разумны, лихорадочный румянец исчез.

 — Вы, ученые Запада, во многом отстаете от жизни, — заметил генерал. — Во всем, что касается материальной сущности вещей и что способствует поддержке тела, вы достигли замечательных успехов. Но что касается скрытых сил природы и скрытой мощи человеческого духа, то в этом отношении вы, ученые люди Запада, отстали на сотни лет от самого ничтожного индийского кули. Бесчисленные поколений предков, потреблявших в пищу мясо и стремившихся к материальному благосостоянию и комфорту, содействовали, преобладанию в нас животных инстинктов над духом. Тело, которое должно было бы быть только орудием нашей души, сейчас превратилось в тюрьму для души, которая в ней заключена, и к тому же, в тюрьму все более и более разрушающуюся. На Востоке душа и тело не так слиты друг с другом, как у нас; там гораздо меньше страданий при разлучении их в момент смерти.

 — Однако такая их структура как будто не приносит им особенной пользы, — недоверчиво заметил я.

 — Только пользу высшего познания, — ответил генерал. — Если бы вы поехали в Лидию, то, возможно, первое, чем вы заинтересовались ради развлечения — это явление природы, которое называют фокусом с деревом манго. Вы, конечно, слышали или читали об этом. Человек сажает семя манго и делает над ним пассы, пока оно не пустит побег и не принесет листья и плоды — и все это в течение получаса. На самом деле это не фокусы, это — сила. Такие люди знают о природных процессах больше, чем ваши Тиндали и Гексли; они могут ускорять и замедлять действия сил природы загадочными способами, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Эти фокусники низших каст являются только дилетантами. Но люди, вступившие на более высокую ступень, настолько выше на своими познаниями, насколько мы выше готтентотов или патагонцев.

 — Вы говорите так, будто хорошо изучили их, — заметил я.

 — Да, на свою беду, — ответил он. — Я встретился с ними при таких обстоятельствах при которых, надеюсь, не встретится никакой другой бедняга. Но, право, вам следовало бы знать хоть что-нибудь об одиллических силах; они имели бы большое значение в вашей профессии. Почитайте книгу Рейхенбаха «Исследование магнетизма и жизненной силы», книгу Грегори «Письма о животном магнетизме». Эти книги вместе с двадцатью семью афоризмами Месмера и трудами доктора Юстинуса Кернера из Вейнсберга значительно расширили бы ваш кругозор.

 Я не особенно обрадовался этому перечню: у меня было что читать по моей профессии. Поэтому, ничего не ответив, я поднялся, чтобы откланяться. Перед уходом я еще раз прощупал пульс генерала и убедился, что лихорадка исчезла окончательно — правда, совершенно внезапно и необъяснимо. Впрочем, это бывает при малярии.

 Я повернулся к генералу, чтобы поздравить его с выздоровлением и одновременно протянул руку, чтобы взять со стола перчатки, но поднял не только их, но и захватил кусок полотна, закрывавшего какой-то предмет в — середине стола.

 Я даже не заметил бы своего поступка, если бы не увидел гневного взгляда больного и не услышал его нетерпеливого восклицания. Я тут же повернулся и положил полотно на прежнее место. Все это произошло так быстро, что я не мог бы сказать, что было под полотном; сохранилось только впечатление, будто это было что-то, похожее на свадебный пирог.

 — Ничего, доктор. — сказал добродушно генерал, поняв, что этот инцидент был чисто случайным. — Не вижу причин, почему бы вам не посмотреть на это. — Он протянул руку и снял полотно.

 То что я прими л за свадебный пирог, было на самом деле изумительно выполненным макетом величественной цепи гор, снеговые вершины которых немного походили на минареты.

 — Это Гималаи или, вернее, их Суринамский отрог, — заметил генерал. — Здесь показаны главные проходы между Индией и Афганистаном. Это превосходный макет. Местность эта имеет для меня особый интерес: это арена моей первой кампании. Вот ущелье напротив Калабага и долины Тул, где я сражался летом 1841 года, защищая транспортные колонны и держал в страхе афридов. Клянусь честью, дела там было много!

 — А это? — спросил я, указывая на кроваво-красное пятно, помеченное на одной из сторон ущелья. Это, вероятно, поле боя, где вы сражались?

 — Да, там у нас была стычка, — ответил он, наклоняясь и разглядывая красное пятно. — Здесь нас атаковали.

 В тот же момент он, как подстреленный, откинулся на подушку. На лице его появилось то же выражение ужаса, которое, я заметил, когда входил в комнату. Одновременно где-то в воздухе, как будто непосредственно над изголовьем генерала возник острый, звонкий металлический звук. Никогда — ни до этого момента, ни впоследствии мне не доводилось слышать какой-либо звук, похожий на этот.

 Я с изумлением осмотрелся, недоумевая, откуда он донесся, но не заметил ничего, что могло бы его вызвать.

 — Ничего, доктор, — сказал мертвенно-бледный генерал с принужденной улыбкой. — Это мой личный гонг. Может быть, вам лучше спуститься вниз и прописать мне рецепт в столовой?

 Ему, очевидно, не терпелось отделаться от меня, поэтому я был вынужден откланяться, хотя с удовольствием побыл бы там еще немного, чтобы выяснит!) причину таинственного звука.

 Я уехал домой с твердым намерением снова навестить своего интересного пациента и постараться вытянуть из него какие-нибудь подробности о его прошлом и о его положении в настоящее время. Но меня ожидало разочарование. В тот же вечер я получил записку от самого генерала. При ней был, приложен весьма приличный гонорар за мой визит, а в записке сообщалось, что мое посещение оказало столь хорошие результаты, что генерал чувствует себя гораздо лучше И не считает возможным беспокоить меня повторным посещением Клумбер-холла.

 Это было единственное письмо, полученное мною от генерала.

 Люди, интересовавшиеся всем этим, а также мои соседи не раз спрашивали меня, не произвел ли на меня генерал впечатления душевнобольного. На этот вопрос я без колебаний даю отрицательный ответ. Все его замечания свидетельствовали о том, что он много читал и размышлял. И все же я заметил во время нашей единственной беседы, что у него слабые рефлексы, его arcus senilis явно обозначен. Я нашел также, что у него начало склероза артерий, то есть признаки того, что его организм в неудовлетворительном состоянии и что можно опасаться внезапного кризиса.

Глава X
О ПИСЬМЕ ИЗ КЛУМБЕР-ХОЛЛА

 Приведя эти показания посторонних свидетелей, относящиеся к моему рассказу, я сейчас продолжу отчет о своих личных наблюдениях. Я довел свое повествование, как читатель, несомненно, помнит, до появления у нас странного бродяги, назвавшегося капралом Руфусом Смитом. Это произошло в самом начале октября. Сличая даты, я обнаружил, что визит доктора Истерлинга в Клумбер предшествовал прибытию капрала примерно на три недели или даже больше.

 Все это время я ужасно волновался. С того самого дня, как генерал узнал из разговора со мной о наших взаимоотношениях с его детьми, я ни разу не видел ни Габриель, ни ее брата и не сомневался, что по отношению к ним применялись какие-то мены ограничения. Мысль о том, что именно мы явились виновниками этого, была очень тягостна и для меня, и для моей сестры.

 Однако вскоре наша тревога уменьшилась: через два дня после моего последнего разговора с генералом мы получили письмо от Мордаунта Хэзерстона. Оно было принесено сыном одного из рыбаков. Мальчишка сообщил, что письмо вручила ему на подъездной аллее какая-то пожилая женщина. По моим предположениям, это была кухарка Клумбер-холла.

 «Дорогие друзья! — было написано в этом письме. — Вы, наверно, очень беспокоитесь, не имея от нас никаких известий. Мысль об этом очень удручает нас. Мы вынуждены все время сидеть дома. Но это принуждение — морального, а не физического порядка.

 Бедный отец, который с каждым днем становится все беспокойнее, упросил нас дать слово не выходить из дому, пока не минует пятое октября. Он, со своей стороны, сказал, что после этой даты, следовательно, меньше, чем через неделю, мы будем свободны, как ветер, и сможем идти, куда захотим. Значит, нужно подождать совсем немного. Габриель уже говорила вам, что пятого октября страх отца достигает апогея. Но зато потом он совершенно успокаивается. В этом году отец имеет, очевидно, больше оснований, чем обычно, ожидать какого-то несчастья. Никогда еще не принимались такие продуманные меры предосторожности и никогда еще отец не обнаруживал такого глубокого упадка мужества. Кто мог бы подумать, глядя на сгорбленную спину отца и на его дрожащие руки, что это тот самый человек, который когда-то в упор убивал тигров в джунглях Тераи, смеясь над менее смелыми охотниками, которые предпочитали во время охоты занимать безопасную позицию на спине слона под балдахином. Вы ведь знаете, что отец был награжден крестом Виктории за бои на улицах Дели. А сейчас он дрожит от ужаса и прислушивается к каждому шороху, живя в самом, казалось бы, тихом и мирном уголке. Как это ужасно, Уэст! Но вспомните, что я уже говорил вам: это не фантастическая опасность, существующая только в воображении отца. Нет, эту опасность мы имеем все основания считать совершенно реальной. Однако она носит такой характер, что не может быть ни предотвращена, ни даже выражена понятными словами. Если все кончится благополучно, мы увидимся с вами в Бранксоме шестого числа.

 Любящий вас обоих Мордаунт».

 Это письмо очень успокоило нас, так как мы убедились, что наши друзья не подвергаются никакому физическому принуждению. Но нас сводило с ума сознание, что мы совершенно бессильны перед опасностью, которая угрожает тем, кто для нас дороже всего на свете.

 Каждый день мы неоднократно задавали друг другу вопрос об этом, но чем больше мы думали, тем безнадежнее казалось нам положение. Тщетно мы напрягали все наши умственные способности, сопоставляли слова, слышанные нами от обитателей Клумбера, слова, которые хотя бы косвенно были связаны с предметом наших размышлений.

 Наконец измученные бесплодными разговорами, мы решили не думать об этом, успокаивая себя тем, что через несколько дней запреты будут сняты, и мы сможем узнать все непосредственно от наших друзей. Но мы понимали, что оставшиеся дни покажутся нам долгими и тоскливыми. Так бы оно и было, если бы не произошло новое непредвиденное событие, которое отвлекло наши мысли от собственных переживаний и дало нам новый повод для размышлений.

Глава XI
ОБ АВАРИИ ТРЕХМАЧТОВОГО СУДНА «БЕЛИНДА»

 Утро третьего октября было полно добрых предзнаменований. Солнце светило ярко. На небе не было видно ни единого облачка. Правда, на рассвете дул легкий ветерок и несколько белых облачков пронеслись по небу, подобно растрепанным перьям огромной птицы. К середине же дня ветер окончательно стих, воздух стал неподвижным и душным. Для октября такая жара была необычной. Солнце сияло вовсю, мерцающая дымка, лежащая над вересковыми полями, скрывала Ирландское море и противоположный берег Канала. Длинные тяжелые маслянистые волны медленно вздымались и опускались, набегая на берег, ударяясь о скалы с глухим монотонным шумом. Неискушенному человеку эта тишина ни о чем не говорила. Но люди, умевшие разбираться в причудах природы, чувствовали во всем смутную угрозу — в воздухе, в небе и в море.

 После полудня мы с сестрой медленно прогуливались по длинной песчаной отмели, которая вдается в Ирландское море и граничит с одной стороны с живописной бухтой Лус, а с другой — с узким и мрачным заливом Киркмэйден, на берегу которого и расположен Бранксом. Было очень жарко, далеко идти не хотелось, поэтому мы с сестрой уселись на песчаный холмик, поросший полузасохшими пучками травы. Такие холмики тянутся вдоль всей береговой линии и образуют естественную преграду от вторжений океана.

 Но вскоре наш покой был нарушен тяжелыми шагами, и перед нами предстал Демисон, старый военный моряк, о котором я уже говорил. Он нес на спине круглую сеть для ловли креветок. Увидев нас, он подошел и обычным грубовато-доброжелательным тоном выразил надежду, что мы не обидимся, если он пришлет нам в Бранксом блюдо креветок к завтраку.

 — Я надеюсь на хороший улов перед бурей, — заметил он.

 — Значит, вы думаете, что надвигается буря? — спросил я.

 — Ну как же, даже не моряк может подтвердить это, — ответил он, засовывая за щеку большую порцию табака. — Окрестности Клумбера белы от чаек. А летят они к берегу из боязни того, что ветер вырвет у них все перья. Вот такой же был день, когда мы с Чарли Нэпиром были под Кронштадтом. Тогда буря загнала нас близехонько к пушкам крепости, несмотря на все наши двигатели и гребные винты.

 — Бывали когда-нибудь кораблекрушения в этих краях? — спросил я.

 — Боже мой! Да это самое подходящее место для кораблекрушений! — воскликнул он. — В испанскую войну вот в этой самой бухте пошли ко Дну со всей командой два первоклассных судна короля Филиппа. Если бы эти воды или бухта Лус, вот там у мыса, могли говорить, им было бы о чем рассказать. Когда настанет день суда, вся вода здесь буквально закипит от массы людей, которые поднимутся со дна.

 — Надеюсь, что за время нашего пребывания здесь не произойдет кораблекрушения, — с жаром произнесла Эстер.

 Старик покачал седой головой, недоверчиво всматриваясь в туманный горизонт.

 — Если ветер подует с запада, — сказал он, — некоторые из этих парусников почувствуют себя плоховато, особенно если буря настигнет их в Северном Канале. А вон видите, там трехмачтовое судно? Смею уверить вас, что его капитан очень хотел бы оказаться сейчас в безопасности в Клайде.

 — Оно будто не движется! — заметил я, глядя на судно. Его черный корпус и блестящие паруса медленно опускались и поднимались в такт биению гигантского пульса моря. — Может быть, вы ошибаетесь, Джемисон, и бури не будет?

 Старый моряк усмехнулся с видом бывалого человека и зашагал дальше. А мы с сестрой медленно двинулись к дому, с трудом бредя по жаре.

 Я поднялся в кабинет отца узнать, нет ли каких-нибудь распоряжений от лэрда. Отец все это время был так занят новым научным трудом о литературе Востока, что вся хозяйственная деятельность, связанная с имением, было возложена на меня. Квадратный стол был настолько загроможден книгами и бумагами, что от двери совершенно не было видно отца, если не считать пучка седых волос.

 — Сын мой, — сказал он. — Как жаль, что ты не знаешь санскритского языка. Когда я был в твоем возрасте, я не только мог изъясняться на этом благородном языке, но знал также тамуликский, лохитикский, гангский, таикский и малайский диалекты: ведь они происходят от туранской ветви языков.

 — Очень сожалею, сэр, — ответил я, — что не унаследовал ваших удивительных полиглотских талантов.

 — Я приступаю к большому научному труду, — пояснил он. — Если бы эта работа продолжалась в нашей семье из поколения в поколение, вплоть до полного ее окончания, имя Уэстов стало бы бессмертным. Это не что иное, как английский перевод Буддийской Дхармы с предисловием, проливающим свет на положение браминизма перед приходом Сакья-Муни. При самом напряженном труде я, может быть, смогу до своей смерти написать часть этого предисловия.

 — А сколько лет продлится вся эта работа до полного ее завершения? — спросил я.

 — Сокращенное издание, находящееся в Пекинской Императорской Библиотеке, — сказал отец, потирая руки, — состоит из трехсот двадцати пяти томов средним весом по пять фунтов. Кроме того, предисловие, которое должно охватить Ригведу, Самаведу, Яджурведу и Атхарваведу вместе с Брахманас вряд ли уместится менее чем в десяти томах. Если выпускать по Одному тому в год, можно надеяться на окончание этого труда примерно в две тысячи двести пятидесятом году, двенадцатое поколение нашей семьи завершит эту работу, а тринадцатое может заняться составлением алфавитного индекса.

 — А во время этой работы на какие средства будут жить _наши потомки? — с улыбкой спросил я.

 — Вот ты всегда такой! — воскликнул отец с досадой. — Ты абсолютно непрактичный человек. Вместо того, чтобы целиком отдаться моей благородной работе, ты выдвигаешь всякие абсурдные возражения. Чем будут жить наши потомки, работая над Джармой, — это совершенно несущественная деталь. А теперь сходи к Фергусу Мак-Дональду и позаботься о его соломенной крыше, А Вилли Фуллертон пишет, что заболела его корова. По дороге зайди к нему и разузнай, в чем там дело.

 Я отправился выполнять эти поручения, но перед уходом бросил взгляд на барометр. Ртутный столбик упал совершенно невероятно, до 28 дюймов. Очевидно, старый моряк не ошибался.

 Когда я возвращался вечером по вересковым полям, ветер дул резкими злыми порывами, на западе у горизонта громоздились мрачные тучи. Они растягивали свои длинные рваные щупальца до самого зенита. На темном фоне облаков зловеще и угрожающе выделялись два грязных зеленовато-желтых пятна, поверхность моря, прежде имевшая цвет блестящей ртути, теперь напоминала матовое стекло. С океана доносился низкий, стонущий звук, как будто предупреждая о приближающейся беде.

 Далеко в Канале я увидел единственный пароход, он пыхтел и торопился изо всех сил в Белфастский залив, а дальше было видно большое трехмачтовое судно, которое я заметил утром. Оно все еще лавировало, держа курс на север.

 В девять часов вечера подул сильный ветер, в десять он усилился до шторма, а в полночь свирепствовала самая ужасная буря, какую я здесь когда-либо видел.

 Некоторое время я сидел в нашей маленькой гостиной с дубовыми панелями и прислушивался к шуму и вою ветра, к грохоту гравия и гальки, когда они били в окна. Зловещий оркестр природы играл свою симфонию, старую, как мир. В ней был огромный диапазон звуков — от низкого гула грохочущей волны до тонкого визга летящей гальки и жалобных криков испуганных чаек. Я на мгновение открыл забранное решеткой окно: в него с ревом ворвался ветер с дождем, неся морские водоросли. Пришлось тут же закрыть окно, напирая на него плечом изо всех сил.

 Отец и сестра разошлись по своим комнатам, а я не мог уснуть — слишком был возбужден. Я сидел и курил у тлеющего камина. «Что происходит сейчас в Клумбере? — думал я. — Как чувствует себя в такую бурю Габриель и какое впечатление производит буря на старика, бродящего по ночам вокруг дома? Может быть, он приветствует эти грозные силы природы? Ведь они такие же Мрачные и жуткие, как и его беспокойные мысли. Только два дня осталось до даты, названной генералом. Рассматривает ли он эту бурю как нечто, связанное с его загадочным и грозным роком?»

 Обо всем этом и многом другом размышлял я, сидя у тлеющих углей, пока они постепенно не погасли. Прохладный ночной воздух напомнил мне, что пора спать.

 Но проспал я не более двух часов. Сев в постели, я увидел в неясном свете отца. Он, полуодетый, стоял у моей кровати, и дергал меня за плечо.

 — Вставай, Джон, вставай!. — кричал он. — Большое судно прибило к берегу в бухте. Несчастные моряки, наверно, все пойдут ко дну. Вставай, дружок, посмотрим, чем можно им помочь.

 Отец был, казалось, вне себя от возбуждения и нетерпения. Я соскочил с кровати. Пока я возился с одеждой, сквозь вой ветра и грохот волн, разбивающихся о скалы, до меня донесся глухой звук пушечного выстрела.

 — А вот опять! — воскликнул отец. — Это их сигнальная пушка, бедняги! Джемисон и рыбаки уже на берегу. Надень клеенчатый плащ и пробковую шапку. Скорее, скорее, каждая секунда может стоить человеческой жизни!

 Мы оба выбежали из дома и бросились к берегу в сопровождении десятка обитателей Бранксома.

 Буря не только не ослабла, но, кажется, еще более усилилась: ветер ревел вокруг нас дьявольски. Нам пришлось с силой пробиваться вперед; песок и гравий били нам в лицо. При тусклом свете мы видели только стремительно летящие облака и отблеск белых бурунов: все остальное было покрыто полным мраком.

 Мы стояли по щиколотку в гальке и водорослях, заслоняя глаза руками и стараясь разглядеть хоть что-нибудь в этой чернильной мгле. Когда я прислушивался, мне казалось, что я улавливаю голоса людей, крики о помощи, но среди дикого шума бури трудно было понять что-либо.

 Вдруг перед нами мелькнул Свет, и тут же берег моря и широкая бухта осветились ярким сигнальным огнем. В том месте, откуда шли лучи, в самой середине ужасного утеса Гензель лежало судно, наклоненное под таким углом, что вся палуба была видна как на ладони. Я сразу узнал его: это было то самое трехмачтовое судно, которое я видел сегодня утром в Канале. Флаг Соединенного Королевства, свисавший с верхней части обломанной бизань-мачты, указывал на его национальность.

 При ярком свете были ясно видны каждая перекладина, каждый деревянный брус, трос, спутанные части такелажа. Позади обреченного корабля выступали из мрака длинные ряды высоких волн, бесконечных и неустанных, с пенистыми гребнями, как только волна достигала широкого круга искусственного света, она, казалось, еще больше набирала силы, спешила вперед еще стремительнее и бросалась на свою жертву с потрясающим ревом и грохотом.

 Мы ясно видели десять или двенадцать испуганных моряков, цепляющихся за ванты. Они повернули к нам бледные лица, с мольбой протягивая руки. Бедняги, вероятно, воспряли духом при виде нас; было очевидно, что их лодки были либо смыты, либо получили такие повреждения, что сделались непригодными к использованию.

 Однако моряки, цеплявшиеся за снасти, не были единственными на борту. На разбитой корме стояли три человека, которые принадлежали как будто к другому миру в сравнении с перепуганными существами, молящими о помощи.

 Облокотясь на разрушенный край борта, они так спокойно и равнодушно беседовали, как будто не боялись смертельной опасности, грозившей им.

 Когда сигнальный огонь осветил их, мы с берега успели заметить, что эти невозмутимые незнакомцы носили красные фески и что лица с крупными чертами были смуглы и свидетельствовали о их восточном происхождении.

 Впрочем, у нас не было времени все это подробно рассматривать. Корабль быстро разрушался, надо было немедленно принять какие-то меры, чтобы спасти несчастных промокших людей, умолявших о помощи.

 Ближайшая спасательная лодка находилась в бухте Лус за десять миль, но здесь была наша собственная лодка, широкая и достаточно вместительная, а также много отважных рыбаков, чтобы образовать ее команду.

 Я и пять рыбаков сели на весла, другие оттолкнули лодку в воду, и мы стали пробиваться сквозь яростные волны, кипевшие вокруг нас, останавливались перед стремительными большими валами, но все же неуклонно сокращали расстояние между кораблем и нами.

 Но, казалось, наши усилия будут напрасными.

 Когда мы поднялись на большую волну, я увидел гигантский вал, возвышающийся над всеми волнами и идущий за ними, как пастух за своим стадом. Этот вал обрушился на судно, склонив свой огромный зеленый свод над рухнувшей палубой.

 С треском корабль раскололся надвое в том месте, где страшный зазубренный хребет рифа Гензель впился в его киль. Задняя часть корабля с поломанной бизанью и тремя восточными пришельцами погрузилась в воду и исчезла, а передняя часть беспомощно качалась в непрочном равновесии на скале.

 Вопль ужаса донесся с разбитого судна и был повторен эхом с берега: Но передняя часть судна чудом держалась на воде. Мы достигли бушприта и спасли всю команду.

 Однако, прежде чем нам удалось пройти половину пути до берега, другой гигантский вал разбил и смел со скалы бак и загасил сигнальный огонь, скрыв от нас заключительный эпизод трагедии.

 Наши друзья на берегу приветствовали нас криками радости, горячо поздравляли спасенных моряков с избавлением от смерти и всячески старались успокоить и ободрить их. Было спасено тринадцать человек, и все они были продрогшие и перепуганные. Только капитан, закаленный, крепкий человек, не терял бодрости. Некоторых матросов распределили по домам рыбаков, но большая часть направилась к нам в Бранксом, где мы обеспечили их сухой одеждой, питанием и пивом возле кухонного очага.

 Капитан по имени Медоуз втиснул в мой костюм свое громоздкое тело и спустился к нам в гостиную, приготовил себе порцию грога и рассказал отцу и мне о случившемся:

 — Если бы не вы, сэр, и не ваши отважные друзья, — сказал он, улыбаясь мне, — мы сейчас уже давно превратились бы в призраков. Что касается «Белинды», то эта старая протекающая лохань была неплохо застрахована, так что ни ее владельцам, ни мне не приходится горевать.

 — Боюсь, — грустно заметил отец, — что мы никогда больше не увидим ваших пассажиров. Я оставил на берегу людей, на случай, если волна выбросит их, но, думаю, что это бесполезно. Я видел, как они пошли ко дну, когда корабль раскололся.

 — Кто они были? — спросил я. — Никогда не поверил бы, что люди могут быть такими спокойными пред лицом смерти.

 — Кто они такие или, вернее, кем они были, — задумчиво спросил капитан, пуская клубы дыма из трубки, — ответить не так-то просто. Мы вышли из Карачи и взяли их пассажирами до Глазго. Младшего звали Рам-Сингх, и я имел дело только с ним. Все они были тихими, безобидными людьми. Я никогда не спрашивал их о профессии, но, думаю, что они были парскими купцами из Хайдерабада, и коммерческие дела потребовали их поездки в Европу. Никак не могу понять, почему вся команда и даже мой помощник боялись их. Ему-то следовало быть поумнее.

 — Боялись их? — удивленно воскликнул я.

 — Да. Моряки думали, что они опасные товарищи по плаванию. Не сомневаюсь, если вы сейчас пойдете на кухню, то услышите, как матросы высказывают убеждение: именно наши пассажиры были причиной катастрофы.

 Едва капитан произнес эти слова, дверь гостиной отворилась и вошел его помощник — высокий рыжебородый человек. Ему достался полный комплект одежды какого-то добросердечного рыбака, и он, в удобной фуфайке и хорошо смазанных сапогах, были типичным моряком. Поблагодарив нас за гостеприимство, он подвинул свой стул к камину и начал греть у огня большие загорелые руки.

 — Ну-ка, скажите, капитан, — обратился он к Мэдоузу, — не прав ли я был, предупреждая о плачевных результатах пребывания черномазых на борту «Белинды»?

 Капитан искренне расхохотался, откинувшись на спинку стула.

 — Ну вот, что я вам говорил? — воскликнул он, обращаясь к нам.

 — Все могло бы кончиться очень печально для всех нас, — сказал помощник с раздражением. — Я потерял новый костюм и чуть не расстался с жизнью.

 — Должен ли я вас понять, — спросил я, — что вы приписываете гибель судна только своим несчастным пассажирам?

 Помощник капитана широко раскрыл глаза и спросил удивленно:

 — Почему несчастным, сэр?

 — Потому что они, очевидно, утонули, — ответил я. Он недоверчиво фыркнул, продолжая греть руки.

 — Такие люди никогда не тонут, — сказал он, помолчав. — Их отец, дьявол, заботится о них. Разве вы не видели, что в тот самый момент, когда были смыты бизань-мачта и часть квартердека, они преспокойно стояли на корме и скручивали сигареты. Для меня этого достаточно. Простительно, если в это не верят сухопутные люди, но капитан, который плавает с детства, должен знать, что кошка и священник — самый опасный груз на судне. А если это относится к христианскому священнику, то, думаю, что языческий жрец в пятьдесят раз опаснее. Я человек твердой веры, черт возьми!

 Мы с отцом невольно рассмеялись по поводу его весьма неблагочестивого восклицания, которым он подтверждал свою веру. Но помощник был, очевидно, настроен чрезвычайно серьезно и продолжал отстаивать свои убеждения.

 — Еще в Карачи, как только они появились, я предупреждал вас, — укоризненно сказал он капитану. — В мою вахту на корабле было три буддистских матроса и, как вы думаете, что они сделали, когда на борту появились эти типы? Они повалились на брюхо и стали тереть палубу носами. Они не сделали бы этого даже перед адмиралом королевского флота. Им было прекрасно известно, что представляют собой эти гости. Я сразу почувствовал: дело неладно. Потом в вашем присутствии, капитан, я спросил наших матросов, зачем они это проделали, и они сказали, что эти пассажиры — святые люди. Вы сами слышали.

 — Ну что ж, в этом нет ничего плохого, Хоукинс, — ответил капитан Медоуз.

 — Вы видели, капитан Мэдоуз, как они себя вели во время плавания? Они читали книги, написанные не на бумаге, а на дереве. Они всю ночь сидели прямехонько и все вместе что-то бормотали на квартердеке. А кроме того, для чего им была нужна морская карта и зачем они каждый день отмечали на ней курс корабля?

 — Они не делали этого, — сказал капитан.

 — Нет, делали, и если я не доложил вам об этом раньше, то только потому, что вы всегда смеялись надо мной. Они имели собственные мореходные инструменты, правда, я не знаю, когда они работали с ними, но ежедневно в полдень они знали широту и долготу, отмечая положение корабля на карте, приколотой к столу в их каюте. И я, и буфетчик видели их за этим делом.

 — Не знаю, что вы хотите этим доказать, — заметил капитан, — хотя согласен, что это довольно странно.

 — Я расскажу вам еще об одной странности, — выразительно прищурил глаза помощник капитана. — Вам известно название этой бухты, где мы потерпели аварию?

 — Я слышал от наших любезных хозяев, что мы на берегу Вигтауншира, — ответил капитан, — но я не знаю названия бухты.

 Помощник наклонился с мрачным лицом.

 — Это — бухта Киркмэйдена, — сказал он.

 Если он рассчитывал удивить капитана Мэдоуза, то ему это прекрасно удалось, потому что капитан от изумления буквально лишился дара речи.

 — Это на самом деле изумительно, — сказал он, обращаясь к нам через несколько минут. — Наши пассажиры еще в начале путешествия расспрашивали нас, существует ли бухта с таким названием. Хоукинс и я говорили, что понятия не имеем о такой бухте, ведь здесь на карте она включена в бухту Лус. То, что буря загнала нас именно сюда, и что как раз здесь мы потерпели аварию, является невероятным совпадением.

 — Слишком невероятным, чтобы быть совпадением, — проворчал помощник. — Еще до бури я заметил, как они показывали на берег за правым бортом. Они прекрасно знали, где эта бухта, до которой они добирались.

 — А вы что думаете об этом, Хоукинс? — встревоженно спросил капитан. — Каково ваше мнение?

 — Я думаю, — ответил помощник, — что этим трем мошенникам так же легко было вызвать бурю, как мне выпить этот грог. Очевидно, у них были свои причины появиться в этой проклятой (я не хотел обидеть вас, джентльмены), проклятой бухте, и они избрали кратчайший путь, вызвав бурю. Такова моя версия, хотя я совершенно не понимаю, зачем понадобилась трем буддистским жрецам именно бухта Киркмэйден.

 Мой отец поднял брови в знак сомнения, которое законы гостеприимства не позволяли ему высказать.

 — Полагаю, джентльмены, — сказал он, — что вы оба крайне нуждаетесь в отдыхе после таких ужасных, переживаний. Если вы последуете за мной, я провожу вас в вашу комнату.

 Со старомодной учтивостью он проводил их в лучшую запасную спальню лэрда, а затем, вернувшись ко мне в гостиную, сказал, что надо бы сходить на берег и узнать, не случилось ли еще чего-нибудь.

 Когда мы во второй раз шли к месту кораблекрушения, на востоке уже забрезжил первый слабый свет. Буря стихла, но море было еще очень неспокойно. Внутри волнореза были видны бурлящие волны пены, как будто свирепый океан скрежетал зубами от ярости.

 На берегу повсюду трудились рыбаки и арендаторы, не покладая рук, выуживали доски и бочонки, принесенные волнами. Трупы погибших никто из работавших не видел. Это объяснялось, по их словам, тем, что(на сушу могли попасть только плавучие предметы. Подводное течение было здесь стремительным, все, находящееся под водой, относилось в море.

 На вопрос, могли ли пассажиры как-нибудь добраться до берега, эти опытные моряки отвечали отрицательно, не допуская даже такой мысли. Если бы индусы и не потонули, волны безусловно разбили бы их о скалы.

 — Мы сделали все, что было в наших силах, — грустно сказал отец на обратном пути. — Суждения помощника капитана, очевидно, объяснялись внезапностью катастрофы. Ты слышал, как он рассуждал о буддистских жрецах, вызвавших бурю?

 — Да, — ответил я.

 — Очень больно слышать такие речи. Как ты думаешь, не согласится ли он, если я посоветую ему поставить по небольшому горчичнику под каждое ухо? Это спасает от прилива крови к мозгу. Или, может быть, разбудить его и дать одну или две какие-нибудь таблетки?

 Думаю, сказал я, зевая, — что лучше его не будить. Ложитесь и сами. Если понадобится, вы сможете полечить его завтра утром.

 Добравшись до своей спальни, я бросился на кровать и погрузился в сон без сновидений.

Глава XII
О ТРЕХ ЧУЖЕСТРАНЦАХ НА БЕРЕГУ МОРЯ

 Было уже одиннадцать или двенадцать часов дня, когда я проснулся. В золотых лучах солнца ужасные события прошедшей ночи вспоминались мне каким-то кошмарным сном. Трудно было поверить, что легкий ветерок, нежно шепчущий сейчас в листьях плюща вокруг окон, был порождением той же стихии, что и буря, сотрясающая дом несколько часов тому назад. Казалось, природа раскаивается в своей кратковременной вспышке и хочет вознаградить потрясенный мир теплом и сиянием солнца. Хор птиц в саду наполнял воздух радостными трелями.

 Внизу я увидел дотерпевших бедствие моряков. После отдыха они выглядели превосходно. Меня встретили словами радости и благодарности. Было решено всех их отправить в Вигтаун, откуда они смогут выехать вечерним поездом в Глазго. Отец дал указание обеспечить каждого на дорогу сэндвичами и крутыми яйцами.

 Капитан Мэдоуз от имени владельца судна горячо поблагодарил нас за доброе отношение к морякам и предложил команде трижды прокричать «ура» в нашу честь, что и было выполнено от всего сердца. После завтрака капитан с помощником и я отправились к морю, чтобы взглянуть еще раз на место кораблекрушения.

 Обширная бухта все еще была неспокойна; волны с рокотом разбивались о скалы. Однако ничто не напоминало той дикой пляски, свидетелями которой мы были на рассвете. Длинные изумрудные волны с небольшими гребнями пены катились медленно и величаво, разбиваясь о скалы в монотонном ритме, напоминающем дыхание усталого чудовища.

 На расстоянии одного кабельтова от берега мы увидели грот-мачту разбитого судна, плавающую по волнам и то скрывающуюся между их гребнями, то подымающуюся ввысь, подобно гигантскому копью. Обломки помельче усеивали поверхность моря; всюду на песке виднелись ящики и бочки, выловленные крестьянами и уложенные подальше от воды.

 Две ширококрылые чайки то парили в воздухе, то проносились у места кораблекрушения низко, почти касаясь воды, будто высматривая что-то под волнами. По временам мы слышали их хриплые крики.

 — «Белинда» было старое судно, давало сильную течь, и все же мне очень больно глядеть на его останки, ведь я им так долго командовал. Впрочем, его все равно скоро пришлось бы сломать и продать на дрова.

 — Как здесь все тихо и спокойно, — заметил я. — Кто мог бы поверить, что как раз здесь погибли ночью три человека…

 — Бедняги! — с чувством сказал капитан. — Надеюсь, мистер Уэст, если их выловят после нашего отъезда, вы достойно предадите их земле.

 Только что я собрался ответить ему, как помощник капитана разразился громким хохотом, хлопая себя по бедрам.

 — Если вы хотите их похоронить, то держите ухо востро, пока они не удрали отсюда. Помните, что я вам говорил сегодня ночью? Взгляните-ка на тот холм и скажите, прав я был или нет.

 На некотором расстоянии от нас виднелась высокая песчаная дюна. На вершине ее стоял человек, привлекший внимание помощника капитана. Взглянув на него, Мэдоуз в изумлении всплеснул руками:

 — Клянусь спасением души, — воскликнул он, — это Рам-Сингх собственной персоной! Поглядим-ка на него поближе.

 С этими словами он помчался вдоль берега, сопровождаемый помощником и мною, а также двумя рыбаками, в свою очередь заметившими чужестранца.

 Последний, увидев нас, спустился со своего наблюдательного пункта и спокойно направился нам навстречу. Голова его была опущена на грудь, как у человека, погруженного в размышления.

 Мне невольно бросилось в глаза различие между нашими порывистыми и возбужденными движениями и величавым достоинством этого уроженца Востока.

 Впечатление не изменилось и тогда, когда он поднял на нас темные глаза, пристальные и задумчивые, и склонил голову в изящном общем поклоне. Мы были похожи на кучку школьников в присутствии учителя. Широкий гладкий лоб незнакомца, его ясный и проницательный взгляд, крепко сжатые выразительные губы, резко очерченное решительное лицо — все это придавало ему внушительный и благородный вид.

 Я никогда не видел человека, на лице которого было бы написано такое невозмутимое спокойствие и в то же время такое сознание своей скрытой силы.

 Он был одет в коричневый бархатный пиджак, широкие темные брюки, рубашку с низко вырезанным воротом, открывавшим мускулистую коричневую шею. На его голове была красная феска.

 Когда мы приблизились к нему, я с удивлением увидел, что на одежде незнакомца не сохранилось следов борьбы ее владельца с волнами.

 — Вижу, что купание не причинило вам ни малейшего вреда, — сказал он приятным мелодичным голосом, переводя взгляд с капитана на помощника. — Надеюсь, ваших бедных-матросов обеспечили хорошим ночлегом?

 — Нас всех спасли, — ответил капитан. — Мы очень боялись, что вы погибли, — вы и оба ваших друга. Я только что говорил с мистером Уэстом о ваших похоронах.

 Незнакомец с улыбкой взглянул на меня.

 — Мы не доставим таких хлопот мистеру Уэсту, — сказал он. — Мы все трое благополучно добрались до берега и нашли пристанище в хижине на расстоянии мили отсюда. Это очень уединенное место, но у нас имеется все необходимое.

 — Сегодня пополудни мы все отправляемся в Глазго, — сказал капитан. — Буду очень рад, если вы поедете с нами. Без провожатых вам будет трудно.

 — Очень благодарны вам за заботу, — ответил Рам-Сингх, — но мы не воспользуемся вашим любезным приглашением. Раз уж природа занесла нас сюда, мы побудем здесь еще немного.

 — Как угодно, — пожал плечами капитан. — Сомневаюсь, чтобы вы нашли в этой глуши что-нибудь интересное.

 — Может быть, и не так, — улыбнулся Рам-Сингх. — Вспомните строки Мильтона: «Разум сам создает себе среду и может сделать в себе самом ад из рая и рай из ада». Мне кажется, мы хорошо проведем здесь несколько дней. И вы не правы, считая это место таким глухим. Я не ошибусь, если скажу, что отец этого молодого человека — мистер Джон Хэнтер Уэст. Его имя известно и пользуется большим уважением у браминов в Индии.

 — Мой отец действительно известный ученый, знаток санскрита, — ответил я с изумлением.

 — Присутствие такого человека, — медленно сказал чужестранец, — превращает пустыню в город. Великий ум, даже если он только один, является большим показателем цивилизации, чем несчетные мили кирпичных или цементных построек. Возможно, ваш отец не обладает столь глубокими познаниями, как сэр Уильям Джонс или универсальностью барона фон Хаммер-Пургшталя, но он соединяет в себе многие достоинства их обоих. Все же можете сказать ему от моего имени, что он ошибается, проводя аналогию между корнями самоедских и тамуликских слов.

 — Если вы решили оказать честь нашей местности своим пребыванием, хотя бы на короткое время, — сказал я, — вы очень обидите моего отца, не остановившись у него. Он представитель лэрда, а по шотландским обычаям лэрды имеют привилегию принимать у себя всех почетных иностранцев, посещающих нашу округу.

 Гостеприимство побудило меня сделать такое приглашение, хотя помощник капитана дергал меня за рукав, предупреждая, что визит чужестранца может оказаться очень нежелательным. Но мистер Хоукинс опасался напрасно: Рам-Сингх отрицательно покачал головой.

 — Я и мои друзья очень признательны вам, — сказал он, — но у нас имеются причины оставаться там, где мы сейчас обитаем. Хижина, в которой мы живем, находится в очень уединенной местности, она полуразрушена, но мы, люди Востока, приучены обходиться без большей части тех предметов, которые считаются необходимыми в Европе. Мы твердо верим в мудрую истину, что богатство человека заключается не в том, что он имеет, а в том, без чего он может обойтись. Один добрый рыбак поставляет нам хлеб и овощи, у нас чистая сухая солома для ложа — что еще требуется человеку?

 — Но вы, вероятно, мерзнете по ночам, тем более, что вы приехали из тропиков, — заметил капитан.

 — Может быть, нашим телам и бывает иногда холодно, но мы не замечаем этого. Мы прожили много лет на вершинах Гималаев, на границах вечных снегов, поэтому такое неудобство не имеет для нас значения.

 — Но позвольте мне, — сказал я, — прислать вам хотя бы рыбы и мяса.

 — Мы не христиане, — ответил он. — Мы буддисты высшей ступени и не признаем за человеком права убивать быков или рыб для поддержания своего тела. Не он вложил в них жизнь и, конечно, не имеет дозволения всевышнего отнимать ее без крайней необходимости. Поэтому мы не смогли бы воспользоваться вашими дарами, если бы вы их прислали.

 — Но, сэр, — возражал я, — если в этом изменчивом и негостеприимном климате вы станете отказываться от питательной пищи, ваша жизнеспособность ослабнет — вы умрете.

 — Ну, значит, мы умрем, — сказал он с улыбкой. — А теперь, капитан Мэдоуз, я прощаюсь с вами, благодарю вас за вашу доброту во время путешествия. Вам, — сказал он Хоукинсу, — я также желаю всего хорошего. Не пройдет и года, как вы будете командовать собственным кораблем. Надеюсь, мистер Уэст, что мы еще увидимся с вами до отъезда. До свидания. — Он приподнял феску, склонив прекрасную голову С величавой любезностью, которая так хорошо характеризовала все его движения, и пошел в том направлении, откуда появился.

 — Поздравляю вас, мистер Хоукинс, — сказал капитан помощнику по дороге домой. — Через год вы будете командовать собственным кораблем.

 — Вряд ли, — ответил помощник, улыбаясь. — Неизвестно, как еще обернется дело. Мистер Уэст, какого вы мнения о чужеземце?

 — Очень интересный человек, — сказал я. — Какая красивая голова и как он хорошо держится. Ведь ему не больше; тридцати лет?

 — Сорока, — сказал помощник.

 — Нет, шестидесяти, ни больше, ни меньше, — заметил §Ц капитан Мэдоуз. — Я слышал, как он говорил о первой Афганской войне. В то время он был взрослым, а это было сорок лет тому назад.

 — Чудеса! — воскликнул я. — У него такая же гладкая кожа и такие же ясные глаза, как у меня. Он, конечно, главный из трех жрецов?

 — Младший! — сказал капитан с загадочным видом. — Поэтому-то он и вел все переговоры от их имени. А их умы слишком возвышенны, чтобы снисходить до пустых разговоров.

 — Это самые удивительные обломки крушения, когда-либо выброшенные морем на этот берег, — заметил я. — Мой отец чрезвычайно заинтересуется ими.

 — А я думаю, чем меньше вы будете иметь с ними дела, тем будет лучше для вас, — сказал помощник капитана. — Если мне придется командовать собственным кораблем, то обещаю вам никогда не принимать на борт такого товара. Ну, а теперь мы уже на борту, якорь поднят — прощайте!

 Экипаж с двумя продольными сиденьями только что заполнился отъезжающими. Оба первых места на скамьях были оставлены для капитана и его помощника. С прощальными криками славные моряки покатили по дороге, а отец, Эстер и я, стоя на лужайке, махали им руками, пока они не скрылись за деревьями Клумбера по дороге к вигтаунской железнодорожной станции.

 С этого момента корабль и его команда исчезают С наших страниц, оставив в качестве единственного сувенира кучки обломков на берегу, которым предстояло лежать там до прибытия агента Ллойда.

Глава XIII
О ТОМ, КАК Я УВИДЕЛ ТО, ЧТО ВИДЕЛИ ТОЛЬКО НЕМНОГИЕ

 Вечером за обедом я рассказал отцу о трех буддистских жрецах; как я и ожидал, он чрезвычайно заинтересовался ими. Услыхав же, в каких выражениях Рам-Сингх говорил о нем и какое выдающееся место отвел ему среди ученых-филологов, отец пришел в такое волнение, что хотел немедленно отправиться разыскивать Рам-Сингха, чтобы познакомиться с ним. Нам стоило больших трудов отговорить его.

 Мы с Эстер успокоились, лишь отобрав у отца ботинки и отправив его спать; волнующие события последних суток были не под силу его слабому здоровью и больным нервам.

 Я сидел в сумерках на веранде, перебирая в уме последние, такие неожиданные события: бурю, кораблекрушение, борьбу за жизнь моряков, и странные обстоятельства, при которых жрецы были выброшены на берег. Сестра бесшумно подошла ко мне и коснулась моей руки.

 — Не кажется ли тебе, Джон, — тихо и ласково сказала она, — что мы забываем о наших друзьях в Клумбере? Разве могут последние события вытеснить из нашей памяти их тревоги и грозящую им опасность?

 — Из нашей памяти — возможно, — сказал я, улыбаясь, — но не из наших сердец. Впрочем, ты права, малышка: наши мысли были немного отвлечены от них. Утром я схожу в Клумбер, может быть, увижу кого-нибудь. Между прочим, как раз завтра исполняется это проклятое пятое октября. Остается подождать только один день, и все будет хорошо.

 — Или плохо, — сказала мрачно сестра.

 — Но почему же, скажи мне, моя маленькая пифия? — воскликнул я. — Чего это ты надумала?

 — Я очень волнуюсь, у меня тяжело на душе, — ответила она, вздрагивая и подходя ко мне поближе. — Я предчувствую, что случится большое несчастье, уже давно грозящее тем, кто нам так дорог. Для чего остались здесь эти буддисты?

 — Кто? Буддисты? — беспечно сказал я. — У них постоянные религиозные торжества и самые разнообразные обряды. У них, наверное, имеются причины задержаться здесь.

 — А не кажется ли тебе странным, — трепетным шепотом спросила Эстер, — что эти жрецы появились из Индии как раз к этому числу? Разве из всего, что ты слышал об опасностях, грозящих генералу, не ясно, что они связаны в какой-то степени с Индией?

 Эти слова заставили меня призадуматься.

 — Да, — ответил я, — пожалуй, после твоих слов у меня создается впечатление, что тайна Клумбера действительно связана с каким-то событием, случившимся в Индии. Но я уверен, что ты отбросила бы всякий страх, если бы познакомилась с Рам-Сингхом. Он — воплощенные мудрость и доброжелательность. Его неприятно поразила мысль об убийстве — даже овцы или рыбы. Он сказал, что скорее умрет, чем примет участие в убийстве животного.

 — Конечно, очень глупо так нервничать, — сказала храбро сестра. — Но обещай мне выполнить мою просьбу, Джон. Сходи утром в Клумбер и, если увидишь кого-нибудь, расскажи о наших странных соседях. Обитателям Клумбера лучше судить, имеет ли какое-нибудь значение появление индусов.

 — Хорошо, дорогая, — ответил я, входя в комнату вместе с сестрой. — Ты слишком переутомилась, и тебе надо хорошенько выспаться. Я сделаю по-твоему, и наши друзья сами решат, связано ли появление жрецов с их делами или нет.

 Хотя я и дал сестре обещание рассеять ее мрачные предчувствия, но утром, при свете яркого солнца, мне показалось просто нелепым думать, что наши скромные вегетарианцы-индусы могут иметь какие-то злобные замыслы или их прибытие может произвести какое-либо впечатление на обитателей Клумбера. И все же мне так захотелось увидеть кого-либо из Хэзерстонов, что сразу после завтрака я отправился к Клумбер-холлу. Затворничество наших друзей, конечно, не дало им возможности узнать о недавних событиях, и я чувствовал, что даже, — если увижу самого генерала, он не сочтет меня навязчивым, ведь у меня было столько новостей.

 Клумбер-холл имел все тот же мрачный и печальный вид. Поглядев сквозь толстую железную решетку на подъездную аллею, я никого не обнаружил. Одна из сосен была вырвана бурей и ее длинный красновато-коричневый ствол лежал поперек аллеи.

 Кругом было все то же запустение и распад, только забор имел вид грозного препятствия для возможных нарушителей покоя. Я прошел вдоль всей изгороди до нашего старого места встреч, но нигде не нашел даже щели, через которую можно было бы заглянуть вовнутрь; забор был отремонтирован заново, причем теперь одна доска заходила за другую; это закрывало все щели, которыми я пользовался прежде, и целиком изолировало жильцов Клумбер-холла.

 Но как раз в том месте, где я имел знаменательную беседу с генералом, когда он застал врасплох меня и свою дочь, я обнаружил щель примерно в два дюйма. Через нее-то я и заглянул вовнутрь и увидел только дом и часть лужайки перед ним. Хотя ни вне дома, ни в окнах не было никаких признаков, жизни, я решил оставаться на своем посту, пока не переговорю с кем-нибудь из обитателей Клумбера. Мертвый вид дома навеял на меня такую тревогу, что я решил лучше перелезть через забор, рискуя даже вызвать недовольство генерала, чем вернуться домой ни с чем.

 К счастью, мне не пришлось прибегнуть к такой чрезвычайной мере. Я не пробыл там и получаса, как услышал резкий звук отворяемого замка, и из главного подъезда вышел сам генерал. К моему удивлению, на нем была военная форма, причём не такая, какую носят в британской армии сейчас. Красный мундир обличался непривычным покроем и был испорчен непогодой. Белые брюки имели уже грязно-желтый оттенок. С красной перевязью на груди и прямым палашом, висящим сбоку, он казался воплощением британского офицера прошедшей эпохи, служившим сорок лет тому назад. За ним двигался бывший бродяга капрал Руфус Смит. Он был сейчас прилично одет и имел вид довольного человека. Разговаривая друг с другом, они ходили по лужайке взад и вперед. Я заметил, что время от времени то один то другой останавливались и украдкой озирались по сторонам, словно чего-то ожидая.

 Я предпочел бы беседовать с генералом один на один, но он не расставался со своим спутником. Поэтому я громко постучал тростью о забор, чтобы привлечь их внимание. Они Оба мгновенно повернулись в мою сторону, и по их движениям я понял, что они встревожены и испуганы. Я поднял трость над забором, чтобы показать, где я. Тогда генерал очень неохотно и нерешительно двинулся в мою сторону. Капрал пытался удержать его за руку. Только когда я выкрикнул свое имя и уверил их, что я один, они успокоились. Узнав меня, генерал быстро подошел и чрезвычайно сердечно поздоровался.

 — Как вы хорошо сделали, что пришли, Уэст, — сказал он. — Поистине, в такие-то минуты и познаются друзья. Я не считаю возможным просить вас зайти в дом или задерживать вас здесь.

 — Я беспокоился обо всех вас, — сказал я. — Все эти дни я ничего не слышал о вас и никого не видел. Как вы поживаете?

 — Пока прекрасно, если можно так сказать. А завтра будет лучше, завтра мы станем совсем другими людьми, капрал, а?

 — Да, сэр, — ответил капрал, отдавая честь. — Завтра мы будем прочны, как банк.

 — Мы сейчас немного взволнованы, — пояснил генерал, — но, не сомневаюсь, все кончится благополучно. В конце концов провидение превыше всего, а мы в его руках. А вы что поделываете?

 — У нас было много хлопот, — сказал я. — Вы ничего не слыхали о кораблекрушении?

 — Ни слова, — ответил генерал безразличным тоном.

 — Я так и думал, что шум ветра заглушит грохот сигнальной пушки. Сегодня ночью на берег было выброшено судно, большое трехмачтовое судно из Индии.

 — Из Индии! — воскликнул генерал.

 — Да. Его команда, к счастью, спаслась, и все они уехали в Глазго.

 — Все уехали, — повторил генерал. Он был бледен.

 — Да, все, за исключением довольно странных субъектов, называющих себя буддийскими жрецами. Они решили остаться здесь на несколько дней.

 Едва я произнес эти слова, как генерал упал на колени, протянув к небу длинные тощие руки.

 — Да будет воля твоя, господи! — воскликнул он хриплым голосом. — Да будет твоя святая воля!

 Через щель я увидел, как лицо капрала стало бледно-желтым. Он вытер пот со лба.

 — Так уж мне везет! — сказал он. — После всех этих годов лишения я пришел сюда только к самому концу.

 — Ничего, друг, — сказал генерал, распрямляя плечи, как человек, который снова взял себя в руки, — будь что будет, мы встретим конец как подобает британским солдатам. Помните, при Чиллиаивалахе нам пришлось сделать переход от вашей батареи к нашему каре, а кони сикхов ринулись на наши штыки? Тогда мы не дрогнули. Не дрогнем и сейчас. Мне кажется, что в эту минуту я чувствую себя гораздо бодрее, чем все эти годы. Меня убивала неизвестность.

 — И это проклятое звяканье! — добавил капрал. — Ну, что ж, мы погибнем вместе — в этом какое-то утешение.

 — Прощайте, Уэст, — сказал генерал. — Будьте хорошим мужем для Габриель и приютите мою несчастную жену. Думаю, что она недолго будет причинять вам беспокойство. Прощайте, да благословит вас Бог!

 — Послушайте, генерал — резко сказал я, отламывая кусок доски, чтобы удобнее было разговаривать. — Эта история длится слишком долго. К чему все эти намеки, недомолвки и загадки. Давайте обсудим все. Чего вы боитесь? Довольно скрытности. Вы боитесь этих индусов? Если да, то я смогу, пользуясь влиянием отца, арестовать их, как бродяг.

 — Нет, это не годится, — сказал генерал, качая головой. — Вы скоро будете в курсе дела. Мордаунт знает, где хранятся бумаги. Поговорите с ним завтра об этом.

 — Но послушайте, — закричал я, — если есть опасность, надо попытаться избежать ее. Скажите мне только, чего вы боитесь, и я буду знать, как действовать.

 — Дорогой мой! — сказал генерал. — Сделать ничего нельзя, поэтому успокойтесь. Пусть события идут своим чередом. С моей стороны было, конечно, глупо прятаться за укрытиями из дерева или камня. Все это объяснялось тем, что я не мог оставаться пассивным. Лучше делать хоть что-нибудь для самосохранения, пусть даже бесполезное, чем покорно ждать. Вот этот мой друг, занимающий скромное место в мире, и я оказались в таком положении, в каком, думаю, никто еще не был. Нам остается только поручить себя неисчерпаемому милосердию всевышнего и надеяться, что наши страдания в этом мире уменьшат нашу кару на том свете. А теперь я ухожу, мне нужно уничтожить кое-какие бумаги и — привести в порядок много дел. Прощайте!

 Он протянул мне руку через проделанное мною отверстие и крепко сжал мои пальцы. Затем твердым и решительным шагом направился к дому в сопровождении мрачного капрала.

 Я пошел в Бранксом очень расстроенный, недоумевая, что же мне то делать!

 Было ясно, что подозрения моей сестры оправдались полностью, существует самая тесная связь между появлением у нас трех индусов и загадочной опасностью, угрожающей генералу.

 Представляя себе Рам-Сингха, его благородное лицо, утонченные манеры и слова мудрости, я не мог допустить мысли о каком-нибудь насилии с его стороны. Сейчас, думая об этом, я поражаюсь, какой ужасный гнев скрывался в этих черных проницательных глазах. Я чувствовал, что из всех людей, с которыми я сталкивался, мне меньше всего хотелось бы навлечь на себя именно его гнев. Но мне было непонятно: как могли два человека, столь далекие друг от друга, — грубый старый капрал и англо-индийский генерал — заслужить одинаковую ненависть этих индусов. И, если опасность носила материальный характер в полном смысле этого слова, почему генерал не согласился с моим предложением взять под стражу этих людей, хотя, честно говоря, мне было бы крайне неприятно применять суровые меры да еще на таких туманных основаниях.

 На этот вопрос не было ответа, и все же торжественные слова генерала и ужасающая серьезность его и капрала не позволяли мне думать, что их опасения лишены оснований. Все это было головоломкой, совершенно неразрешимой головоломкой!

 Для меня было ясно одно: при моем неведении и после категорического запрета со стороны генерала я не мог вмешиваться в это дело каким бы то ни было способом. Мне оставалось только ждать и молить небо, чтобы опасность была устранена или, по крайней мере, не коснулась моей Габриель и ее брата.

 Я шел по тропинке, погруженный в думы, и достиг уже калитки, ведущей на бранксомскую лужайку, как с изумлением услышал очень взволнованный громкий голос отца. За последнее время старик был так далек от повседневных хозяйских забот, так погружен в свои научные занятия, что было очень трудно привлечь его внимание к обычным житейским делам. Я был удивлен и недоумевал, что могло вывести его из себя. Тихонько отворив калитку и обойдя кусты, я увидел, что отец разговаривает именно с тем человеком, который занимал мои мысли, — с буддистом Рам-Сингхом. Они сидели на садовой скамье, и индус, кажется, приводил какие-то веские доказательства, отмечая каждый пункт коричневыми пальцами, а отец с искаженным лицом громко опровергал эти доводы и приводил свои аргументы.

 Они были так погружены в спор, что я простоял две минуты почти вплотную, прежде чем они заметили мое присутствие. Увидев меня, жрец поднялся и приветствовал с величавой учтивостью и полной достоинства благосклонностью, которые произвели на меня такое впечатление накануне.

 — Вчера я обещал, — сказал он, — доставить себе удовольствие навестить вашего отца. Видите, я сдержал свое слово. Я даже осмелился спросить его мнение по некоторым вопросам, связанным с санскритом и индийским языком. В результате мы более часа ведем полемику и не можем друг друга убедить. Не претендуя на столь глубокие теоретические познания, которые сделали имя Джона Хэнтера Уэста известным среди ученых Востока, я уделил особое внимание одному вопросу, относительно которого я точно знаю, что ваш отец ошибается. Уверяю вас, сэр, что в семисотом году и даже позднее санскрит был разговорным языком для основной массы обитателей Индии.

 — А я уверяю вас, сэр, — с жаром воскликнул отец, — что к тому времени этот язык был уже мертв и забыт. Только ученые пользовались им в научных и религиозных трудах, совершенно так же, как латинский язык применялся в средние века, спустя много лет, как на нем перестали говорить народы Европы.

 — Если вы обратитесь к Пуранам, вы увидите, — сказал Рам-Сингх, — что эта теория, хотя и имеет широкое распространение, полностью несостоятельна.

 — А если вы обратитесь к Рамайане и особенно к каноническим книгам буддизма, — воскликнул отец, — вы убедитесь, что эта теория неопровержима.

 — Но вспомните Каллаваггу, — сказал наш посетитель с волнением.

 — А вспомните короля Ашоку, — парировал отец с победоносным видом. — Когда в трехсотом году до христианской веры — заметьте «до» — он приказал начертать на скалах закон Будды, какой язык он использовал-, а? Санскритский? Нет. А почему не санскритский? Потому что простой народ не смог бы понять ни слова. Ха, ха! Именно по этой причине. Как вы опровергнете это, а?

 — Он высек закон на различных языках, — ответил Рам-Сингх. — Но не будем терять времени на этот спор. Солнце прошло зенит, и мне нужно вернуться к товарищам.

 — Как жаль, что вы не привели их с собой, — сказал любезно отец. Я видел, что он беспокоится, не перешел ли он границ гостеприимства в пылу спора.

 — Они чужды миру, — сказал Рам-Сингх, вставая. — Они стоят на более высокой ступени, чем я, и более восприимчивы к пагубным влияниям. Сейчас они погружены в шестимесячное размышление о тайнах третьего воплощения. Эти размышления длятся с небольшими перерывами с того самого времени, как мы покинули Гималаи. Больше мы не встретимся с вами, мистер Хэнтер Уэст. Поэтому — прощайте! Ваша старость будет счастливая, как вы этого заслуживаете, и ваши труды по Востоку оставят глубокий след в науке и литературе вашей страны. Прощайте!

 — А я тоже больше не встречусь с вами? — спросил я.

 — Да, если только вы не заходите пройтись со мной по берегу, — ответил он. — Но вы уже совершили прогулку и, быть может, устали.

 — Нет, я с радостью пойду с вами, — ответил я искренне, и мы отправились вместе. Некоторое время отец шел с нами, и я видел, что он был бы рад возобновить полемику о санскрите, но одышка не позволяла ему говорить во время ходьбы.

 — Ваш отец очень ученый человек, — заметил Рам-Сингх, когда отец остался позади. — Но как и многие другие, он нетерпим к мнениям, отличающимся от его взглядов. Когда-нибудь он убедится, что ошибался.

 Я ничего не сказал. Некоторое время мы шли молча около воды, где песок был тверже. Песчаные дюны, намытые вдоль берега, слева образовывали длинный гребень, совершенно скрывавший нас от посторонних взоров, справа простирался широкий серебристый Канал. Ни единого паруса не было видно на нем.

 Буддийский жрец и я были совершенно одни. У меня мелькнула мысль: если он действительно опасный человек, каким его считают помощник капитана и генерал Хэзерстон, то я сейчас всецело нахожусь в его власти. Однако на лице Рам-Сингха была написана такая благосклонность, а глаза были так безмятежно ясны, что мои подозрения и опасения унеслись, как ветер.

 Я полагал, что, хотя лицо Рам-Сингха бывает суровым и даже страшным, он никогда не совершит несправедливости. Когда я время от времени взглядывал на благородный профиль жреца, на красивый изгиб черной, как смоль, бороды, на меня почти болезненно действовало несоответствие его внешности с грубым костюмом из твида. Мысленно я облачал его в широкое развевающееся восточное одеяние, которое было бы более подходящим обрамлением, не умалявшим его величавости и изящества.

 Мы направлялись к небольшой рыбацкой хижине, покинутой своими обитателями несколько лет тому назад. Она была мрачная, темная, часть соломенной крыши была снесена ветром, дверь и окна ветхие и поломанные. И это обиталище, от которого отвернулся бы последний шотландский нищий, странные жильцы предпочли дому лэрда, гостеприимно открытому для них! Небольшой садик, весь заросший сорняками, окружал хижину. Мой спутник, подойдя к поломанной двери и заглянув в нее, жестом подозвал меня.

 — Сейчас вам представится возможность, — сказал он благоговейным шепотом, — увидеть зрелище, которое могли наблюдать очень немногие европейцы. В хижине два йога, которых отделяет только одна ступень от людей высшего посвящения. В настоящий момент они погружены в экстатический транс; в противном случае я не осмелился бы привести вас сюда. Их астральные тела отделились от них и присутствуют сейчас на празднике Светильников в священном Тибетском храме. Ступайте осторожнее, чтобы не отвлечь их от молитвы.

 Я на цыпочках миновал заросший сорняками сад и вошел в растворенную дверь.

 В полутемном помещении не было никакой мебели, на неровном полу лежала свежая солома. На ней и сидели, склонив головы на грудь, два человека: один — небольшого роста, весь сморщенный, другой — широкоплечий, изможденный. Их ноги были скрещены по обычаю Востока. Они не взглянули на нас и не заметили нашего появления. Йоги сидели так неподвижно и тихо, что их можно было бы принять за две бронзовые статуи, если бы не медленное ритмичное дыхание. Лица их1 были покрыты необычной пепельно-серой бледностью, резко отличавшейся от коричневого лица Рам-Сингха. Заглянув снизу, я увидел, что из-под ресниц видны только белки глаз.

 Перед ними на небольшой циновке стоял глиняный сосуд с водой, лежали кусок хлеба и лист бумаги, на котором были начертаны какие-то кабалистические иероглифы. Взглянув на этот лист, Рам-Сингх дал мне знак выйти и последовал за мною в сад.

 — До десяти часов я не должен мешать им, — сказал он. — Сейчас вы были свидетелем одного из величайших результатов нашей оккультной философии — отделения души от тела. В настоящее время на берегах Ганга находятся не только души этих святых людей. Одеяния этих душ так соответствуют их материальной одежде, что ни у кого из верных не появится сомнения, что Лал-Хуми и Моудар-Хан физически находятся среди них. Это достигается нашей способностью разлагать предмет на атомы, переносить эти атомы со скоростью, превышающей быстроту света, и затем снова соединять их, заставляя принимать прежний вид. В давние времена мы переносили таким образом целиком все тело, но теперь мы решили, что гораздо удобнее и проще переносить материю только в тех количествах, какие необходимы для создания только внешней оболочки, видимого образа. Эта форма называется астральным телом.

 — Но если вы можете так легко переносить душу, — заметил я, — зачем же вы вообще переносите тело?

 — Для общения с нашими посвященными братьями нам достаточно нести только наши души, но если необходимо войти в соприкосновение с обычными людьми, нужно, чтобы мы являлись в каком-то облике, который они смогли бы увидеть и понять.

 — Все, что вы мне рассказали, чрезвычайно интересно, — сказал я, пожимая руку Рам-Сингха, протянутую мне в знак завершения нашей беседы. — Я часто буду вспоминать наше кратковременное знакомство.

 — Вы извлечете из этого много пользы, — сказал он медленно, все еще задерживая мою руку и глядя в глаза серьезно и грустно. — Запомните: то, что произойдет, не является злом, хотя оно и не совпадает с вашими предвзятыми понятиями о справедливости. Не спешите с оценками. Имеются высшие законы, которым следует подчиняться при всех условиях, чего бы это ни стоило отдельным — лицам. Применение этих законов может показаться вам бесчувственным и жестоким, но это ничто по сравнению с опасными последствиями, которые могли бы случиться, если не проводить в жизнь этих законов. Быку, овце мы не причиним вреда, но человек, руки которого обагрены кровью людей высшего посвящения, не может жить и не будет жить.

 При последних словах он поднял руки в страстном и угрожающем жесте и, повернувшись ко мне спиной, ушел в полуразрушенную хижину.

 Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дверью, и отправился домой, обдумывая слышанное и, особенно, последнюю вспышку оккультного философа.

 Справа вдали виднелась высокая белая башня Клумбера, четко вырисовывающаяся на черной гряде облаков. Я подумал, что, может быть, какой-нибудь путник, проходящий по дороге, позавидует в душе обитателям этого величественного здания. Он никогда не узнает о таинственном ужасе, о безымянной опасности, которые сгущаются над головой владельца.

 — Что бы это ни означало и что бы ни случилось, — сказал я вслух, — да отвратит господь от невинных кару, грозящую виновному.

 Когда я пришел домой, отец все еще переживал свой ученый спор с чужеземцем.

 — Надеюсь, Джон, — сказал он, — я не был невежлив. Мне нужно было бы помнить, что я in loco magistri и что мне не следует так настойчиво спорить со своим гостем. И все же, когда он отстаивал свои неправильные взгляды, я не мог удержаться, чтобы не атаковать его и не выбить с этой позиции, что я и сделал, хотя ты, не зная сути вопроса, мог и не заметить этого. Но ты все же вероятно помнишь, что моя ссылка на законы короля Ашоки оказалась такой неотразимой, что он сразу поднялся и ушел.

 — Да, вы мужественно отстаивали свои взгляды, — согласился я. — Но, скажите, какого вы мнения об этом человеке?

 — Это один из тех посвященных, которые известны под различными именами: санназисов, йогов, севрасов, кваландерсов, хакимов и куфисов. Они посвящали свою жизнь изучению тайн буддийской религии. Я думаю, что он теософ, то есть последователь культа божественной мудрости и стоит на очень высокой ступени посвящения. Однако он и его товарищи, очевидно, еще не достигли самой высокой ступени, в противном случае они смогли бы беспрепятственно пересечь океан. Возможно, они достигли ступени челасов и могут надеяться достичь еще более высоких ступеней.

 — Но, отец, — прервала сестра, — все это не объясняет, почему эти люди, достигшие такой святости и учености, высадились на берегу уединенной бухты Шотландии.

 — Я не могу объяснить, — ответил отец. — Это их дело, лишь бы они жили мирно и подчинялись законам страны.

 — Слыхали ли вы когда-нибудь, — спросил я, — что высшие жрецы, о которых вы говорите, обладают силами, неизвестными нам?

 — Ну, как же! Литература Востока полна таких примеров. Ведь и Библия — восточная книга, а разве она от начала до конца не заполнена записями о таких силах? Не подлежит сомнению, что в древности людям были известны многие тайны природы, утраченные нами. Однако не могу сказать, чтобы современные теософы действительно обладали теми силами, о которых Они так много говорят.

 — А скажите, они мстительные люди? — спросил я. — Есть ли у них такие провинности, которые можно искупить только смертью?

 — Не слыхал об этом, — осветил отец, удивленно подняв брови. — Ты сегодня что-то слишком любознателен. Чем вызваны эти вопросы? Не возбудили ли наши восточные соседи у тебя каких-нибудь подозрений или любопытства?

 Я уклонился от ответа, так каноне хотел тревожить отца и рассказывать ему о своих опасениях. Это не принесло бы никакой пользы. Возраст отца и его здоровье требовали покоя. Да, кроме того, при всем желании я не смог бы объяснить то, что было загадкой для меня самого. Во всяком случае, считал я, отцу лучше оставаться в стороне от тайны.

 Еще ни один день не был для меня столь бесконечным, как пятое октября. Всеми способами я старался заполнить досуг, и все же казалось, ночь никогда не придет. Я пробовал читать, писать, бродил по лужайке, доходил до конца тропинки, насаживал новые приманки на рыболовные крючки, приступил к составлению каталога книг отцовской библиотеки — словом, тысячами способов пытался побороть свое волнение, но оно становилось все невыносимее. Сестра, как я видел, тоже томилась в ожидании.

 Отец даже несколько раз укорял нас за сумасбродное поведение, мешавшее его работе.

 Наконец был подан чай, занавески задернули, зажгли лампы. Еще через некоторое время, показавшееся бесконечным, была прочитана общая молитва, слуги отпущены на ночь. Отец приготовил и выпил обычную порцию пунша и направился к себе в спальню. А мы с сестрой остались в гостиной. Наши нервы звенели от напряжения, мы были полны смутных и вместе с тем ужасных опасений.

Глава XIV
О ТОМ, КТО БЕЖАЛ НОЧЬЮ ПО ДОРОГЕ

 Когда отец ушел, часы, висевшие в гостиной, показывали четверть одиннадцатого. Его шаги постепенно замерли на лестнице, тихий стук двери возвестил о том, что отец вошел в свою спальню.

 Простая керосиновая лампа на стене освещала комнату таинственным колеблющимся светом, трепетавшим на дубовых панелях. Кресла с высокими подлокотниками и прямыми спинками бросали странные фантастические тени. Бледное и взволнованное лицо сестры выделялось из мрака с пугающей четкостью.

 Мы сидели друг против друга за столом. Ни один звук не нарушал безмолвия, за исключением размеренного тиканья часов да прерывистого стрекотания сверчка под камином. Что-то страшное было в этой полнейшей тишине. Свист запоздалого крестьянина, бредущего по шоссе домой, принес нам некоторое облегчение, и мы напрягли слух, стараясь уловить последние нотки, по мере того, как крестьянин отдалялся от нас.

 Сперва мы притворялись друг перед другом: сестра делала вид, что вяжет, а я — читаю. Но скоро мы отбросили бесполезную ложь и погрузились в тревожное ожидание, вздрагивая и обмениваясь быстрыми вопросительными взглядами, когда раздавался внезапный звук то от вспышки хвороста в камине, то от шуршания крысы за панелью. Казалось, воздух был насыщен электричеством, предчувствие какого-то несчастья тяготило нас.

 Я встал и распахнул дверь, чтобы впустить в комнату свежий ночной воздух. По небу неслись обрывки туч. По временам луна выглядывала из-за них и заливала окрестности холодным белым светом.

 Стоя в дверях, я мог видеть только часть клумберовского парка; дом был виден с холма, находящегося на некотором расстоянии. Сестра предложила пойти туда, накинула на голову шаль. Мы дошли до вершины холма и взглянули в сторону Клумбер-холла.

 В эту ночь окна Клумбера были темны. Во всем большом доме от крыши до фундамента не было видно ни огонька. Огромная масса здания, темная и угрюмая, вырисовывалась смутно среди окружающих её деревьев. Дом более походил на гигантский саркофаг, чем на человеческое жилище.

 Некоторое время мы молча стояли, глядя сквозь мрак на Клумбер-холл, а затем вновь вернулись в гостиную. Мы были абсолютно уверены, что вот-вот произойдет что-то страшное.

 Была полночь или около этого, когда сестра вдруг вскочила на ноги и подняла руку, прислушиваясь.

 — Ты ничего не слышишь? — спросила она. Я напряг слух, но безрезультатно.

 — Подойди к двери, — попросила она дрожащим голосом. — Ну, а теперь ты слышишь?

 В глубокой тишине ночи я отчетливо различил топот, приглушенный и непрерывный, хотя очень слабый и отдаленный.

 — Что это? — спросил я.

 — Кто-то бежит сюда! — воскликнула она. И вдруг, потеряв всякое самообладание, упала на колени около стола и начала громко молиться, так неистово и горячо, как могут молиться только люди, потерявшие голову от страха. Время от времени она полуистерически всхлипывала.

 Сейчас я уже довольно ясно различал звуки и понял, что острый слух Эстер не обманул ее; это действительно был топот бегущего человека. По-видимому, кто-то очень спешил, бежал, не останавливаясь и не замедляя шаг. Потом топот превратился в приглушенный шорох: человек добрался до того места, где на расстоянии сотни ярдов был недавно насыпан песок. Но спустя минуту бегущий снова оказался на твердой почве.

 «Сейчас он находится у начала тропинки, — подумал я. — Побежит ли он дальше или свернет в Бранксом?» Едва эта мысль промелькнула в моей голове, как я понял по изменившемуся звуку, что бегущий обогнул угол и теперь несомненно направляется к дому лэрда. Я бросился к калитке и побежал как раз в тот момент, когда бегущий распахнул ее. Он упал в мои объятия. При свете луны я узнал Мордаунта Хэзерстона.

 — Что случилось? — закричал я. — Что случилось, Мордаунт?

 — Отец… — Мордаунт задыхался. — Мой отец!

 Наш друг был без шляпы, глаза расширены от ужаса, лицо мертвенно-бледное. Я чувствовал, что его руки, сжимавшие меня, трепетали от страшного волнения.

 — Вы устали, — говорил я, ведя Мордаунта в гостиную. — Сперва отдышитесь немного, прежде чем говорить. Успокойтесь, вы среди самых верных друзей.

 Я уложил его на старый волосяной диван, а Эстер, ужас которой рассеялся, как дым, от сознания, что требуется немедленная конкретная помощь, налила в стакан бренди и подала Мордаунту. Напиток произвел свое действие: краски снова стали появляться на бледных щеках Мордаунта.

 Наконец он сел и взял обе руки Эстер в свои. Мордаунт, как будто пробуждался от какого-то кошмара и хотел убедиться, что действительно находится вне опасности.

 — Ваш отец… — спросил я. — Что с ним?

 — Он ушел.

 — Ушел?

 — Да, ушел вместе с капралом Руфусом Смитом. Мы никогда больше не увидим их.

 — Но куда же они ушли? — воскликнул я. — Нет, это недостойно вас, Мордаунт. Как можем мы сидеть здесь, предаваясь личным переживаниям, когда имеется возможность помочь вашему отцу! Вставайте, пойдем за ним. Скажите мне только, в каком направлении он ушел.

 — Бесполезно, — ответил молодой Хэзерстон, закрывая лицо руками. — Не упрекайте меня, Уэст, ведь вам неизвестны все подробности этой ужасной ночи. Можем ли мы противиться страшным таинственным законам, направленным против нас?! Гибель давно угрожала нам, и сейчас этот удар обрушился на наши головы. Боже, помоги нам!

 — Ради всего святого, скажите же, что случилось? — взволнованно спросил я. — Никогда не нужно отчаиваться!

 — До рассвета ничего нельзя предпринять, — ответил он. — Только тогда мы можем попытаться разыскать следы отца. Сейчас это бесполезно.

 — А Габриель и миссис Хэзерстон? — спросил я. — Нельзя ли сейчас же перевезти их сюда из Клумбера? Ваша бедняжка сестра, наверное, вне себя от ужаса…

 — Она ничего не знает, — ответил Мордаунт. — Она спит в другой части дома и ничего не видела и не слышала. А мать так долго ждала чего-нибудь подобного, что удар не явился для нее неожиданным. Она, конечно, потрясена, но сейчас, наверно, хотела бы побыть одна. Ее удивительное присутствие духа — хороший урок для меня. По складу характера я легче ее возбуждаюсь, а эта катастрофа, наступившая после такого продолжительного ожидания, почти лишила меня рассудка.

 — Если ничего нельзя сделать до утра, — сказал я, — то вы сможете рассказать, что случилось.

 — Я так и сделаю, — ответил Мордаунт, вставая и протягивая к камину дрожащие руки. — Вы уже знаете, что в течение некоторого времени, а вернее, в течение многих лет мы ждали какой-то страшной кары, угрожавшей отцу за преступление, совершенное им еще в молодости. В этом деле он был связан с человеком, известным под именем капрала Руфуса Смита. Сам по себе факт недавнего прибытия капрала был как бы провозвестником того, что час настал и пятого октября именно этого года, то есть в день годовщины преступления, свершится возмездие. В своем письме я сообщал вам об этом и, если не ошибаюсь, отец то же самое говорил сам. Когда я увидел вчера утром, что отец надел свой старый мундир, который был на нем в Афганскую войну и который он бережно хранил, я понял, что конец близок и наши предчувствия оправдаются. И все же после полудня отец был спокойнее, чем все эти годы. Он много говорил о своей жизни в Индии, о приключениях юности. Около девяти часов вечера он велел нам разойтись по своим комнатам и запер нас там. Эта была мера предосторожности, которую он всегда принимал, когда его одолевали мрачные предчувствия. Он, бедный, хотел держать нас как можно дальше от проклятия, тяготевшего над ним. Перед разлукой он нежно обнял мать и Габриель, а затем прошел со мной в мою комнату. Там ласково сжав мою руку, он передал небольшой пакет, адресованный вам.

 — Мне? — перебил я его.

 — Вам. Я вручу его, как только расскажу, что случилось. Я умолял отца позволить мне провести с ним эту ночь в его комнате и разделить с ним любую опасность, но он просил, чтобы я не увеличивал его горя своим вмешательством. Увидев, что мое упрямство действительно расстраивает его я, наконец, позволил ему запереть меня в комнате. Я всегда буду упрекать себя за недостаток твердости, но что можно сделать, если собственный отец отказывается от вашей помощи? Противиться было невозможно.

 — Я уверена, вы делали все, что было в ваших силах, — сказала сестра.

 — Мне тоже так кажется, но, боже мой, как трудно было принять правильное решение. Отец ушел, и я слышал, как в длинном коридоре замирал звук его шагов. Было десять часов или, может быть, немного больше. Некоторое время я ходил по комнате взад и вперед, затем поставил лампу у изголовья, лег, не раздеваясь, и стал читать святого Фому Кемпийского. Я горячо молил небо, чтобы эта ночь прошла благополучно. Наконец я заснул неспокойным сном.

 Вдруг громкий пронзительный крик разбудил меня. Я в испуге вскочил и сел на кровати, но все было тихо, лампа догорала, а часы показывали полночь. Я встал и начал зажигать свечи, но в этот момент опять раздался неистовый крик. Он был такой громкий, что, казалось, кто-то кричал в моей комнате. Моя спальня помещается в передней части здания, а мать и сестра спят в другой стороне, поэтому аллея видна только из моего окна. Бросившись к окну, я открыл ставни и выглянул. Вы знаете, что подъездная аллея образует перед самым домом большую площадку. Как раз в центре ее стояли три человека, они глядели на крышу дома. Луна ярко освещала их, в ее свете я видел темные лица и черные волосы. Двое из них были худые, третий обладал статной фигурой, величественным видом и ниспадающей на грудь бородой.

 — Рам-Сингх! — воскликнул я.

 — Как? Вы их знаете? — с величайшим изумлением спросил Мордаунт. — Вы встречались с ними?

 — Я их знаю. Это буддийские жрецы. Но, впрочем, продолжайте.

 — Они стояли в ряд, — продолжал Мордаунт, — то поднимая, то опуская руки, губы их шевелились, будто они произносили молитвы или заклинания. Вдруг они застыли на месте, и я в третий раз услышал пронзительный загадочный крик. Я никогда не забуду этого странного и властного призыва; он пронёсся в ночной тишине с такой силой, что до сих пор звучит в моих ушах. Когда он замер вдали, я услышал скрежет засовов и ключей, скрип отворяемой двери и поспешные шаги. Из окна я увидел отца и капрала Руфуса Смита; они стремглав выбежали из дома, как бы подчиняясь внезапному и непреодолимому порыву. Три незнакомца даже не дотронулись до них. Все пятеро быстро прошли аллею и скрылись за деревьями. Я убежден, что не было применено никакого физического насилия, никакого явного принуждения, и вместе с тем я видел, что отец со своим спутником были беспомощными пленниками. Все это произошло очень быстро. От первого зова, разбудившего меня, до последнего мимолетного взгляда на отца, когда он исчезал в чаще деревьев, прошло не более пяти минут. Когда все было кончено и отец исчез, мне показалось, что все это какой-то кошмар, галлюцинация. Я всем телом налег на дверь комнаты, надеясь сломать ее. Некоторое время дверь не поддавалась моим усилиям, но я снова и снова изо всех сил толкал ее. Наконец что-то треснуло, и я очутился в коридоре. Моя первая мысль была о матери. Я бросился к ее комнате, повернул ключ в двери. Мать, на плечи которой был наброшен халат, тут же вышла в коридор, подняв предостерегающе руку.

 — Тише, — сказала она, — Габриель спит. Их позвали?

 — Да, — ответил я.

 — Да будет воля господня! — воскликнула она. — Твой отец будет счастливее в том мире. Слава богу, что Габриель спит: я подмешала хлорал в ее какао.

 — Что же мне делать? — воскликнул я в отчаянии. — Куда они ушли? Как мне помочь отцу? Ведь не можем же мы допустить, чтобы он запросто ушел и оказался во власти этих людей! Не поехать ли мне сейчас верхом в Вигтаун и поставить полицию на ноги?

 — Только не это, — поспешно сказала мать. — Отец много раз просил меня не обращаться к полиции. Мордаунт, мы никогда больше не увидим отца. Не удивляйся, что я не плачу, но если бы ты знал, как я, что смерть принесет ему покой, ты не горевал бы за него. Я знаю, все поиски будут бесплодны, и все-таки их необходимо произвести, но только неофициальным путем. Мы лучше всего докажем любовь к отцу, если поступим согласно его воле.

 — Но ведь каждая минута дорога! — воскликнул я. — Может быть, как раз в эту минуту он зовет нас, надеется, что мы спасем его.

 Эта мысль сводила меня с ума. Я выбежал из дома и оказался на шоссе. Но я не имел понятия, в какую сторону идти. Передо мной расстилались широкие торфяные поля. Я стал прислушиваться, но ни один звук не нарушал глубокой тишины ночи. И вот, когда я стоял на шоссе, не зная, в какую сторону бежать, меня, мои друзья, охватил невероятный ужас. Я чувствовал, что стою лицом к лицу с силами, о которых ничего не знаю. Все загадочно, все покрыто мраком. Мысль о вашей помощи, о вашем совете сверкнула, как маяк надежды. В Бранксоме я; по крайней мере, встречу сочувствие, совет, указание, что делать. Мой рассудок сейчас, в таком смятении, что я не могу полагаться на собственные суждения. Мать желала остаться наедине, сестра спала, и у меня не было никакого плана действий. Я знал только, что до восхода солнца ничего нельзя предпринять. И я стремглав бросился к вам. У вас ясная голова, Джон, скажите же, научите, что делать. Эстер, что мне делать?!

 Он обращался то ко мне, то к сестре, протягивая к нам руки, глядя молящими глазами.

 — Ночью ничего нельзя сделать, — ответил я. — Потом мы сообщим в вигтаунскую полицию, но сперва надо приняться за поиски самим. Таким образом, мы будем действовать в соответствии с законом и в то же время проведя неофициальные розыски, как этого хочет ваша мать. Живущий здесь недалеко за холмом Джон Фуллартон имеет собаку-ищейку, которая лучше всякого сыщика. Если мы пустим ее по следу генерала, она побежит за ним на край света.

 — Но как ужасно тяжело спокойно сидеть здесь, в то время как отцу, может быть, необходима наша помощь!

 — Мы вряд ли поможем ему. Да у нас и нет выбора, так как неизвестно, в каком направлении они ушли. А бродить бесцельно ночью по торфяным полям, значит, зря тратить силы, которые могут нам очень понадобиться завтра утром. В пять часов начнет рассветать, и через час мы сможем перейти через холм и попросить собаку Фуллартона.

 — Только через час! — простонал Мордаунт. — Сейчас каждая минута кажется вечностью.

 — Ложитесь, на диван и отдохните, — сказал я. — Вы принесете гораздо больше пользы, если сбережете силы, может быть, нам предстоит долгий путь… Но вы говорили о пакете, который генерал поручил передать мне…

 — Вот он, — сказал Мордаунт, вытаскивая из кармана небольшой плоский пакет и передавая его мне.

 Пакет был запечатан черным воском, на котором виднелись оттиски летящего грифона, который являлся, как я знал, гербом генерала, и перевязан широкой тесьмой, Я перерезал ее перочинным ножом. На пакете было написано четким почерком «Дж. Фэзергилу Уэсту, эсквайру», а ниже: «Вручить пакет этому джентльмену в случае исчезновения или смерти генерал-майора Дж. Б. Хэзерстона».

 Наконец-то я узнаю ужасную тайну, набросившую тень на нашу жизнь. В моих руках находится разгадка этой тайны!

 Я нетерпеливо сломал печать и разорвал обертку. Внутри была записка и небольшая связка выцветших листков бумаги. Подвинув поближе лампу, я развернул записку, помеченную вчерашним днем и прочитал:

 «Дорогой Уэст! Мне давно следовало удовлетворить ваше вполне понятное любопытство относительно того дела, которого мы не раз касались в разговорах. Но я воздерживался ради вас. По собственному горькому опыту я знаю, как, действует на нервы ожидание катастрофы, которая, как я убежден, разразится и которую невозможно ни предотвратить, ни ускорить. Хотя все это касается только меня лично, все же, я думаю, что при вашей симпатии ко мне, при вашем расположении, как к отцу Габриэль, безнадежность и неопределенность моей участи причинили бы вам много горя. Я боялся нарушить ваше душевное спокойствие. Поэтому-то я и молчал даже в ущерб себе самому, ибо мое одиночество тоже глубоко угнетало меня.

 Много признаков, а главным образом появление буддистов на нашем берегу, о чем вы мне рассказали утром, убедили меня, что моему мучительному ожиданию приходит конец, и час возмездия близок. Почему мне сохраняли жизнь в течение сорока лет после моего преступления, я не понимаю. Но, возможно, те, от кого зависит моя участь, знают, что такая жизнь — самое ужасное из наказаний.

 Ни днем ни ночью эти люди ни на час не давали мне забыть, что они считают меня своей жертвой. Их проклятый астральный колокольчик сорок лет предвещал мне гибель, напоминая о том, что нет на земле места, где я мог бы надеяться на спасение. О благословенный покой смерти, приди, какая бы участь ни ожидала меня по ту сторону света! Я избавлюсь, по крайней мере, от этого трижды проклятого звона.

 Незачем снова говорить об этом гнусном деле и рассказывать все подробности событий пятого октября тысяча восемьсот сорок первого года, повлекших за собою смерть Гхулаб-шаха, высшего адепта.

 Я вырвал пачку листков из моего старого дневника, в которых вы найдете подробный отчет обо всем. Независимо от этого командир артиллерии Эдвард Эллиот представил несколько лет тому назад в «Звезду Индии» рассказ о тех событиях, не называя, правда, имен.

 Я имею основание полагать, что многие люди, даже знавшие Индию хорошо, думали, что сэр Эдвард просто сочинил фантастический роман. Поблекшие листки, которые я вам посылаю, докажут вам, что все это не выдумка и нашим ученым следовало бы познакомиться с силами и законами, которыми пользуются люди Востока, но которые совершенно неизвестны европейской цивилизации.

 Я не собираюсь скулить и хныкать, но не могу не сознавать, что на мою долю выпала тяжкая кара. Бог видит-я не отнимал бы жизнь у этого человека, будь он даже моложе, если бы я был в спокойном состоянии. Но я всегда был очень горячим и упрямым человеком, а во время боя моя кровь кипела и я не сознавал, что делаю. Ни капрал, ни я не тронули бы пальцем Гхулаб-шаха, если бы не видели, что туземцы снова группировались за его спиной. Ну, это уже в прошлом и незачем говорить об этом. Не дай Бог, чтобы другому досталась такая же участь.

 Я написал это краткое приложение к моему дневнику, чтобы объяснить дело и вам и любому, кто им заинтересуется.

 А теперь прощайте! Будьте хорошим мужем для Габриель и, если ваша сестра не побоится войти в такую несчастную семью, как наша, пусть она это сделает. Я оставляю жене достаточно средств, чтобы она ни в чем не нуждалась. Когда она соединится со мной, пусть эти средства будут разделены поровну между моими детьми. Если вы услышите о моей смерти, не жалейте меня, а порадуйтесь за своего несчастного друга Джона Бертье Хэзерстона».

 Я отложил письмо и взял связку бумаг голубоватого цвета, в которых хранилась разгадка тайны. Листки были истрепаны и стерты. Чернила немного поблекли, но на первой странице было написано ясным и четким почерком, очевидно, гораздо позднее, чем все остальное:

 «Дневник лейтенанта Дж. Б. Хэзерстона. Долина Тул, осень 1841 года», а затем ниже:

 «Этот отрывок содержит отчет о событиях, имевших место в первой неделе октября сего года, включая стычку в ущелье Терада и смерть человека по имени Гхулаб-шах».

 Передо мной лежит этот дневник и я переписываю его дословно. Если в нем есть что-либо, не имеющее непосредственного отношения к данному вопросу, то я публикую и это, так как считаю, что лучше опубликовать даже не имеющее прямого отношения к делу, чем отрезать и сократить запись и, таким образом, дать возможность обвинить меня в искажении дневника генерала.

Глава XV
ДНЕВНИК ДЖОНА БЕРТЬЕ ХЭЗЕРСТОНА

 Пятый Бенгальский и тридцать третий Королевский полки сегодня утром двигались по направлению к фронту. Завтракал с офицерами Бенгальского полка. Получены последние новости из Англии: два покушения на жизнь королевы какими-то полубезумцами Фрэнсисом и Бином.

 Зима по всей вероятности будет очень холодная. Линия снегов в горах опустилась на 1000 футов, но горные проходы еще несколько недель останутся открытыми. А если и их совсем занесет снегом, это не будет иметь особого значения: мы создали столько складов, что Поллоку и Нотту будет нетрудно продержаться. С нами не сможет повториться того, что случилось с армией Эльфенстона. Одной такой трагедии достаточно на целую сотню лет.

 Командующий артиллерией Эллиот и я несем ответственность за безопасность коммуникаций длиной свыше двадцати миль, начиная от входа в нашу долину до деревянного моста через Лотар. Командир стрелков Гудэнеф отвечает за порядок на другой стороне реки, а подполковник Сидней Герберт ведет общее наблюдение за обоими участками.

 Наших сил недостаточно для выполнения задания. В моем распоряжении полторы роты нашего полка и эскадрон индийской кавалерии, совершенно бесполезной в условиях горной местности. У Эллиота три орудия, но многие солдаты болеют холерой, и я не думаю, чтобы у него хватило людей на обслуживание более двух орудий. Правда, каждая транспортная колонна имеет обычно собственный конвой, но он часто бывает совершенно недостаточным.

 Эти долины и ущелья, ответвляющиеся от главного прохода, населены афридами и патанами — отчаянными разбойниками и религиозными фанатиками. Я удивляюсь, как они еще не догадываются совершать набеги на наши транспортные колонны. Они могли бы очень легко грабить и скрываться в горных недоступных твердынях. Ясно, что только страх сдерживает их.

 Будь это в моей власти, я повесил бы у входа в каждое ущелье по одному туземцу в назидание всем остальным. По внешнему виду они — воплощение дьяволов: у них крючковатые носы, толстые губы, грива спутанных волос и сатанинская усмешка.

 Сегодня сообщений с фронта не поступало.

 2 ОКТЯБРЯ

 Нужно будет попросить у Герберта еще хотя бы одну роту, иначе невозможно сохранить коммуникации в случае сколько-нибудь серьезных нападений.

 Сегодня утром я получил срочные сообщения из пунктов, расположенных в шестнадцати милях друг от друга. В них говорится, что можно ожидать внезапного нападения туземцев.

 Эллиот с одним орудием и отрядом индийской кавалерии вышел в направлении дальнего ущелья, а я с пехотой поспешил к другому. Мы убедились, что это была фальшивая тревога. Я не обнаружил горцев. Нас встретили разрозненными выстрелами; но нам не удалось поймать ни одного туземца. Горе им, если они попадут в мои руки! Я расправлюсь с ними так, как ни один судья в Глазго не расправлялся с шотландскими разбойниками. Может быть, эти постоянные тревоги ничего не значат, а может быть, они указывают, что горцы объединяются и замышляют недоброе.

 Некоторое время не было известий с фронта, но сегодня к нам прибыл транспорт раненых с сообщением, что Нотт захватил Газни. Надеюсь, что он заставил-таки поплясать безумцев, попавших ему в руки.

 От Поллока ни слова.

 Из Пенджаба прибыла батарея, запряженная слонами, по-видимому, в очень хорошем состоянии. С ней прибыло несколько человек выздоравливающих солдат и направляющихся в свои полки. Я их не знаю, за исключением гусара Мостина и молодого Бэксли, который был моим помощником в Чартерхаузе и которого я с тех пор ни разу не видел.

 До одиннадцати часов сидели под открытым небом, пили пунш, курили сигары.

 Пришло письмо от фирмы Уиллса из Дели с напоминанием об оплате счета. А я-то думал, что война освобождает человека от такой назойливости. Уиллс говорит: если его письма не подействуют, он приедет ко мне сам. Это, несомненно, самый наглый и настойчивый из портных.

 Получил несколько строк от Дэзи из Калькутты и письмо из Хобхауза с сообщением о том, что Матильда получит все деньги по завещанию. Очень хорошо.

 3 ОКТЯБРЯ

 Великолепные вести с фронта. Барклай, офицер Мадрасской кавалерии, прибыл верхом и привез депеши. Поллок победоносно вступил в Кабул еще 16 сентября; а вот еще более приятная весть: леди Сэйль спасена Шекспиром и благополучно доставлена в британский лагерь вместе с другими заложниками. Слава богу!

 Так заканчивается все это несчастное дело. Оно завершится разрушением Кабула. Надеюсь, Поллок не будет миндальничать и поддаваться влиянию наших истерично сентиментальных политиков в Англии. Город должен быть сожжен дотла, поля надо посыпать солью. Здание резидентства и дворец — уничтожить. Пусть знают Бурнес, Макнаутен и другие храбрецы: если мы, их соотечественники, не смогли спасти их, то, по крайней мере, сумели отомстить за них.

 Тяжело торчать в этой проклятой дыре, когда другие завоевывают славу. Я до сих пор остаюсь в стороне от дел, если не считать нескольких мелких стычек. Единственное утешение в том, что мы оказываем нашим войскам на фронте хоть небольшие услуги.

 Сегодня лейтенант-туземец привел гонца, сообщившего, что около ущелья Терада, в десяти милях севернее нас, собираются местные племена с намерением напасть на транспортную колонну. Мы, конечно, не можем полагаться целиком, на такие сведения, хотя в них, возможно, имеется доля истины. Я внес предложение застрелить горца для того, чтобы помешать ему сыграть роль двойного предателя и сообщить врагам о наших действиях. Эллиот не соглашается.

 На войне нельзя упускать ни одной возможности. Я — противник полумер.

 Договорился с Эллиотом: туземец остается под стражей в качестве пленного и, если его информация окажется лживой, будет казнен. Я мечтаю: может быть, подвернется случай показать себя.

 Конечно, всех этих фронтовиков засыплют орденами, титулами, а мы, бедные, будем обойдены, хотя на нашу долю выпала главная часть ответственности и тревог. У Эллиота — острое воспаление пальца — ногтеед.

 Последняя транспортная колонна оставила нам большой ящик с разными соусами. Но так как она забыла нам оставить то, с чем их употребляют, то мы передали ящик туземцам-кавалеристам, и они пьют эти соусы кружками вместо спиртных напитков. Говорят, должна прибыть еще одна большая транспортная колонна.

 4 ОКТЯБРЯ

 Думаю, что горцы действительно собираются напасть на нас. Сегодня прибыли два наших разведчика с сообщением о скоплении противника в районе ущелья Терада. Во главе их стоит старый мошенник Земаун. А я-то посоветовал правительству подарить ему подзорную трубу за его нейтралитет!

 Мы ждем транспортную колонну завтра утром. Думаю, что до ее прибытия горцы вряд ли нападут на нас: ведь они воюют из-за добычи, а не ради славы. Впрочем, следует отдать справедливость: когда они бросаются на врага у них появляются и мужество, и смелость.

 Я придумал великолепный план, и Эллиот искренне одобрил его. Клянусь Юпитером! Если удастся осуществить этот план, мы устроим такую западню, лучше которой и не придумаешь.

 Мы хотим создать видимость, будто уходим в долину навстречу транспортной колонне и собираемся закрыть вход в ущелье, из которого якобы ждем нападения. Прекрасно. Мы сделаем ночной переход и встретим транспортную колонну. Там я спрячу в фургонах двести солдат.

 Наши враги увидят, что мы направляемся на юг, оставив без охраны транспортную колонну, идущую на север. Они, конечно, бросятся на нее, предполагая, что мы находимся на расстоянии двадцати миль. И тут-то мы и дадим им хороший урок: они поймут, что легче остановить молнию, чем захватить транспортную колонну Ее Величества. Я сижу как на иголках. Когда же мы начнем действовать?!

 Эллиот так хорошо замаскировал свои два орудия, что их можно принять за тележку торговца. Если враги увидят орудия в транспортной колонне, они могут заподозрить неладное. Артиллеристы будут сидеть в фургоне недалеко от своих орудий и смогут открыть огонь в любую минуту.

 Нашим молчаливым и преданным сипаям мы по секрету сообщили план, который не собираемся выполнять.

 Если хочешь, чтобы какое-нибудь известие распространилось по всей округе, шепни его слугам, взяв у них клятву молчания.

 8 час. 45 минут вечера. Выходим навстречу транспортной колонне. Да улыбнется нам счастье!

 5 ОКТЯБРЯ, 7 ЧАСОВ ВЕЧЕРА

 Победа! Мы с Эллиотом заслужили лавровый венок!

 Я только что вернулся домой усталый, измученный, запыленный, покрытый кровью. Даже не переодевшись и не помыв рук, я сел к столу для того, чтобы запечатлеть наши подвиги, хотя бы только для себя самого. Я опишу все подробно, как в официальном докладе, который мы с Эллиотом составим, когда он вернется. Билли Доусон имел обыкновение говорить, что существует три ступени сообщения: уклонение, ложь и официальный доклад. Но мы не в состоянии преувеличить наши успехи, к ним невозможно ничего прибавить. В соответствии с нашим планом, мы выступили навстречу транспортной колонне и соединились с ней в самом начале долины. Колонну охраняли только две слабые роты 54 полка. — Они могли еще кое-как выдерживать небольшие стычки, но неожиданному нападению горцев они были бы противостоять не в силах.

 Командовал колонной Чемберлен — изящный молодой человек. Мы быстро ввели его в курс дела и были готовы двинуться на рассвете, хотя фургоны были так полны, что пришлось оставить на месте несколько тонн фуража, чтобы очистить место для сипаев и артиллеристов.

 Около пяти часов мы, выражаясь местным языком, «запрятались», а к шести часам были уже в пути. Охрана беспечно двигалась вразброд, транспортная колонна казалась беззащитной.

 Я вскоре убедился, что тревога не была ложной и что местные племена действительно собираются напасть.

 С моего наблюдательного поста под парусиновым тентом одного из фургонов я мог разглядеть головы в тюрбанах, появляющиеся между скал и разглядывающие нас. Иногда на север проносился разведчик с сообщением о нашем продвижении.

 Но лишь когда мы достигли прохода Терада — мрачного ущелья, окруженного громадными отвесными скалами, африды стали появляться большими толпами. Они так искусно напали на нас из засады, что, не будь мы подготовлены, нам пришлось бы плохо.

 Транспортная колонна остановилась, а горцы, заметив, что их обнаружили, подняли сильную, хотя очень беспорядочную и неточную стрельбу.

 Я попросил Чемберлена выдвинуть своих людей в стрелковые цепи, дав указание медленно отступать к фургонам, чтобы заманить афридов в ловушку. Хитрость удалась прекрасно.

 Красные мундиры медленно отступали, стараясь оставаться под прикрытием, а враги с пронзительными криками торжества преследовали их, перепрыгивая со скалы на скалу, размахивая карабинами и воя, как стая демонов.

 Туземцы со всех сторон приближались к ним. Наконец уверенные, что теперь победа уже обеспечена, они выбежали из-за скалы и с воем ринулись в бешеную атаку. Зеленое знамя пророка развевалось над передними рядами.

 Теперь настала наша очередь действовать. Из фургонов засверкали огни выстрелов, каждый залп наносил тяжелые потери толпе. Человек шестьдесят откатились назад, остальные, после минутного колебания, снова мужественно бросились на нас за своими вождями.

 Но неорганизованная толпа не может противостоять меткому огню. Вожди пришли в замешательство, и туземцы бросились к ущельям.

 Теперь мы перешли в наступление. Орудия были сняты с передков, заряжены картечью, и наш небольшой отряд пехоты двинулся вперед бегом, пристреливая или приканчивая штыками тех, кто не мог скрыться.

 Мне никогда еще не доводилось видеть, чтобы ход боя так быстро и радикально изменился. Медленное отступление афридов превратилось в бегство, и, наконец, страшная паника охватила горцев. Скоро перед ними были только бегущие врассыпную совершенно деморализованные толпы туземцев. Они неслись к ущельям в поисках спасения.

 Но я вовсе не собирался выпускать врагов из рук и дать им возможность так дешево отделаться. Наоборот, я решил преподать им такой урок, чтобы, в дальнейшем один только вид красного мундира приводил их в трепет. Безжалостно преследуя бегущего противника, мы ворвались на его плечах в ущелье Терада.

 Отрядив Чемберлена и Эллиота с ротой солдат для защиты моих флангов, я с сипаями и горсточкой артиллеристов продолжал преследование врага, не давая ему возможности опомниться и собраться с силами. Но наши неудобные европейские мундиры и отсутствие навыка в ведении боя в горных условиях помешали бы нам догнать врага, если бы не одно счастливое обстоятельство. Перед нами было узкое ущелье, соединяющееся с главным горным проходом. Я заметил, что человек шестьдесят или семьдесят туземцев в панике бросились в это узкое ущелье. Конечно, я не стал бы преследовать их, а двинулся бы за главными силами бегущего противника, если бы ко мне не подбежал один из разведчиков с сообщением, что это узкое ущелье заканчивается тупиком и что беглецы не спасутся, если не пробьются сквозь наши ряды.

 Мне представлялся случай навести ужас на горные племена. Представив Чемберлену и Эллиоту преследование главных сил противника, я направился со своими сипаями в, узкое ущелье и медленно двинулся в глубь его растянутой цепью. Даже шакал не мог бы пройти незамеченным мимо нас. Мятежники попали в западню.

 Ущелье, в которое мы вошли, было мрачное и величественное. По обеим сторонам высились голые отвесные скалы, поднимавшиеся на тысячу футов и более и сходившиеся наверху так тесно, что между ними пробивалась лишь узкая полоска дневного света; к тому же ее заслоняли перистые края пальм и алоэ, которые свешивались с мрачных утесов.

 В начале ущелье имело до двухсот ярдов ширины, по мере продвижения скалы все более и более сближались так, что рота могла двигаться только в тесном строю.

 Здесь царил полумрак; в тусклом неясном свете высокие базальтовые скалы принимали фантастические неопределенные очертания. Тропинок не было, почва была очень неровная, но я быстро двигался вперед, приказав солдатам держать пальцы на спусковых крючках: я видел, что мы приближаемся к тому месту, где скалы сходятся друг с другом под острым углом.

 Наконец мы добрались до этого места. В самом конце ущелья была нагромождена большая куча валунов, и между ними прятались беглецы, по-видимому, совершенно деморализованные и неспособные к сопротивлению. Не было никакого смысла брать их в плен, а тем более не могло быть и речи отпустить их на свободу. Нам оставалось только прикончить их.

 Взмахнув саблей, я повел за собой солдат. И тут случился драматический эпизод, какой я видел только на сцене театра, но не ожидал встретить в жизни. Около скалы, рядом с грудой камней, за которыми прятались горцы, виднелась пещера, напоминавшая больше берлогу зверя, чем обиталище человека. Из ее темного свода неожиданно появился старик. Он был такой древний, что все старики, которых я когда-либо видел, показались бы юнцами по сравнению с ним. Его волосы и борода были белы как снег и закрывали всю грудь. Лицо цвета черного дерева все в морщинах.

 Старик появился неожиданно и, бросившись между беглецами и моими солдатами, остановил нас величественным движением руки, как император, повелевавший когда-то рабами.

 — Убийцы! — воскликнул он громким голосом на прекрасном английском языке. — Здесь место для молитв и размышлений, а не для убийств! Уйдите или гнев богов падет на вас!

 — Отойдите в сторону, старик! — закричал я. — Вам придется плохо, если вы не уберетесь с пути.

 Я заметил, что горцы начинают приходить в себя, некоторые из моих сипаев стали колебаться. Я понял, что для достижения полного успеха надо действовать быстро. Я бросился вперед во главе белых артиллеристов, окружавших меня. Старик распростер руки, желая остановить нас, но у меня не было времени задерживаться по пустякам. Я пронзил его саблей, а один из артиллеристов нанес ему сокрушительный удар по голове прикладом карабина. Он тут же упал, и горцы при виде его смерти испустили громкий вопль ужаса.

 Сипаи, начавшие было отступать, снова бросились вперед, как только старик упал. За несколько минут победа была завершена. Ни один враг не вышел живым из ущелья.

 Разве Ганнибал или Цезарь могли совершить более славный подвиг? Наши потери в этом деле были совершенно ничтожны: трое убитых и около пятнадцати раненых.

 После сражения я поискал было тело старика, но оно исчезло, хотя я не мог понять, куда и каким образом. Он сам был виноват в своей смерти. Если бы он не вмешался, как у нас говорят, «в действия офицера при исполнении им служебных обязанностей», он остался бы в живых.

 Разведчики сообщили, что его звали Гхулаб-шахом, и был он один из самых высокопоставленных буддистов. Он пользовался славой пророка и чудотворца и оттого-то и произошло смятение среди туземцев, когда он упал мертвым. Мне говорили даже, будто он жил в этой пещере, когда здесь проходил Тамерлан в 1399 году. Словом, всякую чепуху.

 Я вошел в пещеру. Не понимаю, как можно было прожить в ней хотя бы неделю; она была немного выше четырех футов, самая сырая и мрачная, какую я когда-либо видел. Деревянная скамейка и грубо сколоченный стол были единственными предметами меблировки. На столе лежало множество пергаментных свитков, исписанных иероглифами.

 Итак, он отправился туда, где поймет, что проповедь добра и мира выше всей его языческой учености. Мир праху его!

 Эллиот и Чемберлен так и не догнали главного отряда беглецов; я знал, что так и будет. Значит, вся слава победы досталась мне одному. Возможно, я получу повышение, а может быть, кто знает, обо мне напечатают в Правительственном бюллетене. Какая удача! Я думаю, Земауну придется-таки отдать свою подзорную трубу мне. А теперь — чего-нибудь поесть! Я умираю от голода. Слава — прекрасная штука, но ею сыт не будешь.

 6 ОКТЯБРЯ, 11 ЧАСОВ УТРА

 Постараюсь изложить спокойно и как можно точнее все, что случилось со мной сегодня ночью. Я никогда не был фантазером, никогда не был подвержен галлюцинациям и могу вполне полагаться на свои органы чувств. Но должен сказать, что если бы кто-нибудь рассказал мне эту историю, я не поверил бы. Я и сам подумал бы, что все это обман зрения и слуха, если бы надо мною не раздавался звон колокольчика. Впрочем, расскажу все по порядку.

 Эллиот был со мною в палатке. Мы курили сигары. Было около десяти часов вечера. Затем вместе с лейтенантом-туземцем я совершил обход и, убедившись, что все в порядке, вернулся домой к одиннадцати часам.

 Я зверски устал после дневных тревог и вскоре заснул. Но только я погрузился в сон, как меня разбудил легкий шум. Осмотревшись, я увидел человека в восточном одеянии, неподвижно стоящего у входа в палатку. Его глаза были устремлены на меня с суровым и серьезным выражением.

 Я подумал было, что гази или афганский фанатик прокрался в палатку, чтобы зарезать меня, и хотел было спрыгнуть со своего ложа и защищаться, но почему-то не смог этого сделать. Мною овладела слабость. Даже если бы я увидел кинжал, опускающийся надо мной, я не смог бы пошевелиться. Мой ум был ясен, но тело в полном оцепенении, как во сне.

 Несколько раз я закрывал глаза, стараясь убедить себя, что это галлюцинация. Но каждый раз, поднимая веки, я видел перед собой мужчину, смотрящего на меня все тем же неподвижным угрожающим взглядом.

 Молчание становилось невыносимым. Необходимо было во что бы то ни стало преодолеть слабость, хотя бы в той мере, чтобы заговорить с незнакомцем. Я — не нервный человек и никогда прежде не понимал, что имел в виду Вергилий, говоря: «Adhoesit fancibus ora».[3] Наконец мне удалось пробормотать несколько слов и спросить незнакомца, кто он и что ему нужно.

 — Лейтенант Хэзерстон, — сказал он медленно и торжественно, — сегодня ты совершил самое ужасное святотатство и величайшее преступление, которое мог совершить человек. Ты убил одного из трех святых людей, верховного адепта наивысшей ступени, нашего старшего брата. Он достиг этой ступени многие годы тому назад, за большее количество лет, чем в твоей жизни насчитывается месяцев. Ты убил его в тот момент, когда его труды подходили к высшей точке, когда он должен был овладеть главной оккультной мудростью, которая подняла бы его еще на одну ступень ближе к создателю. Ты совершил это преступление без всяких оправдывающих обстоятельств, без повода с его стороны, в тот самый момент, когда он старался защитить беззащитных людей. Слушай меня, Джон Хэзерстон!

 Когда много тысяч лет назад люди изучали оккультные науки, ученые установили, что короткой жизни человека недостаточно, чтобы достигнуть наиболее высоких ступеней познания. Поэтому ученые того времени направили все силы на продление своей жизни, чтобы иметь больше простора для усовершенствования.

 Благодаря изучению таинственных законов природы они смогли закалить свои тела против болезней и старости. Им осталось только защитить себя от жестоких и преступных людей, которые всегда готовы разрушить все, что выше и благороднее их самих. Не было прямых способов защиты, но оккультные силы давали возможность беспощадно и жестоко покарать преступника.

 Незыблемый закон гласит: всякий, проливший кровь брата, достигшего высокой ступени святости, будет предан смерти. Этот закон действует до настоящего времени, и ты, Хэзерстон, находишься в его власти. Никакой король, никакой император не спасут тебя от этого закона. У тебя нет надежды на спасение.

 В прежние времена наш закон действовал мгновенно: убийца погибал одновременно со своей жертвой. Впоследствии было решено, что такое быстрое возмездие мешает преступнику понять всю безмерность своего преступления.

 Поэтому сейчас во всех подобных случаях возмездие налагается на человека, то есть на ближайших учеников святого, причем им разрешено замедлить или ускорить возмездие по своему усмотрению. Это возмездие должно свершиться в одну из годовщин преступления.

 Почему возмездие придет именно в этот день, тебе не дано знать. Достаточно, что ты — убийца трижды благословенного Гхулаб-шаха и я — старший из его трех челасов, которым поручено отомстить за его смерть.

 Между нами нет личной ненависти. Во время нашего изучения тайн природы мы не имеем ни времени, ни желания для личных чувств и дел. Нам также нельзя смягчить выполнение этого закона, как для тебя Невозможно избежать кары. Рано или поздно мы явимся к тебе и отнимем у тебя жизнь во искупление той жизни, которую ты отнял.

 Такая же участь уготована и твоему презренному солдату Смиту. Хотя его вина меньше твоей, он присужден к такому же наказанию за то, что поднял святотатственную руку на избранника Будды. Если твоя жизнь продлена, то лишь для того, чтобы ты раскаивался в злодеянии и чувствовал силу наказания.

 Для того, чтобы ты не смог попытаться забыть это, наш колокольчик, наш астральный колокольчик, пользование которым составляет, одну из наших оккультных тайн, будет всегда напоминать тебе о том, что произошло и что последует. Ты будешь слышать его днем и ночью, ты не спасешься от челасов Гхулаб-шаха, куда бы ты ни прятался.

 Ты больше не увидишь меня, о проклятый человек, до того дня, когда мы придем за тобой. Живи в страхе, в ожидании кары, это будет страшнее самой смерти.

 Сделав угрожающий жест, незнакомец повернулся и вышел из палатки.

 В то же мгновение я пробудился от летаргии, сковывавшей меня. Вскочив на ноги, я бросился к выходу и выглянул наружу. Часовой-сипай стоял в нескольких шагах от меня, облокотившись на мушкет.

 — Собака! — крикнул я индусу. — Как ты осмелился пропустить сюда человека и нарушить мой покой! Часовой с изумлением уставился на меня.

 — Разве кто-нибудь потревожил сагиба? — спросил он.

 — Да, только что, сию секунду. Ты должен был видеть его, когда он выходил из моей палатки.

 — Уверяю, что сагиб ошибается, — сказал часовой почтительно, но твердо. — Я стою здесь час, и за это время никто не выходил из палатки.

 Озадаченный и смущенный, я сидел на своем ложе и думал: неужели это галлюцинация, вызванная нервным возбуждением после нашей стычки, но вдруг произошло новое удивительное явление. Над моей головой раздался резкий звон колокольчика. Звон походил на звук от удара ногтем по пустому стакану, но только гораздо громче и сильнее.

 Я поглядел вверх, но ничего на заметил.

 Я тщательно обыскал всю палатку, но так и не обнаружил причины странного звука. Наконец, измученный и усталый, я послал к чертям эту тайну и, бросившись на свое ложе, вскоре крепко заснул.

 Проснувшись утром, я был готов объяснить все случившееся только споим воображением. Но вскоре я был выведен из этого заблуждения: не успел я встать, как тот же самый странный звук повторился у моего уха так же громко и так же беспричинно, как прежде. Не понимаю, что это за звук и откуда он раздался. Полипе я его не слышал.

 Неужели угрозы этого человека осуществятся и неужели звонил тот самый астральный колокольчик, который должен напоминать мне о случившемся? Это, конечно, совершенно невероятно. И все же незнакомец произвел на меня неизгладимое впечатление.

 Я постарался как можно точнее записать все, что он мне сказал, но боюсь, что я много пропустил. Чем кончится это странное дело? Придется обратиться к религии и святой воде.

 Ни Чемберлену, ни Эллиоту не сообщил ни слова. Они сказали мне, что я сегодня утром выгляжу, как привидение.

 Вечером. Сравнил свои записки с рассказом артиллериста Руфуса Смита, который ударил старика прикладом. С ним произошло то же самое, что и со мной. Он тоже слышал этот звук. Что все это значит? У меня голова идет кругом.

 10 ОКТЯБРЯ (ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ДНЯ)

 Боже, спаси нас!

 Этими краткими словами заканчивается дневник. Мне показалось, что запись, сделанная после четырехдневного перерыва, говорит о потрясенных нервах и надломленной воле Хэзерстона больше, чем мог бы сказать самый подробный рассказ.

 К дневнику была приколота записка, очевидно, недавно написанная генералом. «С тех пор и до настоящего времени, — было сказано в ней, — не проходило дня или ночи, чтобы я не слышал этот ужасный звук, который вызывал у меня целые вереницы мыслей. Ни время, ни привычки не приносили мне успокоения; напротив, с каждым годом мои физические силы ослабевали, нервы отказывались выносить постоянное напряжение.

 Я разбит и душою, и телом. Живу в постоянном трепете, всегда напрягаю слух, ожидая ненавистный колокольчик, боюсь говорить с кем-нибудь, чтобы не выдать свое ужасное состояние. Я не знаю покоя, у меня нет даже надежды на покой на этом свете. Клянусь, предпочел бы смерть, и все-таки как только настает пятое октября, я изнемогаю от страха, ибо не знаю, какая загадочная и ужасная смерть мне угрожает.

 Прошло сорок лет, как я убил Гхулаб-шаха, и сорок раз я проходил через все ужасы смерти, так и не обретая желанного покоя.

 Мне не дано знать, в каком виде придет ко мне возмездие. Я заточил себя в самом глухом углу, окружив себя стенами и оградами, ибо в минуты слабости инстинкт заставляет меня принимать хоть какие-нибудь меры самосохранения. Но в душе я хорошо знаю, что все это тщетно. Теперь они уже скоро придут, потому что я стар, и природа может перегнать их, если они не поторопятся.

 Я ставлю себе в заслугу, что не принял синильной кислоты или опиума. Этим способом я мог расстроить планы своих оккультных преследователей, но я всегда считал, что человек не имеет права покидать своего поста, пока его не отзовет высшая власть. Но все эти годы я без колебания подвергал себя опасности, а во время войн делал все возможное, чтобы встретить смерть. Но она избегала меня, унося молодых людей, для которых жизнь только начиналась, и было все, что придает цену жизни. А я жил, получал кресты, почести, но они потеряли для меня всякое значение.

 Ну что же, я думаю, что все это — не случайность, и что в происшедшем заложен глубокий смысл.

 Судьба послала мне драгоценное утешение в лице моей верной и преданной жены, которой я еще до свадьбы открыл свою страшную тайну. Она благородно согласилась разделить мою участь и сняла таким образом с моих плеч половину моего бремени. Но непосильная ноша сломила жизнь бедняжки.

 Мои дети также явились утешением для меня. Мордаунт знает все или почти все. Что касается Габриель, то мы решили держать ее в неведении, хотя она чувствует, что у нас не все обстоит благополучно.

 Мне хотелось бы, чтобы эти записи были показаны доктору Джону Истерлингу из Странрара. Он случайно услышал звук, который преследует меня. На моем печальном опыте он убедился, что я был прав, что в мире есть много таинственного, о чем не имеют представления в Англии. Дж. Б. Хэзерстон».

 Приближался рассвет, когда я закончил читать это удивительное повествование.

 Я прочел его вслух своей сестре и Мордаунту, которые с напряженным вниманием слушали.

 Мы взглянули в окно, блеск звезд стал слабее, и на востоке забрезжил сероватый свет. Арендатор, хозяин собаки-ищейки, жил в двух милях от нас, значит, надо было идти. Оставив дома Эстер и попросив ее рассказать все отцу, насколько это будет ей под силу, мы захватили с собой немного еды и отправились на поиски.

Глава XVI
ПРОВАЛ КРИ

 Когда мы вышли из дома, было еще темно, поэтому мы с трудом различали дорогу на торфяной равнине, поросшей вереском. Но постепенно становилось светлее, и когда мы, наконец, добрались до хижины Фуллартона — совсем рассвело.

 Несмотря на раннее утро, хозяин уже был на ногах — вигтаунские крестьяне поднимаются на заре. В нескольких словах мы объяснили хозяину, насколько это было возможно, цель нашего посещения и договорились об оплате. А какой шотландец не позаботится об этом в первую очередь? В результате хозяин не только разрешил нам воспользоваться его собакой, но даже решил сам сопровождать нас.

 Мордаунт, — которого беспокоила возможность огласки нашей тайны, сперва возражал против этого, но я убедил его, что наличие сильного и ловкого мужчины может оказаться весьма полезным, тем более, что мы не знаем, с какими трудностями нам придется встретиться. Кроме того, у нас будет меньше хлопот с собакой, если ее хозяин будет рядом. Эти доводы оказали свое влияние.

 Рыжие волосы хозяина, похожие на паклю, торчали во все стороны, борода была не чесана, собака, тоже рыжая, была из породы длинношерстных и напоминала собою пук пакли.

 Весь путь до холла хозяин разглагольствовал о разуме собаки, об ее сверхъестественном чутье, но рассказы эти не доходили до сознания слушателей, потому что мои мысли были заняты загадочной историей, только что прочитанной в дневнике Хэзерстона, а Мордаунт всей душой стремился на поиски. Он беспрестанно озирался, надеясь увидеть какие-нибудь следы. Но на торфяной равнине не было и признака движения. Все было безмолвно.

 Мы пробыли в Клумбере очень недолго, была дорога каждая минута. Мордаунт бросился в дом, вынес старый сюртук отца и передал его Фуллартону; тот протянул его собаке. Умное животное тщательно обнюхало сюртук, потом с легким визгом помчалась по аллее, снова вернулось, чтобы еще раз обнюхать его и, наконец, радостно залаяло. Хозяин привязал к ошейнику собаки длинную веревку, чтобы она не могла бежать слишком быстро, и мы направились на поиски. Собака натянула веревку. Около двухсот ярдов мы шли вдоль шоссе, потом пробрались через проход в изгороди и, наконец, вышли на торфяную равнину. Собака вела нас к северу.

 К этому времени солнце уже поднялось над горизонтом и в его лучах окрестности были радостными, светлыми.

 Следы были, очевидно, четкими, собака не колебалась и, ни на минуту не останавливаясь, тянула своего хозяина с такой быстротой, что он прекратил свои россказни. В одном месте, когда нам пришлось перебираться через ручей, след, казалось, исчез. Но через несколько минут наш чуткий помощник снова нашел его на другом берегу и побежал дальше по непроторенной торфяной равнине, все время взвизгивая и лая от возбуждения. Не будь мы натренированы в ходьбе и не обладай мы хорошими легкими, мы не смогли бы вынести этот безостановочный и быстрый переход по неровной почве, в вереске, который иногда доходил нам до пояса.

 Что касается меня, то сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что не имел четкого представления о цели, к которой мы стремились. Помню, моя голова была полна самых неопределенных и разнообразных предположений. Может быть, буддисты держали около берега судно, на котором думали отплыть со своими пленниками на Восток? Направление следов сперва подтверждало эту мысль: наш путь шел к верхней части бухты. Однако вскоре собака свернула в сторону и двинулась в глубь степи.

 К десяти часам утра мы прошли около двадцати миль и были вынуждены остановиться на несколько минут, чтобы перевести дух, тем более, что последние две мили мы поднимались по склонам Вигтаунских холмов.

 С вершины холма, высотою не более тысячи футов, мы взглянули на север и увидели самый унылый и мрачный пейзаж, какой можно себе представить. Направо до горизонта — широкая запруда тины и воды. То тут, то там на серовато-коричневой поверхности этой огромной топи виднелись островки чахлого желтого тростника и зеленоватой пены, что еще более подчеркивало безрадостность этого места.

 Ближе к нам находились заброшенные торфоразработки. Здесь когда-то работали люди. Но помимо этих немногочисленных следов нигде не было видно признаков жизни человека. Даже вороны и чайки не пролетали над отвратительной пустыней.

 Это была огромная трясина Кри — топь с соленой водой, образовавшаяся в результате набегов моря. Вся местность была до такой степени пересечена опасными трясинами и предательскими ямами, наполненными жидкой грязью, что ни один человек не осмелился бы ступить на нее. Только немногие крестьяне знали безопасные тропинки в трясине Кри.

 Когда мы подошли к тростнику, обозначавшему границу болота, мы почувствовали отвратительное зловоние стоячей воды и гниющих растений, землистый удушливый запах. Вид этого места был так страшен и мрачен, что арендатор стал колебаться; мы с трудом уговорили его двигаться дальше. Но собака, которая не поддавалась впечатлениям, продолжала с лаем бежать вперед, опустив нос к земле. Каждый мускул ее трепетал от возбуждения и нетерпения.

 Что касается поисков тропы через трясину, то у нас не было никаких сомнений: где прошли пятеро, могут пройти трое. На мягкой черной илистой почве были хорошо видны следы группы людей. Они шли в один ряд на равном расстоянии друг от друга. Было ясно, что буддисты не применяли никакого физического насилия над генералом и его спутником. Принуждение было духовное, а не физическое.

 Через некоторое время пришлось двигаться очень осторожно, чтобы не сойти с узкой полосы твердой почвы. По обеим сторонам ее были ямы, покрытые неглубокой стоячей водой, скрывавшие полужидкую грязь. В некоторых местах грязь была на поверхности, покрыта редкими колючками чахлой растительности. Большие багровые и желтоватые грибообразные растения создавали впечатление, что сама природа страдала какой-то отвратительной болезнью.

 По временам темные, крабообразные существа разбегались при нашем приближении, черви телесного цвета извивались и корчились в сухом тростнике. Тучи жужжащих и пищащих насекомых поднимались при каждом нашем движении, плотным облаком окутывали наши головы, опускались на лицо и руки и жалили нас. Никогда еще не бывал я в таком ужасном гнилом месте.

 Мордаунт Хэзерстон решительно шел вперед. Нам оставалось только следовать за ним. Я, во всяком случае, решил оставаться с ним до самого конца.

 По мере того как мы шли вперед, тропинка становилась все уже. Вскоре мы увидели, что люди, за которыми мы следовали, были вынуждены идти друг за другом, в одну линию. Впереди нас шел Фуллартон с собакой; они показывали нам дорогу, за ними следовал Мордаунт, а я замыкал шествие. Последние полчаса Фуллартон был мрачен, молчалив и еле отвечал на наши вопросы. Вдруг он резко остановился и сказал, что не сделает ни шага дальше.

 — Нечистое место, — сказал он. — Кроме того, я знаю, куда нас ведет эта тропинка.

 — Куда же? — спросил я.

 — В провал Кри, — ответил он. — Это место уже близко.

 — Провал Кри? Что это такое?

 — Это огромная яма такой глубины, что до дна добраться невозможно. Говорят, что это вход в бездонный колодец.

 — Вы были там? — спросил я.

 — Был ли я там? — воскликнул он. — Что мне делать в этой яме?! Нет, никогда там не был, да и никто в здравом уме не пойдет туда.

 — В таком случае, откуда же вы все это знаете?

 — Мой прадед там был, потому — я и знаю. Он держал с кем-то пари и пошел туда в субботу вечером. Старик не любил рассказывать об этом и никогда не говорил, что с ним случилось, но с тех пор он боялся даже названия провала Кри. Это первый из Фуллартонов, побывавший там и, полагаю, последний. Если хотите, послушайте моего совета — бросайте всю эту затею и идите домой; поверьте мне, здесь добра не будет.

 — Мы идем вперед, независимо от того, будете ли вы с нами. Оставьте нам собаку и ждите нас; мы захватим вас на обратном пути.

 — Нет, нет! — закричал он. — Я не хочу, чтобы нечистая сила запугала мою собаку и не позволю ей гоняться за сатаной, как за зайцем. Собака останется здесь.

 — Собака пойдет с нами, — ответил Мордаунт, сверкая глазами. — У нас нет времени спорить с вами. Вот вам пять фунтов. Отдайте нам собаку или, клянусь богом, я отберу ее силой, а если вы будете мешать, швырну вас в болото.

 Глядя на неистовую ярость Мордаунта, я смог себе представить, каким был генерал Хэзерстон сорок лет тому назад.

 Не знаю уж, что именно подействовало на Фуллартона — деньги или угроза, но только он одной рукой схватил банковский билет, а другой передал Мордаунту веревку, к которой была привязана собака. Предоставив Фуллартону самому возвращаться домой, мы продолжали идти вперед по огромной топи.

 Извилистая тропинка становилась все менее различимой, иногда ее даже покрывала вода. Но нас подгоняло все возрастающее возбуждение собаки и глубокие отпечатки в грязи ног людей, прошедших перед нами. Наконец, когда мы пробились сквозь целую рощу высокого камыша, мы увидали такое место, мрачный вид которого мог бы доставить Данте новые подробности для его «Ада».

 Здесь трясина образовала огромную воронкообразную впадину, которая заканчивалась в центре круглым отверстием около сорока футов в диаметре. Это был водоворот из грязи, скользящей вниз с краев этой страшной воронки.

 Перед нами было то самое место, которое называлось провалом Кри и которое имело такую зловещую репутацию среди крестьян. Я не удивлюсь, что оно так поражало их воображение, так как нельзя было представить себе более страшного и мрачного зрелища. Оно вполне соответствовало той отвратительной дороге, которая к нему вела.

 Следы шли по склону, ведущему в бездну. Мы с замиранием сердца смотрели на них, понимая, что наши поиски пришли к концу.

 Недалеко от тропинки, ведущей вниз, были видны следы ног, направлявшихся обратно, следы тех, кто вернулся с самого края бездны. Мы одновременно взглянули на них, и у нас невольно вырвался крик ужаса. Потом мы долго и молча разглядывали их; эти следы раскрыли перед нами всю трагедию: пять человек спустились вниз, вернулись только трое.

 Никто никогда не узнает подробностей этого дела. Однако нигде не было видно следов борьбы или попытки спастись бегством.

 Мы встали на колени у края ямы и попытались заглянуть в нее. Из нее поднимались нездоровые испарения, из глубины доносился грохочущий звук воды. Около нас лежал большой камень, и я швырнул его вниз. Но мы так и не услыхали звука или плеска.

 И только один звук коснулся нашего слуха, когда мы стояли, склонившись над отвратительной бездной: высокий, чистый, немного вибрирующий звук. Он прозвучал из бездны короткое мгновение, и затем снова наступила мертвая тишина. Я не суеверен и не хочу ссылаться на неестественные причины. Быть может, этот тонкий звук возник от воды, протекающей в глубине ямы, а может быть, это был тот зловещий колокольчик, о котором я так много слышал. Как бы ни объяснять причины этого звука, он оказался единственным, донесшимся до нас из могилы двух людей, поплатившихся за свои старые грехи.

 С неразумным упрямством, с которым люди цепляются за соломинку, мы оба стали громко звать генерала. Мы не услышали в ответ ничего. Наши ноги болели, сердца переполняла печаль. Грустные повернули мы обратно.

 — Что же нам делать, Мордаунт? — спросил я тихо. — Мы можем только молиться за упокой их душ.

 Молодой Хэзерстон взглянув на меня пылающим втором. Может быть, все это прекрасно по оккультным законам, — воскликнул он, — но посмотрим, что скажут на это законы Англии. Думаю, что челаса можно повесить, как любого другого человека. Еще не поздно догнать их. Сюда, собачка, сюда!

 Он подтянул к себе собаку и поставил ее около следов трех индусов. Животное дважды обнюхало эти следы и вдруг припало к земле, ощетинило шерсть и легло с высунутым языком, дрожа и трепеща, как живое воплощение ужаса.

 — Видите, — сказал я, — бесполезно бороться с теми, кто обладает силами, которые мы даже не в состоянии назвать. Нам остается покориться неизбежному и возложить надежду на то, что эти двое получат в ином мире воздаяние за все, что они выстрадали в этом мире.

 — И освободятся от дьявольских культов и их преступных преследователей, — в ярости воскликнул Мордаунт.

 Долго я не мог увести его от места гибели отца; с трудом удалось мне убедить Мордаунта, что его пребывание здесь совершенно бесполезно.

 О, как утомителен, как грустен был наш обратный путь! Он был очень долгим. На обратном пути мы захватили Фуллартона и вернули его собаку, не сказав ни слова о результатах нашего похода и предоставив ему добираться домой без нас.

 А мы брели весь остаток дня по торфяным равнинам. Ноги наши отяжелели, тяжесть лежала на сердце. Только к вечеру мы оказались под крышей Клумбера.

 Моя бедная Габриель несколько недель была на грани смерти и, хотя она, наконец, выздоровела благодаря уходу моей сестры и искусству доктора Джона Истерлинга, она и до сих пор еще не полностью восстановила свои силы. Мордаунт тоже очень долго и тяжко страдал и только после нашего переезда в Эдинбург несколько оправился от потрясения.

 Что касается несчастной миссис Хэзерстон, то ни врачи, ни перемена климата не могли ей помочь. Она медленно теряла силы и вскоре стало ясно, что самое большое через несколько недель она соединится со своим мужем.

 Лэрд Бранксом вернулся из Италии совершенно здоровым, вследствие чего нам пришлось снова вернуться в Эдинбург.

 Когда я писал свое повествование, у меня отнюдь не было намерения демонстрировать широкой публике подробности моих личных дел. Я хотел только оставить достоверный рассказ об этих удивительных событиях, что я и сделал, насколько это оказалось в моих силах. При этом я ничего не отбрасывал и ничего не прибавлял от себя. Теперь читатель имеет возможность составить свое собственное суждение без моей помощи о причинах исчезновения и смерти Джона Бертье Хэзерстона и Руфуса Смита.

 Мне лично неясен только один пункт. Почему челасы Гхулаб-шаха увели свои жертвы к уединенному провалу Кри, вместо того, чтобы убить их в Клумбере. Это остается загадкой для меня.

 Но мы должны признать свое полное неведение в области оккультных наук. Если бы мы знали побольше, может быть, мы смогли усмотреть какую-то аналогию между отвратительной трясиной Кри и кощунственным убийством. Возможно, что обычаи и обряды челасов требовали совершить именно такой вид казни за совершенное преступление.

 Возможно, я слишком догматичен, но я допускаю, что буддистские жрецы могли иметь весьма основательные причины для своих поступков, которые они, очевидно, хорошо обдумали заранее.

 Через несколько месяцев после этих событий я прочитал в «Звезде Индии» короткую заметку о том, что три известных буддиста Лал-Хуми, Моудар-хан и Рам-Сингх после кратковременной поездки в Европу вернулись в Индию на корабле «Декан». Тут же рядом была напечатана статья о жизни и заслугах генерал-майора Хэзерстона, который недавно исчез из своего поместья в Вигтауншире и который, как полагают, утонул.

 Не думаю, что кто-нибудь, кроме, меня, увидел связь между этими двумя сообщениями. Я никогда не показывал этих заметок ни жене, ни Мордаунту. Они узнают о их существовании, только прочитав эти страницы.

Примечания

  1. Лэрд — звание помещика в Шотландии.
  2. Старому мошеннику хорошо заплатили за труды, и ему не следовало бы говорить о какой-либо любезности с его стороны (прим. Дж. Ф. Уэста).
  3. Слова застряли в глотке (лат.).





Назад






Главная Гостевая книга Попытка (сказки)
1999-2014
Артур Конан Дойл и его последователи