Перевод Н. Дехтеревой
Глава I
Яхта «Стратфорд».
Глава II
Перевод Н. Дехтеревой
Глава I
Так как ныне эти документы попали в мои руки для издания, то я должен предварительно напомнить читателю о трагическом исчезновении паровой яхты «Стратфорд», которая год назад вышла в море для океанографических исследований и изучения жизни морских бездн. Организовал экспедицию Маракот, доктор географических наук, знаменитый автор «Ложнокоралловых формаций» и «Морфологии пластинчатожаберных». Доктора Маракота сопровождал мистер Сайрес Хедли, бывший ассистент Зоологического института в Кембридже, перед отправлением в плавание работавший в Оксфорде сверхштатным приват-доцентом. Судно вел капитан Хо-ви, опытный моряк. Команда состояла из двадцати трех человек, в их числе был американец-механик с завода Мерибэнкс в Филадельфии. Все они – и команда и пассажиры – исчезли без следа, и единственным воспоминанием о «Стратфорде» было донесение одного норвежского барка, который встретил корабль, совершенно подходивший к приметам погибшего судна, и видел, как он пошел ко дну во время сильной бури осенью 1926 года. Позже, по соседству с местом, где разыгралась трагедия, был найден спасательный ялик с надписью. «Стратфорд»; там же плавали решетки, сорванные с палубы, спасательный буек и части спардека1. Все это вместе с отсутствием каких-либо сведений о корабле создавала полную уверенность в том, что никто и никогда не услышит больше ни о нем, ни о его команде. Еще больше подтвердила эту уверенность случайно перехваченная в то время странная радиограмма, не совсем понятная, но не оставляющая сомнений в трагической судьбе парохода. Текст радиограммы я приведу позже. В свое время были отмечены некоторые характерные факты, относящиеся к плаванию «Стратфорда». Первый из них – необычайная таинственность, которой окружал всю эту экспедицию доктор Маракот. Он был известен как ярый враг всякой гласности, враг газетной шумихи, и эта его черта особенно ярко выразилась теперь, когда он отказался допустить представителей печати на судно в то время, когда «Стратфорд» еще стоял в доке Альберта. За границей ходили слухи об установленных на корабле новых оригинальных приспособлениях, Предназначенных для исследования жизни на больших глубинах, и эти слухи были подтверждены правлением заводов Хэнтер и Компания в Вест-Хартлепуле, где конструировались и строились эти аппараты. Утверждали, что все днище корабля может отделяться, и это обстоятельство привлекло особое внимание репортеров, которых с большим трудом удалось успокоить. Вскоре обо всем этом забыли, но история «Стратфорда» представляет некоторый интерес именно теперь, когда новое неожиданное, обстоятельство снова заставило всех вспомнить о судьбе исчезнувшей экспедиции.
Таковы обстоятельства, сопровождавшие отплытие «Стратфорда». В настоящее время существуют всего четыре документа, обрисовывающие уже известные всем факты. Первый из них – письмо, написанное мистером Сайресом Хедли из Санта-Крус, столицы Больших Канарских островов, его другу сэру Джеймсу Толботу из оксфордского Тринити-колледжа. Второй – странный призыв по радио, о котором я упоминал. Третий – та часть судового дневника «Арабеллы Ноулз», где говорится о стеклянном шаре. Четвертый, и последний, – удивительное содержание шара, которое является либо злой и непонятной мистификацией, либо открывает новую эпоху в ряду достижений человеческого опыта, важность и значение которого стоит вне всяких сомнений. Сделав эти оговорки, я привожу письмо мистера Хедли, любезно переданное в мое распоряжение сэром Джеймсом Толботом и до сего времени еще, не опубликованное. Оно датировано 1 октября 1926 года. «Посылаю вам это письмо, дорогой Толбот, из Санта-Крус, где мы остановились на отдых на несколько дней. На корабле почти все время я проводил с Билем Сканлэном, главным механиком; он мой земляк, у него удивительно общительный характер, и, естественно, мы с ним сблизились. И тем не менее сегодня я один: он отправился на берег «проветрить мозги», по его выражению. Вы встречали Маракота и знаете, какой это сухой человек. Я вам рассказывал, кажется, как он встретился со мной и пригласил к себе работать. Он искал ассистента и. обратился к старому Сомервилю из Зоологического института. Сомервиль послал ему мою премированную работу о морских крабах; остальное уладилось само собой. Разумеется, это великолепно, когда приходится работать по специальности, но я предпочел бы сотрудничать с кем угодно, только не с этой живой мумией Маракотом. Он так уходит от внешнего мира, так поглощен своим делом, что теряет подобие человека. «Самый черствый сухарь на свете», – выразился про него Биль Сканлэн. И, несмотря на это, нельзя не преклоняться перед таким ученым. Для него ничего не существует, кроме его науки. Помню, как вы смеялись, когда я попросил его порекомендовать мне литературу для подготовки к плаванию, а он ответил, что в качестве серьезного пособия следует прочесть полное собрание его сочинений, а в качестве легкого чтения – геккелевские «Планктонные работы». И вот теперь я знаю его не ближе, чем тогда, в маленькой приемной с видом на Оксфорд-Хэй, Он ничего не говорит, и его худощавое, суровое лицо – лицо Савонаролы2, или, вернее, Торквемады3 – никогда не озаряется улыбкой. Длинный, тонкий, выдающийся вперед нос, близко посаженные, маленькие, серые, сверкающие глазки под нависшими клочковатыми бровями, тонкие губы, всегда плотно сжатые, щеки, провалившиеся от постоянного умственного напряжения и суровой жизни – вся его внешность не располагает к сближению. Он витает всегда где-то на вершинах мысли, вне пределов, досягаемых обыкновенными смертными. Временами мне кажется, что он не вполне нормален. Например, этот диковинный аппарат, который он... Но буду рассказывать все по порядку, а вы уже сами разберетесь и сделаете выводы. Итак, о начале нашего плавания. «Стратфорд» – славная морская яхта, специально приспособленная для океанографических исследований. Она имеет тысячу двести тонн водоизмещения, просторные палубы и хорошо оборудованные трюмы, вмещающие всевозможные приспособления для измерения глубин, траления, драгирования и глубоководной ловли сетями; мощные паровые лебедки и ворота для траления; множество других специальных аппаратов, частью общеизвестных, частью новых – и притом необыкновенного вида; комфортабельные каюты и прекрасно оборудованная лаборатория для наших специальных работ. Еще до отплытия «Стратфорд» приобрел репутацию загадочного корабля, и вскоре я узнал, что эти слухи имели под собой некоторую почву. Начало нашего плавания было в достаточной степени обыкновенно. Выйдя из Темзы, мы покружились по Северному морю, раза два забрасывали тралы, но так как там глубина редко превышает восемнадцать метров, а наш корабль оборудован специально для глубоководных работ, то это, собственно, было пустой тратой времени. Во всяком случае, кроме обычных видов рыб, идущих в пищу, каракатиц, слизняков и проб со дна морского, состоящих из аллювиальной глины, мы не вытащили ничего примечательного. Потом мы обогнули Шотландию, прошли вблизи островов Фаро и добрались до рифа Вивилль-Томсон, где добыча была несколько интереснее. Затем мы направились к югу, к настоящей своей цели, а именно – к берегам Африки. В эти первые недели плавания я старался сойтись поближе с Маракотом, но это оказалось делом нелегким. Начать с того, что доктор – самый рассеянный и самоуглубленный человек в мире. Полдня он проводит в размышлениях и, кажется, совсем не замечает, где он и что вокруг него происходит. Во-вторых, он скрытен до последней степени. Он днями просиживает, согнувшись над бумагами и картами, и прячет их, когда я вхожу в каюту. Я твердо уверен в том, что он хранит какую-то тайну, но до тех пор, пока мы вынуждены проходить вблизи портов, он держит ее в секрете. Такое впечатление сложилось у меня, и вскоре я узнал, что Биль Сканлэн того же мнения. – Слушайте, мистер Хедли, – сказал он как-то вечером, когда я сидел в лаборатории, исследуя результаты наших первых уловов, – как вы думаете, что у него там на уме, у нашего старика? Как вы полагаете, что он такое затевает? – Полагаю, – ответил я, – что мы займемся тем же, чем занимался до нас «Челленджер» и добрая дюжина других океанографических экспедиций, – откроем несколько новых разновидностей рыб, нанесем несколько новых данных на гидрометрические карты. – Ничего подобного, – возразил Сканлэн. – Начинайте-ка гадать сначала. Ну, например, я-то здесь на что? – Ну, на случай порчн машин. – Как бы не так! Какие там машины! Машины «Стратфорда» в надежных руках Мак-Ларена, шотландского машиниста. Нет, сэр, не для того мерибэнкские ребята посылали меня, лучшего своего инструктора, чтобы штопать эти дурацкие керосинки. Недаром же мне гонят полсотни долларов в неделю. Шагайте за мной, я вас просвещу на этот счет. Он вытащил ключ, отпер дверь позади лаборатории и повел меня по двойной лестнице в отделение трюма, где было почти пусто; только четыре какие-то крупные машинные части поблескивали в массивных ящиках, упакованные в солому. Это были гладкие стальные плиты, снабженные по краям болтами и задвижками. Каждая плита имела десять квадратных футов и в толщину дюйма полтора, с круглым отверстием в середине дюймов восемнадцати диаметром. – Что это за чертовщина? – спросил я. Забавная физиономия Биля Сканлэна – у него лицо не то опереточного комика, не то профессионала боксера – расплылась в улыбку. – Это мой малютка, сэр, – заявил он. – Да, мистер Хедли, из-за него-то я здесь и нахожусь. К этой штуке есть еще такое же стальное дно. Оно в этом ящике. Потом есть еще крышка вроде купола и большое кольцо то ли для каната, то ли для цепи. А теперь гляньте на днище яхты. Я увидел квадратную деревянную платформу с выдающимися по углам винтами. Это доказывало, что платформу можно сдвигать с места. – Двойное дно, – подтвердил Сканлэн. – Вполне возможно, что у нашего хозяина в голове ветер гуляет, а может, в ней гораздо больше мозгов, чем мы думаем, но, если только я его раскусил, он хочет соорудить здесь нечто вроде водолазного колокола – окна вот здесь, запакованы отдельно – и спустить его вниз через дно яхты. Вот здесь электрические прожекторы, и я так думаю, что он хочет осветить пространство вокруг стальной кабинки и наблюдать в окошечко, что кругом творится. – Будь это так, проще было бы устроить на корабле стеклянное дно, – сказал я. – Это вы верно смекнули, – согласился Биль Сканлэн и поскреб затылок. – Вот я и не могу никак сообразить, в чем тут дело. Знаю только, что меня отрядили к нему помогать собирать эту дурацкую штуку. Пока он ничего еще не говорил, я тоже молчу, но все принюхиваюсь, и, ежели он еще долго будет молчать, я узнаю все и сам без его объяснений. Так я соприкоснулся впервые с нашей тайной. Погода сильно испортилась, но мы, не обращая на это внимания, производили глубоководное траление юго-западнее мыса Юба, отмечая температуру и пробуя степень насыщенности солью морской воды. Это увлекательное занятие – глубоководное траление Петерсоновским тралом, который захватывает сразу три метра в ширину и загребает все, что встречает на пути, иногда опускаясь до глубины в полмили и принося каждый, раз разнообразнейшие виды рыб. Иногда с самого дна мы вытаскивали полтонны чистой розоватой слизи, этого сырого материала будущей жизни. Иногда это бывал ил, распадавшийся под микроскопом на миллионы тончайших круглых и прямоугольных телец, разделенных между собой прослойками аморфной грязи, Я не стану перечислять вам всех этих бротулид и макрутид, асцидий и голотурий, полипов и иглокожих; могу лишь сказать, что плоды океана неистощимы, и мы деятельно их собирала. И все время я не мог избавиться от ощущения, что не за тем привез нас сюда Маракот, что другие планы скрываются в этом сухом, узком черепе египетской мумии. Все это мне казалось дишь репетицией, пробой, за которой начнется настоящее дело. Дописав письмо до этого места, я отправился на берег, чтобы в последний раз, может быть, походить по земле. Завтра рано утром мы отплывем дальше. Прогулка моя оказалась весьма кстати, потому что на пристани разыгрался серьезный скандал с участием в главных ролях Маракота и Билл Сканлэна. Биль – известный задира, и, по его выражению, у него часто бывает зуд в кулаках, но когда его, окружило с полдюжины испанцев, и все с ножами, положение механика стало незавидным; как раз в этот момент мне удалось вмещаться. Оказалось, что доктор нанял одно из тех странных сооружений, которые неприхотливые туземцы называют пролетками, объехал пол-острова, обследуя его геологические особенности, но совершенно позабыл, что не захватил с собой денег, Когда дело дошло до расплаты, он никак не мог объяснить туземцам, что ему нечем заплатить, и извозчик стал отнимать у него часы. Тут принялся действовать Биль Сканлэн, и не миновать бы им обоим, ножа, если бы я не удадил дела, конпенсировав извозчика одним, а парня с подбитым глазом – пятью долларами, Все сошло благополучно, и тут-то в Маракоте впервые обнаружились человеческие чувства. Когда мы добрались до яхты, он пригласил меня в свою маленькую каюту и поблагодарил за вмешательство, – Да, кстати, мистер Хедли, – заметил он. – Насколько, мне известно, вы не женаты? – Нет, – ответил, я. – И у вас нет никого близких на вашем попечении? – Нет. – Прекрасно, – сказал он. – Я молчал пока о своих намерениях, имея основательные причины держать их в тайне. Основная причина – боязнь, что меня могут опередить. Когда разглашаются научные идеи, их могут предвосхитить другие, как Амундсен предвосхитил идею Скотта. Если бы Скотт, как я, хранил свой проект в тайне, то не Амундсен, а он первый достиг бы Южного полюса. Потому я и молчал. Но сейчас мы подходим вплотную к осуществлению нашего великого замысла, и никакой соперник не успеет опередить меня. Завтра мы поплывем к нашей настоящей цели. – Какая же это цель? – спросил я. Он весь подался вперед, и его аскетическое лицо зажглось энтузиазмом фанатика. – Наша цель, – сказал он, – дно Атлантического океана! Здесь я должен остановиться, ибо думаю, что у вас так же захватило дыхание, как и у меня. Если бы я был писателем, на этом я и закончил бы свой рассказ. Но так как я всего лишь очевидец того, что произошло, то могу добавить, что пробыл еще час в каюте Маракота и узнал много подробностей, которые успею передать вам, пока не отчалит последняя береговая шлюпка. – Да, молодой человек! – сказал он. – Теперь вы можете писать что угодно. Когда ваше письмо достигнет Англии, мы уже нырнем. Он усмехнулся. Он был не лишен некоторого суховатого юмора. – Да, сэр, «нырнем». Это самое подходящее слово в данном случае, и это ныряние станет историческим в записях науки. Позвольте вам заявить, что я твердо убежден в совершенной неправильности, ходячего мнения об огромном давлении океана щ больших глубинах. Совершенно ясно, что существуют другие факторы, нейтрализующие это действие, хотя я пока еще не сумею сказать, каковы эти факторы. Это одна из тех задач, которые мы должны решить. Позвольте же спросить вас, какое давление вы ожидаете встретить на глубине одной мили под водою? Он сверкнул на меня глазами сквозь большие роговые очки. – Не менее одной тонны на квадратный дюйм, – ответил я. – Это доказано. – Задача пионера науки всегда состояла в том, чтобы опровергать, то, что было доказано. Пощевелите-ка мозгами, молодой человек! В течение последнего месяца вы вылавливали самые нежные глубоководные формы жизни – существа столь нежные, что вы еле-еле могли переносить их из сетки в банку, не повредив их чувствительных покровов. Что же, это доказывало наличность чрезвычайного давления? – Давление уравновешивалось, – ответил я. – Оно одинаково изнутри и снаружи. – Пустые слова! – крикнул Маракот, нетерпеливо тряся узкой головой. – Вы вытаскивали круглых рыб, как, например, Gastrostomus globulus. Разве их не расплющило бы в лепешку, если бы давление было таково, как вы полагаете? Или же посмотрите на наши глубинные измерители. Ведь они не сплющиваются даже при самом глубоком тралении. – Но опыт водолазов... – Конечно, его следует учитывать. Они действительно замечают увеличение давления, испытывая его действие на самый, пожалуй, чувствительный орган тела – на внутреннее ухо4. Но, по моим предположениям, мы совершенно не будем подвергаться давлению. Нас опустят вниз в стальной клетке с толстыми хрустальными окнами для наблюдений. Если давление недостаточно сильно, чтобы вдавить внутрь четыре сантиметра закаленной двухромоникелевой стали, оно не повредит нам. Наш опыт явится расширением эксперимента братьев Вильямсон в Насау, с которым вы, наверно, знакомы. Если мой расчет ошибочен – ну что же, вы говорите, что от вас никто не зависит... Мы умрем за великое дело. Конечно, если вы предпочитаете уклониться, я могу отправиться один. Мне показалось это самым безумным из всех мыслимых проектов, но вы знаете, как трудно отказаться от вызова. Я решил оттянуть время для решения. – Как глубоко вы намерены опуститься, сэр? – спросил я. Над столом доктора была приколота карта; он укрепил конец циркуля в точке к юго-западу от Канарских островов. – В прошлом году я зондировал эти места, – сказал он. – Там есть очень глубокая впадина. Инструменты показали высоту от морского дна до уровня моря семь тысяч шестьсот двадцать метров. Я первый сообщил об этой впадине. Надеюсь, что вы найдете ее на картах будущего под названием «Маракотова бездна».
– Но, сэр! – воскликнул я. – Ни наша спускная цепь, ни трубки для воздуха не достигают больше полумили! – Я хотел объяснить вам, – сказал Маракот, – что вокруг этой глубокой впадины, которая, несомненно, была образована вулканическими силами, должен находиться приподнятый, хребет или узкое плато, которое лежит не более чем в тысяче восьмистах фатомов5 под поверхностью океана. – Тысяча восемьсот фатомов? Треть мили! – воскликнул я. – Да, треть мили приблизительно. Нас спустят в маленькой наблюдательной кабинке на эту подводную мель. Там мы сделаем всевозможные наблюдения. С судном нас будет соединять разговорная трубка, и мы сможем передавать наши приказания. С этим не будет никаких затруднений. – А воздух? – Будет накачиваться к нам вниз. – Но ведь там будет совершенно темно! – Боюсь, что да. Опыты Фоля и Сарасэна на Женевском озере доказывают, что на такую глубину не проникают даже ультрафиолетовые лучи. Но какое это имеет значение для нас? Мы будем снабжены мощным электрическим током от судовых машин, дополненным шестью двухвольтовыми сухими элементами Хэллесена, соединенными между собой, чтобы давать ток в двенадцать вольт. Этого, вместе с сигнальной лампой Лукаса военного образца в качестве подвижного рефлектора, должно хватить для нашего погружения. Есть еще другие затруднения... – А если наши воздушные трубки запутаются? – Не запутаются! Мы имеем в запасе сжатый воздух, которого нам хватит на двадцать четыре часа. Ну что же, удовлетворяют вас мои пояснения? Соглаоны вы? – опросил Маракот. Решение предстояло нелегкое. Мозг мой быстро работал, а воображение – еще того быстрее. Я уже явственно представлял себе этот черный ящик, опущенный в первобытные глубины, чувствовал спертый, выдыхаемый и снова вдыхаемый воздух, видел, как гнутся стены камеры, как их разрывает в местах скрепления давление. воды, и вода проникает во все щели и трещины, которые все расширяются... Мне предстояло умереть медленной, ужасной смертью! Но я поднял взгляд: огненные глаза старика были устремлены на меня, и в них светилось воодушевление мученика науки. Энтузиазм такого рода заразителен, и если это безумие, то, по крайней мере, благородное и бескорыстное. Я вскочил и протянул Маракоту руку. – Доктор, я с вами до конца! – воскликнул я. – Я так и знал, – ответил он. – Я вас выбирал не за ваши поверхностные научные знания, мой молодой друг, – улыбаясь, добавил он, – а также и не за ваше интимное знакомство с крабами. Есть другие качества, которые могут быть более насущно полезны. Это верность и мужество. Поймав меня таким образом на кусок сахару, он отпустил меня. Ну, вот сейчас отвалит последняя береговая шлюпка! Меня спрашивают, нет ли писем на берег. Вы или больше никогда не услышите обо мне, мой дорогой Толбот, или получите письмо, стоящее того, чтобы его прочитать. Если от меня больше не будет вестей, то можете зафрахтовать плавучий надгробный памятник и прикрепить его на якоре где-нибудь шжнее Канарских островов с надписью: «Здесь или где-либо поблизости покоится все, что оставили рыбы от моего друга Сайреса Дж. Хедли».
Второй документ – неразборчивая радиограмма, которую уловили разные суда, в, том числе и почтовый пароход «Аройя». Она была принята в три часа дня 3 октября 1926 года, и это доказывает, что она была отправлена всего через два дня после отплытия «Стратфорда» с Больших Канарских островов, что подтверждается и письмом Хедли. Это приблизительно совпадает с тем временем, когда норвежское судно видело гибнущую в циклоне яхту в двухстах милях к юго-западу от порта Санта-Крус, Радиограмма гласила:
«Лежим на боку. Положение безнадежное. Только что потеряли Маракота, Хедли, Сканлэна. Местоположение непонятно. Носовой платок Хедли на конце глубоководного лота. Господь да поможет нам...
Яхта «Стратфорд».
Это было последнее непонятное сообщение, доведшее со злополучного судна, и конец радиограммы был такой странный, что его сочли бредом радиотелеграфиста. Тем не менее сама радиограмма, казалось, не оставляла сомнения относительно судьбы судна. Объяснение этого случая, если это можно принять в. качестве объяснения, следует искать в повествовании, помещенном в стеклянном шаре. Прежде всего я нахожу нужным расширить появившийся в печати очень краткий отчет о находке этого шара. Я беру его дословно из вахтенного журнала «Арабеллы Ноулз», направлявшейся под командой. Амоса Грина с грузом угля из Кардифа в Буэнос-Айрес. «Среда, 5 января 1927 года, Широта 27°14", западная долгота 28°. Спокойная погода. Голубое небо с низкими перистыми облаками. Море как стекло. Во вторую склянку средней вахты первый помощник доложил, что видел сверкающий предмет, который высоко выпрыгнул из моря и затем упал обратно. Его первое впечатление было, что это какая-то странная рыба, но, посмотрев в подзорную трубу, он заметил, что это был серебряный шар, такой легкий, что он скорее лежал, чем плавал на поверхности воды. Меня вызвали, и я увидел шар величиной с футбольный мяч, ярко сверкавший почти в полумиле от нашего судна. Я застопорил машины и послал бот со вторым помощником, который подобрал эту вещь и доставил ее на борт. При рассмотрении оказалось, что это шар, сделанный из какого-то очень гибкого стекла и наполненный столь легким газом, что когда его подбрасывали в воздух, он плавал, как детский воздушный шар. Он был почти прозрачен, и мы могли разглядеть внутри него что-то вроде свертка бумаги. Материал шара был такой упругий, что мы встретились с величайшими затруднениями при наших попытках разбить его и добраться до бумаги. Молоток не брал его, и только когда старший машинист положил его под машину, шар разбился. К сожалению, он разлетелся в искрящуюся пыль, так что не было возможности собрать куски. Однако мы достали бумагу и, рассмотрев ее, заключили, что она имеет большое значение. Мы вручим ее британскому консулу, как только достигнем Ла Плата». Это все, что мы знаем о происхождении повествования Сайреса Дж. Хедли, которое мы сейчас приведем без малейших искажений. «Кому я пишу? Смело могу сказать: всему миру, – но так как это адрес весьма неточный, то укажу определеннее: моему другу сэру Джемсу Толботу из Оксфордского университета, хотя бы потому, что мое последнее письмо было адресовано ему, а это послание можно рассматривать как продолжение. Я готов к тому, что шар, если даже он увидит свет солнца и не будет по дороге проглочен акулой, имеет один шанс из тысячи попасться на глаза человеку среди бесконечных водных пространств. Но все же попробовать стоит, да и Маракот тоже посылает шар, так что вполне возможно, что рассказ о наших удивительных приключениях станет известен всему миру. Поверят ли ему – другой вопрос, но когда люди увидят стеклянный шар, наполненный легким, летучим газом, надеюсь, они поймут, что внутри находится нечто не совсем обыкновенное. Во всяком случае, вы, Толбот, не бросите мои заметки, не прочтя их. Если кто-нибудь захочет узнать, как все это началось и что мы собирались сделать, он сможет найти все эти сведения в письме, которое я вам писал 1 октября прошлого года, в день нашего ухода из Санта-Крус. Клянусь, знай я наперед, что нам придется пережить, я бы спрятался в последнюю отходящую лодку! А впрочем, нет, даже зная все наперед, я все же принял бы предложение доктора Маракота, чтобы испытать все до конца. Да, я даже уверен в этом – я все равно не отказался бы. С той минуты, как линия берега растаяла в синеве моря, старик Маракот преобразился. Наконец-то наступило время действовать, и вся его энергия, так долго лежащая под спудом, вырвалась наружу. Уверяю вас, он оразу забрал всю власть на яхте, подчинив себе и заставив склониться перед своей волей все и всех. Сухой, рассеянный ворчун-ученый внезапно исчез, уступив место воплощению мощной динамо-машины, пышущей энергией и потрескивающей от напора громадной скрытой силы. Его глаза сверкали из-за стекол очков, как прожекторы. Он, казалось, находился сразу везде и всюду, отмечая наше направление на карте, препираясь с капитаном, командуя Билем Сканлэном, давая мне множество разных поручений. Однако все его действия вели к одной цели, несмотря на кажущуюся их хаотичность. Он неожиданно обнаружил солидные познания по электричеству и механике и большую часть времени проводил у машины, которую Сканлэн методично собирал под его непосредственным наблюдением. – Ну, мистер Хедли, дело идет на лад, – сказал Биль на второе утро. – Пойдемте ко мне взглянуть на эту диковинную штуку. Доктор оказался великолепным парнем и механиком первого сорта. Ощущение у меня было не из приятных: мне казалось, что я осматриваю собственный гроб, но все же, должен сознаться, он выглядел весьма импозантно. Стальной пол был накрепко приклепан к четырем стальным стенкам, в каждой из них было по круглому окну-иллюминатору. В крыше находился небольшой входной трап, второй трап был в полу. Вся кабинка висела на тонком, но невероятно крепком стальном канате, который навертывался на барабан и сматывался или наматывался сильным двигателем, обычно приводившим в действие глубоководные тралы «Стратфорда», Насколько я понял, канат имел около полумили длины, и конец его был закреплен на железных тумбах на палубе. Резиновые трубки для подачи воздуха были такой же длины; с ними вместе тянулся телефонный провод и изолированный кабель, подающий электроэнергию от судовых динамо к нашим прожекторам; кроме них, в стальной каюте стояли на всякий случай запасные аккумуляторы. К вечеру остановили машины. Барометр показывал низкое давление, и густые черные тучи, застилавшие горизонт, предупреждали о приближении непогоды. Вдали был виден барк под норвежским флагом, и мы рассмотрели, как он зарифлял паруса, готовясь к шторму. Но в ту минуту все было благополучно, и «Стратфорд» мягко покачивался на синих волнах океана, кое-где пенившихся белыми гребешками от пассатного ветра. Биль Сканлэн заглянул ко мне в лабораторию в несколько более взволнованном состоянии, чем следовало при его спокойном темпераменте. – Послушайте, мистер Хедли, – сказал он, – они спустили эту ловушку на самое дно трюма, Как по-вашему, неужто хозяин хочет в ней спускаться? – Именно, Биль! И я с ним вместе. – Так, так, значит, теперь двое свихнулись. Но я буду себя чувствовать последним негодяем, коли пущу вас одних. – Да вам-то что там делать, Биль? – Не меньше, чем вам, сэр! Мерибэнкс послал меня сюда наблюдать за машиной, и если она спускается на дно моря, значит и мое место на дне моря. Где эта стальная мышеловка, там и Биль Сканлэн, и мне совершенно безразлично, сошли все с ума или нет. Спорить с ним было бесполезно. Итак, к нашему клубу «самоубийц» примкнул еще один кандидат, и мы стали ждать дальнейших распоряжений. Вся ночь прошла в интенсивной работе, и утром мы спустились в трюм, готовые к погружению. Стальная кабинка была уже наполовину вставлена в вырез дна «Стратфорда», и мы один за другим опустились в нее через верхний трап, который закрыли за нами и завинтили наглухо, после того как капитан Хови с самой похоронной миной пожал нам руки на прощанье. Потом кабинку спустили еще на несколько метров, закрыли герметическую камеру и впустили воду, чтобы испытать нашу каюту в воде. Кабинка выдержала испытание прекрасно, каждая часть оказалась точно пригнанной, и никакой течи не наблюдалось. Тогда раздвинулось днище трюма, и мы повисли в океане под самым килем корабля. Кабинка действительно была очень удобная, и я восхищался продуманностью ее устройства. Электрическое освещение было пока выключено, субтропическое солнце, преломляясь в бутылочно-зеленой воде, бросало в иллюминаторы фантастический мягкий свет. Там и сям мелькали серебряные рыбки, как черточки на зеленом, фоне. У стен кабинки шли диваны, над ними помещался циферблат глубиномера, термометр и другие инструменты. Под диванами стоял ряд баллонов со сжатым воздухом на случай, если испортятся проводящие воздух трубки. Концы этих трубок уходили к потолку, а рядом с ними висел телефонный аппарат, Мы услышали печальный голос капитана: – Вы готовы к погружению? – спросил он. – У нас все в порядке, – нетерпеливо ответил профессор. – Опускайте медленно, и пусть кто-нибудь дежурит у приемника. Я буду сообщать о нашем положении. Когда мы достигнем дна, оставайтесь на месте, пока не получите распоряжений. Спускайте медленно, со скоростью двух узлов в час. А теперь – вниз! Последние слова он выкрикнул как безумный. Это был величайший момент его жизни, плод взлелеянной им мечты. На одно мгновение меня охватила мысль, что мы находимся во власти ловкого и хитрого маньяка. Биль Сканлэн, видимо, подумал то же; он посмотрел на меня с горестной усмешкой и дотронулся до своего лба. Но после этой единственной дикой вспышки Маракот тотчас же взял себя в руки. В самом деле, достаточно было взглянуть на порядок и предусмотрительность, которые проявлялись в каждой детали вокруг нас, чтобы отбросить опасения за его рассудок. Теперь все наше внимание было отвлечено удивительными новыми переживаниями. Кабинка медленно опускалась в глубину океана, Оветло-зеленая вода превратилась в темно-оливковую и перешла в чудесную синеву, постепенно сменявшуюся темным пурпуром. Мы опускались все ниже и ниже: тридцать метров, шестьдесят, девяносто... Трубки действовали превосходно: дыхание было свободно и естественно, как на палубе корабля. Стрелка глубиномера медленно двигалась по светящемуся циферблату. Сто, сто десять, сто двадцать метров... – Как вы себя чувствуете? – прорычал тревожный голос сверху. – Как нельзя лучше! – крикнул в ответ Маракот. Но свет убывал. Теперь наступили тусклые, серые сумерки, которые быстро превратились в полный мрак. – Остановитесь! – крикнул нащ руководитель. Мы перестали двигаться и повисли на глубине двухсот десяти метров ниже поверхности океана. Я услыхал щелканье выключателя, и нас залил золотой свет, который выходил сквозь боковые иллюминаторы и посылал длинные мерцающие лучи в окружающие нас водные пустыни. Прильнув лицами к толстому стеклу каждый у своего иллюминатора, мы увидели зрелище, еще никем не виданное. До сего времени глубинная жизнь океана была известна только благодаря отдельным рыбам, которых мы вылавливали тралом, теперь же мы видели удивительный подводный мир таким, каков он есть на самом деле. Океан казался гораздо больше населенным, чем земля. Бродвей в субботу вечером, Ломбард-стрит перед праздничным днем кишат толпой не больше, чем огромные морские пространства, расстилавшиеся перед нами. Мы уже прошли те верхние слои, где рыбы либо бесцветны, либо обладают настоящей морской окраской: ультрамариновой сверху и серебряной оиизу. Здесь были создания всевозможной окраски и формы, какие может показать жизнь моря. Нежные лептоцефалии проносились сквозь тоннель света, как ленточки из серебра. Медленно изгибалась змееобразная мурена – вьюн морских глубин; черный морокой еж, состоящий из колючек и рта, глупо глазел на нас. Порой подплывала каракатица и смотрела на нас человечески-зловещими глазами. Покрой мелькала какая-нибудь цистома или глаукус, оживляя всю сцену подобно цветку. Огромная лошадиная макрель свирепо налетала на иллюминатор, пока не появилась темная тень акулы, – и макрель исчезла в ее раскрывшейся пасти. Доктор Маракот сидел с записной книжкой на коленях, заносил в нее свои наблюдения и безостановочно бормотал научные пояснения: – Что это? Что это? – слышал я. – Да, да, «химера мирабилис» Майкла Сарса. В самом деле, вон там лепидион, но, насколько я могу судить, новый вид. Заметьте этого макруруса, мистер Хедли: его окраска отличается от тех, которые попадаются нам в сеть. Один лишь раз он был застигнут врасплох – когда длинный овальный предмет промелькнул с большой быстротой сверху мимо его окна и оставил позади себя вибрирующий след, тянувшийся, как нитка. Признаюсь, я так же был озадачен в этот момент, как и доктор. Разрешил эту тайну Биль Сканлэн. – Понимаю! Этот плут Джон Свинни опустил свой лот рядом с нами, быть может, для того, чтобы напомнить нам, что мы не одни. – Верно, верно! – сказал, улыбаясь, Маракот. – Новый род глубоководной фауны, мистер Хедли, – с проволочным хвостом и свинцом на носу... Но, конечно, им необходимо производить промеры, чтобы держаться над нашей подводной мелью. Все идет хорошо, капитан! – крикнул он. – Продолжайте спуск! Маракот выключил электрический свет, и все снова погрузилось в полную темноту, за исключением фосфоресцирующего циферблата глубиномера, который отмечал наше продолжавшееся погружение. Чувствовалось легкое покачивание, и лишь движущаяся по циферблату стрелка сигнализировала о нашем положении. Теперь мы были на уровне трехсот метров, и воздух в кабинке становился спертым. Сканлэн открыл кран вытяжной трубки, и дышать стало легче. На глубине четырехсот пятидесяти метров мы остановились и раскачивались в середине океана со вновь зажженными огнями. Какая-то большая темная масса прошла мимо нас, но мы не могли определить, была ли это меч-рыба, или глубоководная акула, или же какое-нибудь чудовище неизвестной породы. – В этом наша главная опасность! – сказал Маракот. – В глубине водятся такие создания, нападение которых эта бронированная комната имеет столько же шансов выдержать, сколько пчелиный улей натиск носорога. – Может быть, это киты? – спросил Сканлэн. – Киты могут забираться на большую глубину, – ответил ученый. – Об одном гренландском ките известно, что он утянул около мили каната перпендикулярно вниз. Но пока кит не ранен или сильно не напуган, он никогда не уйдет так глубоко. Это могла быть гигантская каракатица, они встречаются на всякой глубине. – Ну, каракатица-то небось слишком мягка. Смешно, чтоб она могла продолбить нас. Но смеяться-то будет каракатица, если она ухитрится все же сделать дыру в никелированной стали Мерибэнкса. – Тела их мягки, – ответил профессор, – но клюв большой каракатицы может продолбить насквозь железный брусок. Один удар этого клюва может просверлить иллюминаторные стекла толщиной в три сантиметра с такой легкостью, словно они сделаны из пергамента. – Веселенькое дельце! – воскликнул Биль. Наконец мы почувствовали, что остановились. Толчок был таким легким, что мы узнали об остановке, лишь включив свет и увидав вокруг кабинки покойно свернувшиеся кольца каната. Они представляли опасность для наших воздушных трубок, так как могли их запутать, и после приказа Маракота канат снова подтянули кверху. Циферблат отметил пятьсот сорок метров. Мы неподвижно лежали на вулканическом хребте на дне Атлантики.
Глава II
В то время, думается, мы все чувствовали одно и то же. Не хотелось ни двигаться, ни наблюдать. Одно стремление охватило нас: спокойно посидеть и постараться осмыслить происходящее, – мы ведь находились в самом центре одного из величайших океанов мира. Но скоро странные видения вокруг кабинки привлекли нас снова к иллюминаторам. Кабинка опустилась на густые заросли водорослей («Culteria multifida», – определил их Маракот), желтые плети которых покачивались вокруг нас давлением неведомого глубоководного течения совсем как ветви деревьев под ветром. Они были не настолько длинны, чтобы закрыть окружающий вид, и огромные листья их цвета темного золота, колыхаясь, проплывали несколько ниже кабинки. Под водорослями можно было различить темную вязкую массу грунта, так густо усеянную маленькими разноцветными существами – голотуриями, осундиями, ежами и ехинодермами, как весной в Англии заливные луга усеяны подснежниками и гиацинтами. Эти живые цветы морских глубин, то ярко-красные, то темно-пурпурные, то нежно-розовые, сплошь устилали угольно-черную почву. Там и сям из выступов подводных скал вырастали гигантские губки, изредка проносились рыбы, обитатели более верхних слоев воды, мелькая, как разноцветные искры, в лучах наших прожекторов. Как зачарованные смотрели мы на это феерическое зрелище, когда по телефону донесся встревоженный голос. – Ну, как вы себя чувствуете на дне? Все ли благополучно? Не оставайтесь слишком долго: барометр падает, и это мне не нравится, Достаточно вам воздуха? Нужно ли вам что-нибудь? – Все в порядке, капитан! – весело откликнулся Маракот. – Мы не задержимся. Снабжаете вы нас всем чудесно. Комфортабельно, как в каюте. Распорядитесь потихоньку двигать нас вперед. Мы вступили в область светящихся рыб, и нас забавляло, потушив свет, в абсолютной темноте, где даже светочувствительная пластинка могла бы висеть часами, не запечатлев ни малейшего лучика, наблюдать жиэнь фосфоресцирующих обитателей океана. Как будто на фоне черного бархата, медленно проплыли блестящие искорки: казалось, это идет ночью большой пассажирский пароход, выбрасывающий потоки света через ряды иллюминаторов. Некоторые странного вида животные имели светящиеся зубы, пылавшие в полном мраке, у других были длинные золотистые усы, у третьих язычок пламени качался над головой. Повсюду, насколько хватает глаз, мерцали блестящие точки, и каждое животное спешило по своим делам, по-своему освещая себе путь впереди, – ну, точь-в-точь ночные таксомоторы перед театрами на Стрэнде. Потом мы зажгли свет, и доктор стал производить наблюдения за морским дном. – Несмотря на всю глубину, мы все же не забрались достаточно глубоко, чтобы увидеть характерные породы низших слоев океана, – сказал он. – Но это не по нашей вине. Может быть, в другой раз, с более длинным канатом... – Типун вам на язык! – взвыл Биль, – Бросьте и думать об этом! Маракот улыбнулся. – Ну, вы скоро привыкнете к этим глубинам, Сканлэн. Ведь этот спуск не последний... – Черт знает что! – возмутился Биль. – Да, привыкнете, и это вам покажется не опаснее, чем спуститься в трюм «Стратфорда». Вы увидите, мистер Хедли, что данная почва, насколько мы можем рассмотреть ее сквозь плотный слой животных и губок, не что иное, как застывшая лава, что указывает на древнейшее вулканическое происхождение этого плато. Я склонен думать, что это обстоятельство вполне подтверждает мое первоначальное предположение, и мы действительно находимся над вершиной архаического вулкана, а следующая за ней Маракотова бездна, – он подчеркнул название, – не что иное, как кратер вулкана. Мне пришло в голову – и это будет весьма любопытно – медленно двигать нашу кабинку, пока мы не доберемся до края бездны и не изучим как следует формацию этих мест. Я надеюсь увидеть обрыв невероятной глубины, уходящий перпендикулярно вниз к самому дну океана. Этот опыт казался мне опасным: кто знает, насколько крепок наш канат, выдержит ли он могущее встретиться сильное подводное течение. Но для Маракота понятия опасности не существовало, раз дело шло о научных исследованиях. Я затаил дыхание, когда легкое содрогание стальной кабинки, раздвигавшей длинные плети колыхавшихся водорослей, показало, что канат натянут крепко и тащит нас за собой. Канат блестяще выдержал нашу тяжесть и с постепенно возрастающей скоростью мы стали скользить по дну океана. Маракот с компасом в руке отдавал по телефону распоряжения переменить направление или подтянуть кабинку повыше, чтобы перескочить через подводные препятствия. – Базальтовое кольцо вряд ли больше двух километров в ширину, – объяснил он. – По моим соображениям, пропасть расположена западнее того, места, где мы опустились. А если так, то мы очень скоро доползем до нее. Мы беспрепятственно скользили над вулканическим плато, поросшим золотыми водорослями и сверкавшим тысячами фантастических красок. Вдруг доктор схватил трубку телефона: – Стоп! – закричал он. – Мы теперь на месте! Внезапно перед нами раскинулась чудовищная пропасть. Жуткое место, поистине кошмарное зрелище! Блестящие черные грани базальта круто спускались вниз, в неизвестное. По краям пропасти росли мохнатые свисающие водоросли, как растет папоротник на краю обрыва где-нибудь на поверхности земли; за этим колышущимся, точно живым, бордюром шли гладкие блестящие стены провала. Даже наши сильные прожекторы не могли одолеть мрака бездны. Мы зажгли мощный сигнальный фонарь Лукаса и направили вниз сильный сноп параллельных лучей. Они падали в бездну все ниже и ниже, не встречая препятствий, пока не затерялись в непроглядном мраке. – Поистине поразительно! – воскликнул Маракот, и на его худом лице появилось довольное выражение. – Нечего и думать, что такую глубину можно найти еще где-нибудь. Существует пропасть Челленджера в восемь тысяч метров у Ландронских островов, есть открытая «Планетой» пропасть в десять тысяч метров близ Филиппин и ряд других, но, по всей вероятности, Маракотова бездна совершенно исключительна как по крутизне спуска, так и по узости диаметра. Неудивительно, что она укрылась от наблюдений многих гидрографических экспедиций, составлявших карту Атлантики. Едва ли можно сомневаться, что... Он замер на полуслове, и на его лице застыло выражение любопытства и удивления. Мы с Билем, бросившись к иллюминатору, окаменели при виде поразительного зрелища. Какое-то крупное животное поднималось к нам по световому тоннелю из глубины пространства. Оно было еще далеко и освещено слабо, и мы едва могли различить огромное черное тело, медленными хищными движениями поднимавшееся все выше и выше. Карабкаясь каким-то непонятным образом, оно ползло уже по краю пропасти. Вот оно приблизилось, и в более ярком свете мы смогли яснее рассмотреть чудовище. Это было существо, неизвестное науке, но в нем был ряд особенностей, известных каждому из нас. Это была помесь чудовищного краба с гигантским раком: две огромные клешни торчали у него по бокам, и пара тяжелых громадных усов вибрировала над черными, круглыми, злыми глазами навыкате. Панцирь светло-желтого цвета имел в окружности метра три, а в длину чудовище, не считая усов, было не меньше десяти метров!.. – Поразительно! – воскликнул Маракот, лихорадочно черкая в записной книжке. – Глаза на подвижных члениках, эластичные суставы – род crustaceae, вид неизвестен. Crustaceus Maracoti. Почему бы и не так, а? – Черт с ним, с его именем! Ей-ей, оно лезет прямехонько на нас! – закричал Биль. – Слушайте, док6, а не лучше ли нам выключить свет? – Один момент! Один момент! Только набросаю его очертания! – воскликнул натуралист. – Да, да, теперь тушите. Он щелкнул выключателем, и снова мы очутились в непроглядной темноте, прорезаемой фосфоресцирующими точками, пролетавшими, как метеоры в безлунную ночь. – Это самая скверная скотина в мире, – проворчал Биль, вытирая пот со лба. – Чувствуешь себя как после бутылки контрабандного самогону. – Действительно, у него страшный вид, – заметил Маракот, – но еще страшнее иметь с ним дело и испытывать силу его клешней. Однако в стальной кабинке мы в полной безопасности и можем наблюдать его в свое удовольствие... Только что он произнес эти слова, как раздался точно удар тарана по внешней стенке кабинки. Потом царапанье, скрежет и новый удар... – Слушайте, ему хочется к нам! – в ужасе закричал Биль. – Нет, право, надо было написать на дверях: «Вход посторонним воспрещается». Он старался шутить, но дрожащий голос выдавал его волнение. Сознаюсь, что и у меня поджилки затряслись, когда я убедился, что чудовище ощупывает нашу кабинку, размышляя, что это за странная банка и найдется ли в ней съестное, если ее умеючи вскрыть. – Он не может нам повредить, – сказал Маракот, но в голосе его не чувствовалось уверенности. – Может быть, лучше избавиться от него? И он крикнул в телефонную трубку капитану: – Поднимите нас на десять-пятнадцать метров! Через несколько минут мы поднялись над равниной из лавы и закачались в спокойной воде. Но дьявольский рак не отставал. Вскоре мы снова услышали царапанье и постукиванье клешней, которыми он продолжал ощупывать кабинку. Было жутко сидеть в темноте и чувствовать смерть в двух шагах от себя. Выдержит ли стекло, если по нему стукнет огромная клешня? Этот безмолвный вопрос волновал каждого из нас. Но вскоре выявилась новая страшная опасность. Постукиванье перешло на крышу, и мы почувствовали легкое покачиванье. – Доктор! – крикнул я отчаянно. – Он задел за канат! Он оборвет его! – Слушайте, док, дуем наверх! Довольно мы насмотрелись всего, и Биль Сканлэн хочет домой к маме, баиньки! Позвоните мальчику, пусть поднимает лифт... – Но мы и половины не исследовали! – закаркал Маракот. – Мы только еще начали обследовать края пропасти. Измерим хотя бы ее ширину. Когда мы доберемся до противоположного края, я согласен вернуться на поверхность. И фанатик крикнул в трубку: – Все в порядке, капитан! Двигайтесь со скоростью двух узлов, пока я не скажу «стоп». Мы медленно двинулись над краем бездны. Раз темнота не спасла нас от нападения, мы включили свет. Одно окно было совершенно закрыто брюхом чудовища. Голова и огромные клешни работали на крыше, и звук ударов по кабинке звучал, как погребальный колокол. Чудовище обладало невероятной силой. Никогда еще смертному не приходилось быть в таком положении: километры воды внизу – и злобное чудовище сверху! Скрежет и удары становились все сильнее. И вот мы почувствовали, что чудовище дергает канат! Трубка принесла испуганный крик капитана, а Маракот вскочил, в отчаянии всплеснув руками. Даже внутри кабинки мы слышали скрежет перетираемого каната, звон и свист рвущейся проволоки – и через мгновение мы стали падать в бездонную пропасть. У меня до сих пор в ушах звенит дикий вопль Маракота: – Канат оборван! Мы пропали! Все погибло! – вопил он. Потом, схватив телефонную трубку, отчаянно крикнул: – Прощайте, капитан, прощайте навсегда!.. Это были наши последние слова, обращенные к людям на земле. Мы не сразу упали вниз, как можно было ожидать. Несмотря на солидный вес, пустая внутри кабина до некоторой степени создавала неустойчивое равновесие, и мы медленно и постепенно стали опускаться в пропасть. Я слышал протяжный скрип, когда мы выскальзывали из страшных объятий чудовища, явившегося причиной нашей гибели, и затем, медленно вращаясь, широкими кругами стали спускаться в бездонную пропасть. Прошло, наверное, не больше пяти минут, но нам они показались часом, пока не натянулась проволока телефона и не лопнула с тихим стоном, как струна. В ту же минуту лопнула и проводящая воздух трубка, и сквозь отверстие стала по каплям просачиваться соленая вода. Опытные, проворные руки Биля Сканлэна мигом перетянули конец резиновой трубки узлами, вода перестала течь; в то же время доктор отвинтил пробку у баллона со сжатым воздухом, который стал выходить с легким свистом. Затем лопнул провод, и мгновенно потух свет, но доктор в темноте добрался до аккумуляторов, и на потолке вспыхнул ряд лампочек.
– Света нам хватит на неделю, – проговорил он с кривой усмешкой. – Во всяком случае, мы умрем при свете... Потом он с досадой покачал головой, и неожиданная улыбка озарила его сухие черты. – Мне, собственно, все равно. Я старик, довольно пожил, и моя роль в мире сыграна. Единственно, о чем я сожалею, – зачем я вовлек двух молодых людей в это опасное предприятие. Я должен был рисковать один. Я просто и горячо пожал ему руку, не в силах произнести ни слова. Виль Сканлэн тоже молчал. Мы медленно опускались, измеряя скорость падения по теням рыб, поднимавшихся вверх мимо окон. Казалось сперва, что это рыбы поднимаются вверх, а не мы опускаемся вниз. Кабинка сохраняла равновесие, хотя мне казалось, что мы каждую минуту можем перевалиться на бок или перевернуться вверх дном. К счастью, наш вес был хорошо сбалансирован, и мы шли ко дну в стоячем положении. Случайно взглянув на глубиномер, я увидел, что мы опустились уже на глубину тысячи шестисот метров. – Видите, все выходит так, как я предсказывал, – заметил Маракот с мрачным удовлетворением. – Не мешало бы вам ознакомиться с моим докладом Океанографическому обществу об изменении давления при погружении на разную глубину. Как бы мне хотелось написать хоть несколько строк туда, наверх, чтобы пристыдить Бюлова из Гессена, который осмелился возражать по моему докладу! – Черт подери! Будь у меня такая возможность, я бы не стал тратить силы на споры с этим тупоумным ослом! – воскликнул механик. – В Филадельфии живет одна крошка, которая всплакнет, узнав, что никогда больше не увидит Биля Сканлэна. – Вам не следовало опускаться с нами, – сказал я, пожав ему руку. – Я бы счел себя последней дрянью, если бы остался наверху, – ответил он. – Нет, это моя прямая обязанность, и я рад, что исполнил свой долг. Мы помолчали. – Долго ли еще? – спросил я доктора. Он пожал плечами. – У нас еще будет время осмотреть дно бездны, – ответил он тихо. – Воздуха в баллоне хватит больше чем на полдня. Опасность в другом – в продуктах выдыхания. Они задушат нас. Если бы мы смогли выпускать углекислоту! – Это, по-видимому, невозможно. – У нас есть баллон кислорода. Я захватил его на случай катастрофы. Вдыхая его время от времени, мы как-нибудь продержимся еще... Взгляните на глубиномер: мы опустились уже больше чем на три километра. – Да стоит ли бороться за жизнь? Чем скорее наступит конец, тем лучше, – заметил я. – Это верно! – подтвердил Сканлэн. – Раз, два – и не копайся! – И отказаться от поразительного зрелища, которого еще, не наблюдал никогда глаз человека? – возопил Маракот. – Это предательство по отношению к науке! Будем наблюдать факты до конца, пусть даже эти знания погибнут вместе с нами. Надо играть до конца, если уж начали. – Да вы молодчага, док! – захохотал Сканлэн. – А в общем вы это правильно. Играть, так до последнего грошика! Мы терпеливо уселись втроем на диван, крепко вцепившись в его ручки; кабинка, колыхаясь и поворачиваясь, опускалась, и рыбы мелькали вверх мимо иллюминаторов... – Уже пять километров, – заметил Маракот. – Я выпущу немного кислорода, мистер Хедли. Становится очень душно. Забавная вещь, – сухо усмехнулся он. – Действительно, теперь эта бездна имеет право называться Бездной Маракота. Когда капитан Хови привезет эти новости, мои коллеги увидят, что эта бездна не только моя могила, но и памятник мне нерукотворный. Даже Бюлов из Гессена... И он стал бормотать что-то о невероятной косности ученых. Потом мы снова сидели в тишине и следили, как стрелка подползает к семи километрам. Один раз мы задели за что-то тяжелое и ударились с такой силой, что чуть-чуть не перевернулись набок. Может быть, это была крупная рыба, а может, выступ скалистой стены, вдоль которой мы опускались. Прежде край бездны казался нам дном океана, а теперь, при взгляде на него из пропасти, он казался нам поверхностью океана. Мы все плыли, вращаясь и описывая круги, сквозь темно-зеленые водные пустыни. Циферблат глубиномера показывал семь тысяч шестьсот метров. – Мы приближаемся к концу путешествия, – сказал Маракот. – Глубиномер Скотта в прошлом году показал восемь тысяч сто сорок пять метров в самом глубоком месте. Через несколько минут мы узнаем, что нас ждет. Может быть, кабинка разлетится от удара. Может быть... В эту минуту мы «причалили». Ни одна любящая мать не опускала с такой нежностью своего первенца на пуховую перинку, как мы опустились на дно Атлантического океана. Толстый эластичный слой мягкого ила, на который мы сели, сыграл роль идеального буфера и спас нас от гибели. Мы боялись шевельнуться на диване, кабина опустилась краем на выступ скалы, покрытый вязким, желатинистым илом, и на нем мы покачивались в косом положении, с трудом сохраняя равновесие и ежеминутно рискуя перевернуться. Но через некоторое время покачивание ослабело, кабина утвердилась крепче и застыла неподвижно. В этот момент доктор Маракот, пристально смотревший в окно, удивленно вскрикнул и выключил свет... Каково же было наше удивление, когда оказалось, что и без электричества мы могли видеть все довольно отчетливо. Тусклый рассеянный свет вливался через иллюминаторы в кабинку, как холодное сияние морозного утра. Мы поспешили к окнам и, не прибегая к свету прожекторов, могли рассмотреть окружающее метров на триста во всех направлениях. Это было непостижимо, невероятно, но все наши чувства отметили, что это факт. Дно океана было освещено! – А почему бы и не так? – воскликнул Маракот после минутного молчания. – Разве я не предвидел этой возможности? Из чего состоит этот ил? Разве это не продукт разложения биллионов микроскопических органических существ? И разве разложение не сопровождается фосфорическим свечением? Да где же во всем мире и наблюдать такое свечение, как не здесь? Ах, какая досада, что мы видим такие изумительные вещи и не можем поделиться нашими наблюдениями со всем миром! – Но позвольте, – возразил я, – мы никогда не вытаскивали ни полграмма фосфоресцирующего ила и никогда не замечали подобного свечения! – Ну да, ил, очевидно, терял способность фосфоресцировать во время долгого периода продвижения на поверхность. Да и что такое грамм, даже тонна, в сравнении с этими безграничными равнинами ила? И смотрите, смотрите, – вдруг возбужденно закричал он, – глубоководные существа пасутся на этом органическом ковре, как земные стада на лугу! Стая крупных черных рыб, толстых и неповоротливых, проплыла над самым дном, то и дело поклевывая что-то. Потом появилось еще одно неуклюжее существо, словно какая-то морская корова; оно меланхолично жевало что-то перед моим окном. Другие такие же животные медленно слонялись тут и там, иногда посматривая на странный предмет, так неожиданно появившийся среди них. Я мог только удивляться Маракоту, который в этой мрачной обстановке, когда слышалось уже дыхание смерти, повиновался зову науки и лихорадочно записывал наблюдения. Не так педантично и углубленно, как он, я, однако, тоже, делал кое-какие наблюдения, и эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Дно океана состоит из красной глины, но здесь поверх нее лежал слой серой глубоководной слизи, образовавший долину с волнистыми очертаниями. Насколько хватает глаз долина не была совершенно ровной, ее пересекали странные круглые холмики вроде того, на который мы сели, светившиеся всеми цветами радуги. Между холмиками плавали крупные стаи причудливых рыб, большей частью неизвестных науке; они были окрашены во все цвета спектра с преобладанием черного и красного. Маракот с волнением рассматривал их и вновь судорожно записывал что-то. Воздух в кабинке становился очень тяжелым, и снова мы спаслись, вдохнув кислорода. Странно то, что мы все чувствовали свирепый, прямо волчий голод и с жадностью набросились на консервированное мясо, хлеб с маслом и виски с водой, предусмотрительно захваченные Маракотом. Немного подкрепившись и освежившись, я закурил последнюю папироску и уселся поудобнее у иллюминатора. Вдруг я увидел нечто поднявшее у меня в голове настоящий вихрь мыслей. Я уже упомянул, что волнистая серая долина была вся испещрена маленькими холмиками. Один, более крупный, высился перед моим окном метрах в десяти. На нем были какие-то странные знаки. Присмотревшись к другим холмикам, я с изумлением заметил, что эти знаки повторялись и на них, постепенно теряясь в тусклой мгле. Будучи на шаг от смерти, не так-то легко поддаться постороннему впечатлению, но у меня замерло дыхание и сердце на момент застыло, когда я догадался, что эти знаки, так ясно вырисовывавшиеся под слоем слизи, были орнаментом, несомненно высеченным рукою человека! Маракот и Сканлэн подбежали к иллюминатору и с изумлением смотрели на мое удивительное открытие. – Ей-ей, это лепка! – воскликнул Сканлэн. – Верьте слову, эта площадка была когда-то крышей здания! Да и все эти холмики тоже были домами. Слушайте, хозяин, да ведь мы без пересадки приехали в подводный город! – В самом деле, это древний город, – ответил Маракот. – Геологи утверждают, что некогда моря были материками, а ва месте материков были моря, но я всегда отрицал теорию, что в столь недавние сравнительно времена, как четвертичный период, в Атлантике могли быть какие-нибудь серьезные катастрофы. А эти формации подтверждают теорию, что снижение дна океана явилось следствием весьма недавней вулканической деятельности. – Эти холмики довольно правильно расположены, – заметил я. – Я начинаю думать, что это не отдельные дома, а купола крыши одного крупного здания. – Пожалуй, вы правы, – подтвердил Сканлэн. – Вот смотрите, четыре крупных по краям и мелкие между ними, как по линейке. А интересно бы посмотреть все это сооружение! Да в него можно запихать весь завод Мерибэнкса, и еще место останется. – Непрерывное осаждение морских отложений закрыло его до самой кровли, – сказал Маракот. – Но, с другой стороны, здание совсем не разрушено. На большой глубине мы наблюдаем постоянную устойчивую температуру в тридцать два градуса по Фаренгейту7, и она препятствует процессу разрушения. Даже разложение глубоководных органических осадков, устилающих дно океана и освещающих его, видимо, происходит очень медленно. Но послушайте, это же вовсе не скульптурные украшения, а надписи... Без сомнения, он был прав. Одни и те же знаки виднелись в разных местах. Бесспорно, это были буквы какого-то древнего алфавита. – Я изучал финикийские памятники письменности, и там встречаются очень похожие начертания, – продолжал он. – Ну, друзья мои, мы с вами увидели погребенный античный город! Нам повезло: мы выбрали удивительное место для могилы. Больше нам изучать нечего, наша книга знания прочитана насквозь. Я согласен с вами: чем скорее наступит конец, тем лучше!.. Да и в самом деле, жить оставалось недолго. Воздух был так пропитан углекислотой, что живительная струя сжатого кислорода с трудом выходила из баллона. Встав на диван, можно еще было глотнуть чистого воздуха, но отравленная зона поднималась все выше и выше. Доктор Маракот безнадежно сложил руки и опустил голову на грудь. Сканлэн, отравленный углекислотой, вдруг сполз на пол. У меня кружилась голова, и грудь точно, налилась свинцом. Я закрыл глаза и стал терять сознание. Открыв глаза, чтобы последний раз увидеть то, что покидал навсегда, я вскочил с хриплым криком изумления. Через иллюминатор на нас смотрело лицо человека...
Бред! Кошмар! Я вцепился в плечо Маракота и затряс его изо всех сил. Доктор очнулся, выпрямился и, широко раскрыв глаза, безмолвно впился глазами в иллюминатор. Тут я убедился, что это не галлюцинация и не игра умирающего мозга. Длинное узкое смуглое лицо с тонкими чертами, острой бородкой клинышком и живыми глазами вопросительно осмотрело внутренность кабинки, и по выражению глаз человека я понял, что наше положение во всех деталях ему понятно. В его взгляде отразилось сильное изумление. Электричество горело полным светом, и человеку снаружи наша кабинка представлялась камерой смерти, где один человек уже лежал без чувств, а двое других с искаженными лицами умирающих смотрели в ужасе через иллюминатор. Мы оба хватались руками за горло – дышалось с трудом. Человек снаружи махнул нам рукой и исчез. – Он бросил нас! – воскликнул Маракот. – Или пошел за помощью. Поднимем Сканлэна. Он умрет внизу!.. Мы втащили механика на диван и приложили к его рту трубку от баллона с кислородом. У Сканлэна посерело лицо, он что-то бормотал в забытьи, но пульс еще бился, хотя и медленно. – -Еще есть надежда! – прохрипел я. – Но это сумасшествие! – крикнул Маракот. – Разве могут жить люди на дне океана? Как они могут дышать? Это массовая галлюцинация! Мой друг, мы сошли с ума! И, взглянув на мгновение на серый, безнадежный ландшафт за окном, я ясно понял, что Маракот прав. Потом мне почудилось движение за окном. Где-то вдали появились туманные тени. Они приближались и превращались в движущиеся фигуры. Толпа людей спешила к нам по дну океана. Через минуту они собрались перед окном, размахивая руками и жестикулируя, оживленно о чем-то споря. Среди толпы было несколько женщин. Один из мужчин, с крепкой фигурой, большой головой и черной бородой, видимо, был предводителем или начальником. Он зорко осмотрел нашу стальную скорлупу и благодаря наклону кабины заметил, что в полу имеется трап, Послав одного из своих, который быстро побежал обратно, предводитель стал энергично жестикулировать, приказывая нам открыть трап изнутри. – Почему бы и не открыть? – спросил я. – Не все ли равно, утонуть или задохнуться? Я больше этого не выдержу. – Мы не можем утонуть, – ответил Маракот. – Вода, входящая снизу, встретит сопротивление воздуха и дальше определенной высоты не дойдет. Дайте Сканлэну глоток водки. Пусть сделает последнее усилие и выпьет. Я влил водки в горло механика. Он судорожно глотнул и посмотрел вокруг удивленным взором. Мы поставили беднягу на диван и, став по обе стороны, держали его. Когда Сканлэн совсем пришел в себя, я объяснил ему положение в двух словах. – Если вода дойдет до батарей, возможно отравление хлором, – сказал Маракот. – Надо дать кислороду вытекать свободно: чем больше будет давление, тем меньше войдет воды. Так. Теперь помогите мне поднять трап. Мы налегли всей тяжестью и медленно отвалили круглую крышку в полу нашей отравленной тюрьмы... Мне казалось, что мы совершаем самоубийство... Зеленоватая вода, шипя и сверкая под лучами ламп, потоками ворвалась в кабинку. Она быстро залила пол, дошла нам до колен, до груди и тут остановилась. Давление воздуха она не могла преодолеть. У меня кружилась голова и в ушах шумело. В такой атмосфере мы не могли оставаться долго. Только ухватившись за провода, мы удерживались от падения вниз. Взобравшись на диван, мы уже не могли смотреть в окна и, следовательно, не знали, какие меры подводные люди принимают для нашего освобождения. В самом деле, казалось совершенно невероятным, что нам могут прийти на помощь, но у этих людей, и особенно у предводителя, был такой энергичный и обнадеживающий вид, что невольно появились безумные надежды на спасение. Вдруг нам показалось, что он смотрит на нас через круглое отверстие внизу сквозь воду, а через мгновение он пролез через трап, поднялся на диван и стал рядом с нами – низенький, коренастый, плотный, не выше моего плеча. Его большие карие глаза осматривали нас, и в них светилось желание ободрить. Казалось, он хотел сказать: «Бедняги, вы думаете, что все кончено, а я отлично знаю, как отсюда выбраться». И только теперь я убедился в очень странном обстоятельстве. Человек, если только он принадлежал к тому же человечеству, что и мы, носил прозрачный колпак, который обволакивал весь его торс и голову, оставляя свободными руки и ноги. Колпак был так удивительно прозрачен, что в воде его положительно не было видно, но теперь на воздухе он блестел, как серебро, оставаясь в то же время идеально прозрачным. На плечах у человека были странные наплечники с отверстиями и завязками, плотно облегавшими грудь. Наплечники имели вид маленьких продолговатых ящичков с многочисленными дырочками и напоминали эполеты. Когда наш новый друг присоединился к нам, еще какой-то человек появился в отверстии в полу и протиснул в него нечто вроде большого стеклянного шара, потом другой и третий. Шары быстро поднялись вверх и поплыли по поверхности. Затем таким же путем были переданы шесть маленьких ящичков, н наш новый знакомый привязал нам по два ящичка на плечи прикрепленными к ним завязками – совсем такими же, как у него. Внезапно я начал понимать, что в этом не было ничего сверхъестественного, ничего противоречивого законам природы: один из ящичков был, несомненно, оригинальным источником свежего воздуха, другой – поглотителем отработанных продуктов дыхания. Потом незнакомец натянул нам на головы прозрачные колпаки, охватив нам плечи и грудь эластичными завязками, не позволявшими воде проникать внутрь колпака. Дыхание под колпаком было совершенно свободно, и я с радостью увидел, что у Маракота бодро заблестели глаза из-под очков, а широкая улыбка Биля Сканлэна показала мне, что животворный кислород делал свое дело, и Биль окончательно оправился. Наш спаситель оглядывал нас с улыбкой удовлетворения, затем махнул рукой, приглашая следовать за ним через трап в полу на дно океана. Дюжина дружеских рук протянулась, чтобы помочь нам вылезти и направить наши первые неуверенные шаги по вязкому глубокому илу. Даже теперь я не могу забыть этого чудесного зрелища. Маракот, Сканлэн и я, здоровые и сильные по-прежнему, стояли на дне океана, на дне подводной пропасти в восемь километров глубиной! Куда девалось ужасающее давление, смущавшее стольких исследователей! Оно мешало нам не больше, чем рыбам, плававшим кругом. Хотя наши головы и тела были надежно защищены тонкими прозрачными колоколами, упругими, но крепкими, как броневая сталь, руки и ноги, остававшиеся свободными, чувствовали лишь плотную среду воды – и ничего больше! Как хорошо было стоять всем вместе в группе бородатых людей и смотреть на только что покинутую нами тюрьму! Мы забыли выключить аккумуляторы; из круглых окон стальной кабинки вырывались желтые снопы электрического света, и стада рыбок мелькали в его лучах. Предводитель взял Маракота за руку, и мы двинулись за ними сквозь плотную водную среду, тяжело ступая по скользкому илу. И тут произошел один инцидент, удививший нащих новых друзей не менее, чем нас самих. Над нашими головами появился небольшой темный предмет, быстро спускавшийся к нам из темноты. Он лег на дно невдалеке от нас. Это был глубоководный лот со свинцовым грузом, спущенный со «Стратфорда». Мы поняли, что наверху разгадали сущность происшедшей трагедии. Свинцовый груз неподвижно лежал на дне, и капитан теперь имел точное определение глубины бездны. Рядом со мной тянулся вверх тонкий проволочный канатик длиной в восемь километров, призрачно соединявший меня со «Стратфордом», со всем миром. Ах, если бы можно было написать записку и привязать к канатику! Абсурдная мысль... Но разве я не могу послать наверх какой-нибудь знак, который покажет капитану, что мы живы, несмотря ни на что? Верхняя часть моего тела, прикрытая прозрачным колпаком до пояса, была недосягаема, но руки оставались свободными, и в кармане брюк у меня, по счастью, оказался носовой платок. Я быстро выхватил его и привязал к лоту. В тот же момент автоматический механизм отделил свинцовый груз, и я увидел, как лоскут белой материи быстро понесся вверх, в тот мир, который я, наверно, никогда больше не увижу. Наши новые друзья внимательно и с большим интересом обследовали тридцатикилограммовый груз свинца, наконец подняли его и понесли с собой. Мы прошли не более сотни метров, пробираясь среди губок, и остановились перед небольшой квадратной дверью с тяжелыми колоннами по бокам и какой-то надписью наверху. Дверь была открыта. Мы вошли в большое пустое помещение и, управляемая скрытым, четко работавшим механизмом, тяжелая каменная дверь немедленно захлопнулась. Под своими колпаками мы, разумеется, ничего не могли слышать, но, постояв несколько минут, убедились, что пришел в действие какой-то огромный насос, потому что уровень воды вокруг нас стал быстро понижаться. Меньше чем через четверть часа мы стояли на слегка сыром полу, выложенном каменными плитами, а новые друзья хлопотливо освобождали нас от ненужных теперь прозрачных колпаков. Через минуту мы уже жадно вдыхали совершенно чистый воздух в теплой, хорошо освещенной комнате. Смуглые обитатели бездны, улыбаясь и болтая, толпились вокруг нас, пожимая нам руки и дружески похлопывая по плечу. Они говорили на странном языке; мы не понимали ни одного слова, но улыбки на лицах и ласковые взгляды были понятны даже на глубине восьми километров под уровнем океана. Повесив прозрачные колпаки на многочисленные крючки по стенам комнаты, бородатые незнакомцы ласково подталкивали нас к внутренней двери, за которой открывался длинный покатый каменный коридор. Когда и эта дверь автоматически захлопнулась за нами, ничто больше не напоминало нам о невероятном факте, о том, что мы являемся невольными гостями неизвестного народа на дне Атлантического океана, и навсегда оторваны от того мира, где мы родились и жили... Мы почти обессилели от избытка переживаний. Даже Биль Сканлэн, этот неутомимый Геркулес, еле отдирал ноги от пола, а мы с Маракотом положительно висели на руках проводников. И все же, несмотря на смертельную усталость, я отчетливо помню все подробности нашего путешествия по коридору и дальше. Совершенно очевидно, что воздухом здание снабжала неведомая мощная машина: свежие струи его вырывались ритмическими порывами из маленьких круглых отверстий в стенах. Свет был, несомненно, электрический. Подобного рода система проводки электричества занимала умы европейских инженеров с тех пор, как только научились обходиться без лампы и без нити накала. Свет исходил из длинных цилиндров хрустально-прозрачного стекла, подвешенных к потолку коридора. Вскоре мы вошли в обширную комнату вроде гостиной, застланную тяжелыми коврами и обставленную золочеными креслами и низкими диванчиками, напоминавшими отдаленно ту мебель, что находят в гробницах египетских фараонов. Группа провожатых разошлась, и остался лишь глава отряда и два его спутника. – Манд! – повторил он несколько раз, ударяя себя в грудь. Потом он стал указывать по очереди на нас и повторять наши имена: Маракот, Хедли и Сканлэн – пока не научился выговаривать их вполне правильно. Затем он усадил нас и сделал знак одному из помощников, который вышел и скоро вернулся в сопровождении очень старого человека с седыми кудрями и длинной бородой, с забавной конической шапкой черного бархата на голове. Я забыл сказать, что все эти люди были одеты в цветные туники8, достигавшие колен, и обуты в высокие сандалии из рыбьей кожи, напоминавшей шагреневую. Старик, очевидно, был чем-то вроде врача, потому что по очереди осмотрел каждого из нас, возлагая каждому руку на голову и закрывая глаза, точно составляя таким путем впечатление о физическом состоянии пациента. Очевидно, обследование ни в какой степени его не удовлетворило, потому что он недовольно покачал головой и сказал несколько сердитых слов Манду. Тот сейчас же снова отрядил одного из помощников, который принес поднос с кушаньями и кувшин вина и поставил их перед нами. Мы были слишком измучены, чтобы спрашивать, что там такое, и сочли за лучшее немедленно приступить к еде. После этого нас провели в другую комнату, где были приготовлены три постели, и я немедленно свалился на первую попавшуюся. Смутно помню, что подошел Биль Сканлэн и присел на край моей постели. – Слышите, Хедли, – сказал он. – Этот глоток водки спас мне жизнь. Где мы, собственно, находимся? – Знаю столько же, сколько и вы. – Что же, – сказал он отходя. – Здесь не так плохо. И выпивка у них ничего... Больше я не услышал ничего, погрузившись в глубочайший сон.
Глава III
Придя в себя, я сперва никак не мог себе представить, где нахожусь. События прошлого дня казались далеким кошмаром, и я никак не мог примириться с мыслью, что мне придется принимать их как факты. Я с удивлением оглядывал большую комнату без окон, со стенами, выкрашенными в спокойные цвета; увидел полосы мерцающего красноватого света у потолка и две другие постели, – с одной из них доносился тонкий, с присвистом храп, который я еще на «Стратфорде» привык слышать от Маракота. Все это было слишком странно для действительности, и, лишь потрогав одеяло, сотканное из сухих волокон неизвестного мне морского растения, я убедился, что необычайный сон длится и по сию пору. Я все еще никак не мог освоиться с этой мыслью. Вдруг раздался взрыв хохота, и Биль Сканлэн вскочил с постели. – Доброе утро, Хедли! – крикнул он мне, не переставая смеяться.