Дойл Артур Конан: Дядя Бернак
Дойл Артур Конан
Дядя Бернак
Перевод В. П. Штейнберга
Я смело могу сказать, что прочел письмо дяди не менее ста раз и знаю его наизусть. Но сидя у борта парусного судна, я, тем не менее, вновь вынул его из кармана и принялся пробегать так же внимательно, как и в первый раз. Письмо, отправленное на имя Луи де Лаваля, было написано резким, угловатым почерком человека, начавшего свой жизненный путь деревенским стряпчим.
Забота о немедленной доставке письма адресату была возложена на хозяина гостиницы "Зеленый Человек", что в Эшворде, Вильяма Харгривза, который получил его вместе с бочками беспошлинного коньяка с берегов Нормандии. Таким образом это письмо попало в мои руки.
"Мой дорогой племянник Луи,– так начиналось письмо,– теперь, когда скончался твой бедный отец, и ты остался один на целом свете, я уверен, что ты не захочешь продолжать вражду, которая исстари существовала между членами нашей семьи. В эпоху революции во Франции твой отец открыто перешел на сторону короля, тогда как я всегда был на стороне народа. Ты знаешь, к каким печальным результатам привел этот поступок твоего отца: он был вынужден покинуть страну. Я же сделался владельцем имения Гросбуа. Я понимаю, как тяжело тебе было примириться с потерей родового имения, но сознайся, что всё же лучше видеть это имение в руках одного из родственников, чем постороннего человека. Смею тебя уверить, что от меня, брата твоей матери, ты не можешь встретить ничего, кроме любви и уважения. А теперь позволь мне дать тебе несколько полезных советов. Ты знаешь, я всегда был республиканцем, но с течением времени для меня стало очевидным, что борьба против власти Наполеона совершенно бесполезна. Понимая это, я был вынужден перейти на службу к нему, – недаром говорят: с волками жить, по волчьи выть. С моими способностями я быстро сумел войти к Наполеону в доверие; мало того, я сделался его самым близким другом, для которого он сделает всё, что бы я ни пожелал.
Ты, вероятно, знаешь, что в настоящее время Наполеон во главе своей армии находится всего в нескольких милях от Гросбуа, и если бы ты захотел поступить к нему на службу, то он забудет враждебное чувство к твоему отцу и не откажется вознаградить услуги твоего дяди. Несмотря на то, что твое имя несколько запятнано в глазах императора, я имею на него настолько большое влияние, что сумею всё устроить к лучшему. Послушай меня и приезжай сюда с полным доверием, так как ты вполне можешь положиться на преданного тебе дядю.
Таково было письмо, но, собственно говоря, меня поразило и взволновало не само письмо, а конверт. На одной из четырех печатей красного сургуча, которыми оно было опечатано, по-английски было написано: "Не приезжай" [Don't come]. Судя по написанию, слова были нацарапаны поспешно, но вот мужской или женской рукой трудно сказать. Что бы могло значить это зловещее предупреждение? Если эти слова были написаны дядей в виду каких-нибудь неожиданных изменений в его планах, то к чему было посылать письмо? Вернее, это предостережение было написано кем-нибудь другим, тем более, что письмо было на французском языке, тогда как роковые слова на английском. Но печати не были взломаны, – следовательно, в Англии никто не мог знать содержания письма.
И вот, сидя под парусом, развевавшимся над моей головой, наблюдая зеленоватые волны с мирным шумом ударявшиеся о бока судна, я стал припоминать всё, некогда слышанное мною об этом неведомом для меня дяде Бернаке.
Мой отец, гордившийся своим происхождением от одной из наиболее старых фамилий Франции, женился на девушке, обладавшей редкой красотой и душевными качествами, но более низкого происхождения. Правда, она никогда не давала ему повода раскаиваться в совершённом поступке; но зато ее брат, человек с низкой душонкой, был невыносим своей рабской угодливостью во время благоденствия нашей семьи и злобной ненавистью и неприязнью в тяжелые минуты. Он восстановил народ против моего отца и добился того, что отец был вынужден бежать. После этого мой дядя сделался ближайшим помошником Робеспьера в его самых страшных злодеяниях, за что и получил в награду наше родовое имение Гросбуа.
С падением Робеспьера, он перешел на сторону Борраса, и с каждой сменой правительства в его руки попадали всё новые и новые земельные владения. Из последнего письма этого "достойного" человека можно было заключить, что новый французский император тоже на его стороне, хотя трудно предположить, что человек с такой репутацией, как дядя, да еще к тому же республиканец, мог оказать ему существенные услуги. Вас, вероятно, заинтересует, почему же я принял предложение человека, изменившего моему отцу и бывшего врагом нашей семьи в течение многих лет? Теперь об этом легче говорить, чем тогда, но всё дело в том, что мы, молодое поколение, чувствовали всю тяжесть, а главное, бесполезность продолжать раздоры стариков. Мой отец, казалось, замер на 1792-м году и навсегда остался с теми чувствами, которые неизгладимо запечатлелись в душе, под влиянием событий этого года. Он как будто окаменел, пройдя через это горнило.
Но мы, выросшие на чужой земле, поняли, что жизнь ушла далеко вперед, что появилась возможность не жить тем определенным прошлым, воспоминаниями о счастливых годах жизни в родном гнезде. Мы убедили себя, что необходимо забыть распри и раздоры прошлого поколения. Для нас Франция уже не была страной избиений, производимых санкюлотами, страной бесчисленных казней на гильотине. Нет, теперь это время было далеко.
В нашем воображении родная земля вставала, окруженная ореолом славы; теснимая врагами со всех сторон, Франция призывала рассеянных повсюду сынов своих к оружию. Этот воинственный призыв взволновал сердца изгнанников и заставил меня принять предложение дяди и устремиться по водам Ламанша к дорогим берегам родины. Сердцем я всегда был во Франции и мысленно боролся с ее врагами. Но пока был жив мой отец, я не смел открыто высказать это чувство: для него, служившего под начальством Конде и сражавшегося при Квибероне, такая любовь показалась бы гнусной изменой.
После его смерти ничего не могло удержать меня вдали от родины, тем более, что и моя милая Евгения, ставшая впоследствии моей женой, также настаивала на необходимости следовать туда, куда призывал нас долг. Она происходила из старинного рода Шуазелей, еще более ненавидевших Францию после изгнания из нее, чем даже мой отец. Эти люди мало заботились о том, что происходило в душе их детей, и в то время, как они сидя в гостиной, с грустью читали о победах Франции, мы с Евгенией удалялись в сад, чтобы там наедине предаться чувству радости, охватывавшему нас. В уголке унылого каменного дома, близ окошка, совершенно скрытого густо разросшимися кустами, мы находили приют по ночам. Наши взгляды и мнения шли совершенно вразрез со взглядами окружавших нас лиц; благодаря этому, мы жили совершенно отчужденно от других, что и заставляло нас глубже понимать и ценить друг друга, находя взаимно нравственную поддержку и утешение в тяжелые минуты. Я делился с Евгенией своими замыслами и планами, а она укрепляла и ободряла меня, если видела, что я приуныл. А время всё шло да шло, пока, наконец, я не получил письмо от дяди.
Была и другая причина, заставившая меня принять приглашение дяди: положение изгнанника нередко доставляло мне невыразимые мучения. Я не могу пожаловаться на англичан вообще, потому что по отношению к нам, эмигрантам, они выказали столько сердечной теплоты, столько истинного радушия, что, я думаю, не найдется ни одного человека, который не сохранил бы о стране, приютившей нас, и о ее обитателях самого приятного воспоминания. Но в каждой стране, даже в такой культурной, как Англия, всегда найдутся люди, которые испытывают какое-то непонятное наслаждение в оскорблении других; они с гордой радостью отворачиваются от своих же ближних, попавших в беду. Даже в патриархальном Эшфорде нашлось немало лиц, которые всячески старались досаждать нам, эмигрантам, отравляя нашу и без того тяжелую жизнь. К их числу можно было причислить и молодого кентского помощника Фарлея, наводившего ужас на город своим буйством. Он не мог равнодушно пропустить ни одного из нас, чтобы не послать вдогонку какого-нибудь оскорбления, и притом не по адресу французского правительства, что можно было бы ожидать от английского патриота; нет, эти оскорбления обычно задевали, главным образом, нас, французов. И мы должны были спокойно выносить его гнусные выходки, скрывая в глубине души накипавшую злобу; мы молча выслушивали все насмешки и издевательства Фарлея над нами. Но, наконец, чаша терпения переполнилась. Я не мог выносить дольше и решился проучить негодяя.
Однажды вечером мы собрались за табльдотом гостиницы "Зеленый Человек". Фарлей был там же; опьяневший почти до потери человеческого образа, он, по обыкновению, выкрикивал слова, оскорбительные для нас. При этом я заметил, что Фарлей не сводит с меня глаз, вероятно желая посмотреть, какое впечатление производят на меня его оскорбления.
– А теперь, господин Лаваль,– крикнул он вдруг, грубо кладя руку на мое плечо,– позвольте предложить вам тост, который вы, вероятно, не откажетесь разделить. Итак, за Нельсона, пожелаем ему наголову разбить французов!
Фарлей стоял передо мною с бокалом, нахально усмехаясь: он ожидал, что я откажусь от подобного тоста.
– Хорошо,– сказал я,– я согласен выпить ваш тост, но с условием, что вы выпьете со мной тот тост, который я предложу вам после.
– Прекрасно,– сказал он, протягивая руку с бокалом. Мы чокнулись и выпили.
– А теперь я в свою очередь осмелюсь предложить вам тост. Я пью за Францию и желаю ей победы над Нельсоном!
Стакан вина, брошенный мне в лицо, был ответом на эти слова, и через час мы уже дрались на дуэли. Я прострелил навылет его плечо, и в эту ночь, когда я пришел к окошечку заброшенного дома, – месту наших встреч с Евгенией, – она держала несколько лавровых веток, в изобилии росших под окном, и вплела их в мои волосы.
Местная администрация не нашла нужным вмешиваться в происшедшую между нами дуэль, но мое положение в городе становилось тяжелым: дальнейшее пребывание в нем было невозможно. Вот это-то и было последним толчком, побудившим меня без малейшего колебания принять предложение дяди, наперекор странному предостережению, которое я нашел на конверте. Если влияние дяди на императора действительно было настолько велико, что он мог дать мне возможность вернуться на родину, заставив его забыть о причинах моего изгнания, – тогда падала единственная преграда, отделявшая меня от родной страны.
Всё время, пока эти соображения занимали мой ум, пока я со всех сторон рассматривал свое положение, свои виды и планы на будущее, я находился на палубе небольшого парусного судна, которое несло меня туда, где некогда я был счастлив в кругу семьи, и где впоследствии я пережил немало тяжелых минут. Эти размышления были неожиданно прерваны: передо мной стоял шкипер и грубо тянул меня за рукав.
– Вам пора сходить, мистер,– сказал он мне.
В Англии меня приучили к оскорблениям, но я никогда не терял чувства собственного достоинства. Я осторожно оттолкнул его руку и сказал, что мы еще очень далеко от берега.
– Вы, конечно, можете поступать, как вам заблагорассудится,– грубо ответил он,– но я дальше не пойду. Потрудитесь сойти в лодку или же добирайтесь до берега вплавь.
Я совершенно напрасно приводил ему разные доводы, говорил, что мною уплачено на проезд до берегов Франции. Я, конечно, не добавил, что деньги, врученные ему за проезд, были выданы мне за часы, принадлежавшие трем поколениям Лавалей, и, что эти часы покоятся в настоящее время у одного из ростовщиков Дувра.
– Однако, довольно,– вдруг вскрикнул он. – Спустить парус! А вы, мистер, можете или покинуть судно, или вернуться со мной в Дувр; я не могу приблизиться к рифам, не подвергая опасности "Лисицу", особенно при том ветре, который подымается с юго-востока, угрожая перейти в бурю.
– В таком случае, я предпочитаю сойти,– сказал я.
– Вы можете поплатиться за это жизнью,– возразил он и засмеялся так вызывающе, что я кинулся к нему с целью проучить нахала. Но я был совершенно беспомощен среди матросов, которые, я знал по опыту, быстро переходят к кулачной расправе, если им что-либо не по вкусу. Маркиз Шамфор рассказывал мне, что когда он впервые поселился в Саттоне, то ему выбили зубы за одну лишь попытку высказать свое отрицательное отношение к таким господам. Волею-неволей я примирился с печальной необходимостью и, пожав плечами, сошел в приготовленную для меня лодку. Мои пожитки были сброшены туда же вслед за мной. Представьте себе: наследник именитого рода де Лавалей, путешествующий с багажом в виде маленького свертка. Два матроса оттолкнули лодку и ровными, медленными ударами вёсел направили ее к низкому берегу.
Ночь предстояла, по-видимому, бурная. Черные тучи, застилавшие от нас последние лучи заходящего солнца, внезапно разорвались, и их клочья с оборванными краями быстро мчались по небу, распространяясь по всем направлениям и заволакивая всё густой мглой, которую на западе прорезал огненно-красный блеск зари, казавшийся гигантским пламенем, окруженным черными клубами дыма. Матросы время от времени поглядывали на небо, а затем на берег. В эти минуты я боялся, что испугавшись бури, они повернут назад. Чтобы отвлечь их внимание от наблюдений за штормом, разыгравшимся на море, я начал расспрашивать их об огнях, всё чаще и чаще прорезавших тьму, окружавшую нас.
– К северу отсюда лежит Булонь, а к югу Этапль,– вежливо ответил один из гребцов.
Булонь! Этапль! В избытке радости я в первый момент даже утратил способность говорить. Сколько светлых радостных картин пронеслось в моем мозгу!
Еще маленьким мальчиком меня возили в Булонь на летние купанья. Неужели можно забыть всё то милое прошлое, забыть, как я, маленький сорванец, чинно шагал рядом с отцом по берегу моря? Как удивлялся я тогда, видя, что рыбаки удалялись при виде нас! Об Этапле я сохранил иные воспоминания: именно оттуда мы были вынуждены бежать в Англию. И пока мы шли из своего собственного дома, обреченные на изгнание, мучимые сознанием предстоящих нам бедствий и унижений, народ с неистовым ревом толпился на плотине, далеко выдававшейся в море, провожая нас взорами, полными ненависти и злобы. Кажется, я никогда не забуду этих минут! Временами мой отец оборачивался к ним, и тогда я присоединял свой детский голос к его мощному и повелительному голосу. Он приказал им прекратить свои выходки, потому что в слепом злобном неистовстве из толпы принимались бросать камнями, и один из них попал в ногу матери. Мы сами словно обезумели от страха и ненависти.
Вот они места, где так беспечно протекало мое детство! Вот они справа и слева от нас; а в десяти милях находится мой собственный замок, моя собственная земля в Гросбуа, которая принадлежала нашему роду гораздо раньше той эпохи, когда французы с герцогом Вильгельмом-Завоевателем во главе отправились покорять Англию.
Как я напрягал свое зрение, силясь сквозь тьму, окружавшую нас, рассмотреть далекие еще башни наших укреплений! Один из моряков совершенно иначе понял ту напряженность, с которой я пытался пронзить тьму глазами, и, словно стараясь угадать мою мысль, заметил:
– Этот удаленный берег, простирающийся на весьма значительное расстояние, служит приютом многим, которым, подобно вам, я помогал высадиться здесь.
– За кого же вы меня принимаете? – спросил я.
– Это не мое дело, сударь. Существуют промыслы, о которых не принято говорить вслух.
– Неужели вы считаете меня контрабандистом?
– Вы сами говорите это; да впрочем не всё ли равно, наше дело перевозить вас.
– Даю честное слово, что вы ошибаетесь, считая меня контрабандистом.
– В таком случае вы беглый арестант.
– Нет!
Моряк задумчиво оперся о весло и, несмотря на тьму, я видел, что по его лицу пробежала тень подозрения.
– А если вы один из шпионов Бони [так называли Наполеона Бонапарта в Англии],– вдруг воскликнул он.
– Я? Шпион?!
Тон моего голоса вполне разубедил его в гнусном подозрении.
– Хорошо,– сказал он,– я совершенно не могу представить себе, кто вы. Но если бы вы действительно были шпионом, моя рука не шевельнулась бы, чтобы способствовать вашей высадке, что бы там ни говорил шкипер.
– Вспомни, что мы не можем жаловаться на Бонапарта,– заметил молчаливый до того времени второй гребец низким дрожащим голосом,– он всегда был добрым товарищем по отношению к нам.
Меня очень удивили его слова, потому что в Англии ненависть и злоба против нового императора Франции достигли своего апогея; все классы населения объединились в чувстве ненависти и презрения к нему. Но моряк скоро дал мне ключ к разгадке этого явления.
– Если теперь положение бедного моряка улучшилось настолько, что он может свободно вздохнуть, то всем этим он обязан Бонапарту,– сказал он. Купцы уже получили свое, а теперь пришла и наша очередь.
Я вспомнил, что Бонапарт пользовался популярностью среди контрабандистов, так как в их руки попала вся торговля Ламанша. Продолжая грести левой рукой, моряк правой указывал мне на черноватые, мрачные волны бушующего моря.
– Там находится сам Бони,– сказал он.
Вы, читатель, живёте в более спокойное время, и вам трудно понять, что при этих словах невольная дрожь пробежала по моему телу. Всего десять лет тому назад мы услышали это имя впервые. Подумайте, всего десять лет, и в это время, которое простому смертному понадобилось бы только для того, чтобы сделаться офицером, Бонапарт из безвестности стал великим. Один месяц всех интересовало, кто он, в следующий месяц он, как всеистребляющий вихрь, пронесся по Италии. Генуя и Венеция пали под ударами этого смуглого и не особенно воспитанного выскочки. Он внушал непреодолимый страх солдатам на поле битвы и всегда выходил победителем в спорах и советах с государственными людьми. С безумной отвагой устремился он на восток, и пока все изумлялись знаменитому походу, которым он разом сделал Египет одной из французских провинций, он уже снова был в Италии и наголову разбил австрийцев.
Бонапарт переходил с места на место с такой же быстротой, с какой распространялась молва о его приходе. И где бы Бонапарт ни проходил, всюду враги его терпели поражения. Карта Европы, благодаря его завоеваниям, значительно изменила свой вид; Голландия, Савойя, Швейцария существовали только номинально, на самом деле страны эти составляли часть Франции. Франция врезалась в Европу по всем направлениям. Этот безбородый артиллерийский офицер достиг высшей власти в стране и без малейшего усилия раздавил революционную гидру, пред которой оказались бессильными прежний король Франции и всё дворянство.
Так продолжал действовать Бонапарт, когда мы следили за ним, проносившимся с места на место, как орудие рока; его имя всегда произносилось в связи с какими-нибудь новыми подвигами, новыми успехами. В конце концов мы уже начинали смотреть на него, как на человека сверхъестественного, чудовищного, покровительствующего Франции и угрожающего всей Европе. Присутствие этого исполина, казалось, ощущалось на всём материке, и обаяние его славы, его власти и силы было так неотразимо в моем мозгу, что когда моряк, показывая на темнеющую бездну моря, воскликнул: "Здесь Бонапарт",– я посмотрел по указанному направлению с безумной мыслью увидеть там какую-то исполинскую фигуру, стихийное существо, угрожающее, замышляющее зло и носящееся над водами Ламанша. Даже теперь, после долгих лет, после тех перемен, которые годы принесли с собою, после известия о его падении,– этот великий человек сохранил свое обаяние для меня. Что бы вы ни читали и что бы вы ни слышали о нем, не может дать даже самого отдаленного представления о том, чем было для нас его имя в те дни, когда Бонапарт сиял в зените своей славы!
Однако, как далеко от моих детских воспоминаний было всё то, что я увидел в действительности! На север выдавался длинный, низкий мыс (я не помню теперь его названия); при вечернем освещении он сохранял тот же сероватый оттенок, как и коса с другой стороны, но теперь, когда темнота рассеивалась, мыс этот постепенно окрашивался в тускло-красный цвет остывающего раскаленного железа. В эту бурную ночь мрачные струи воды, то видимые, то словно исчезающие с движением лодки, попеременно взлетавшей на гребень волны, и опускавшейся,– казалось, носили в себе какое-то неопределенное, но зловещее предостережение. Красная полоса, разрезавшая тьму, казалась гигантской саблей с концом, обращенным к Англии.
– Что это такое, наконец? – спросил я.
– Это именно то, о чем я уже говорил вам, мистер,– сказал моряк,– одна из армий Бони с ним самим во главе. Там огни их лагеря, и вы увидите, что между тем местом, где он находится, и Остенде будет еще около двенадцати таких же лагерей. В этом маленьком Наполеоне хватило бы мужества перейти в наступление, если бы он мог усыпить бдительность Нельсона; но до сих пор Бонапарт хорошо понимает, что не может рассчитывать на удачу.
– Откуда же лорд Нельсон получает известия о Наполеоне? – спросил я, сильно заинтересованный последними словами моряка.
Моряк указал мне куда-то поверх моего плеча, казалось, в беспредельную мглу, где, приглядевшись внимательнее, я рассмотрел три слабо мерцавших огонька.
– Сторожевое судно,– сказал он своим сиплым надтреснутым голосом.
– Андромеда, сорок четыре,– добавил его товарищ.
Моя мысль всё время вращалась около этой ярко освещенной полосы земли и этих трех маленьких огненных точек на море, находившихся друг против друга, представляя собою двух боровшихся великанов-гениев лицом к лицу, могущественных властелинов каждый в своей стихии, один на земле, другой на море, готовых сразиться в последней исторической битве, которая должна совершенно изменить судьбу народов Европы. И я, француз душою, неужели я могу не понимать, что борьба на жизнь и на смерть уже предрешена! Борьба между вымирающей нацией, в которой население быстро уменьшается, и нацией быстро растущей, с сильным, пылким, молодым поколением, в котором жизнь бьет ключом. Падет Франция – она вымрет; если будет побеждена Англия, то сколько же народов воспримут ее язык, ее обычаи вместе с ее кровью! Какое громадное влияние окажет она на историю всех народов!
Очертания берега становились резче, и шум волн, ударявшихся о песок, с каждым ударом весла отчетливее звучал в моих ушах. Я мог рассмотреть быстро сменявшийся блеск буруна, как раз против меня. Вдруг, пока я вглядывался в очертания берегов, длинная лодка выскользнула из мглы и направилась прямо к нам.
– Сторожевая лодка? – сказал один из моряков.
– Билл, голубчик, мы попались! – сказал второй, тщательно запрятывая какой-то предмет в один из своих сапогов.
Но лодка быстро скрылась из виду и со всей быстротой, какую могли ей сообщить четыре пары весел в руках лучших гребцов, понеслась в противоположном от нас направлении. Моряки некоторое время следили за нею, и их лица прояснились.
– Они чувствуют себя не лучше нас, – сказал один из них. Я вполне уверен, что это разведчики.
– Должно быть, вы не единственный пассажир, направляющийся к этим берегам сегодня, – заметил его товарищ. Но кто бы это мог быть?
– Будь я проклят, если я знаю с кем была эта лодка. При виде ее я спрятал добрый мешок тринидадского табаку в сапог. Я уже имел случай познакомиться с внутренним расположением французских тюрем и не хотел бы возобновлять это знакомство. А теперь в путь, Билл!
Спустя несколько минут, лодка с глухим, неприятным шумом врезалась в песчаный берег. Я стоял около них, пока один из моряков, столкнув лодку в воду, вспрыгнул в нее и мои спутники стали медленно удаляться от берега.
Кровавый отблеск огней на западе совершенно рассеялся, грозовые тучи простирались по небу, и густая черноватая мгла нависла над океаном. Пока я следил за удалявшейся лодкой, резкий, влажный, пронизывающий насквозь ветер дул мне в лицо. Завываниям его аккомпанировал глухой рокот моря. И вот в эту бурю, ранней весной 1805-го года, я, Луи де Лаваль, на двадцать первом году своей жизни, вернулся после тринадцатилетнего изгнания в страну, в которой в течение многих веков наш род был украшением и опорой престола. Неласково обошлась Франция с нами: за всю верную, преданную службу она отплатила нам оскорблениями, изгнанием и конфискацией имущества. Но всё было позабыто, когда я, единственный представитель рода де Лавалей, опустился на колени на ее священной для меня земле, и в то время, как резкий запах морских трав приятно щекотал мои ноздри, я прильнул губами к влажному гравию.
Когда человек достиг зрелого возраста, ему всегда приятно оглянуться назад на ту длинную дорогу, которой он шел. Словно лента простирается она перед ним, то освещенная яркими лучами солнца, то скрывающаяся в тени. Человек знает теперь, куда и откуда он шел, знает все извилины и изгибы этой дороги, порой грозившие ему, порой сулившие покой и отдых путнику. Теперь, пережив длинный ряд лет, так просто и ясно всё кажется ему.
Много лет прошло, много воды утекло с тех пор, но никакой период моей жизни не представляется мне с такой поразительной ясностью, как этот бурный вечер. Даже теперь, когда мне приходится быть на берегу моря, когда солоноватый, специфический запах морских водорослей щекочет, как тогда, мои ноздри, я невольно мысленно переношусь к тому мрачному, бурному вечеру, на влажный песок берега Франции, так неласково встретившей меня.
Когда я, наконец, поднялся с колен, первым мои движением было запрятать подальше кошелек. Я вынул его, чтобы дать золотой моряку, высадившему меня, хотя я нисколько не сомневался, что этот молодец был не только богаче меня, но к тому же имел более обеспеченные доходы, чем я. Сначала я, было, вынул серебряную полукрону, но не мог принудить себя дать эту монету и в заключение отдал десятую часть всего моего состояния совершенно постороннему человеку. Остальные 9 соверенов я с большими предосторожностями спрятал обратно и, присев на совершенно плоскую скалу, с явными следами прилива моря, которое никогда не достигало самого верха ее, принялся обдумывать со всех сторон свое положение. Необходимо было решиться на что-нибудь. Я был очень голоден. Холод и сырость охватывали меня насквозь; резкий, пронизывающий ветер дул мне в лицо, обдувая с ног до головы брызгами воды, раздражавшей мои глаза. Но сознание, что я уже не завишу от милосердия врагов моей родины, заставило сердце мое радостно биться.
Положение мое, собственно говоря, было очень тяжелым. Я хорошо помнил, что наш замок находился милях в десяти отсюда. Явиться туда в такой поздний час, растрепанным, в мокром и грязном платье, явиться таким образом перед никогда невиданным дядей! Нет, вся моя гордость возмущалась против этого. Я представлял себе пренебрежительные лица его слуг при виде оборванного странника из Англии, возвращающегося в таком грустном виде в замок, который должен был ему принадлежать. Нет, я должен найти приют на ночь и только потом уже, на досуге, приняв по возможности приличный вид, предстать перед моим родственником.
Но где же найти приют от этой бури? Вы, вероятно, спросите, почему я не отправился в Булонь или Этапль. К сожалению, та же причина, которая заставила меня высадиться на этом берегу, мешала мне явиться туда, потому что имя де Лавалей находилось на первом месте в списке изгнанников. Недаром отец мой был энергичным предводителем маленькой партии лиц, приверженцев старого порядка, имевших довольно большое влияние в стране. И хотя я совершенно иначе смотрел на вещи, я не мог презирать тех, которые так жестоко поплатились за свои убеждения. Это совершенно особенная, весьма любопытная черта характера французов, которые всегда стремятся к тьме, кто решился на большую жертву, и я часто думал, что если бы условия жизни были менее тягостными, Бурбоны имели бы менее или, по крайней мере, менее благородных приверженцев.
Французское дворянство всегда относилось к Бурбонам с большим доверием, чем англичане к Стюартам. В самом деле, стоит только вспомнить, что у Кромвеля не было ни роскошного двора, ни больших денежных средств, которыми он мог бы привлекать людей на свою сторону, как это бывало при французском дворе. Нет слов, которые бы могли выразить, до чего доходила самоотверженность этих людей. Однажды я присутствовал на ужине в доме моего отца; нашими гостями были два учителя фехтования, три профессора французского языка, садовник и, наконец, бедняк-литератор в изорванном пиджаке.
И эти восемь человек были представителями высшего дворянства Франции, которые могли бы иметь всё, что хотели, при условии забыть прошлое, отказаться от своих взглядов и мнений и примириться с установившимся новым строем жизни. Но скромный и, что грустнее всего, совершенно неспособный к правлению государь увлек за собой оставшихся верными Монморанси, Роганов и Шуазелей, которые некогда разделяли его величие, а теперь последовали за ним, не желая бросить своего государя. Темные комнаты изгнанного короля могли гордиться теперь новым украшением, лучшим, чем эти бесконечные гобелены или севрский фарфор: прошло много-много лет, а я и теперь как сейчас вижу этих бедно одетых людей, полных достоинства, и благоговейно склоняю обнаженную голову перед этими благороднейшими из благородных, которых когда-либо давала нам история.
Посетить один из прибрежных городов прежде, чем я повидаюсь с дядей и узнаю, как будет принять мой приезд, – это значило бы просто отдаться в руки жандармов, которые всегда подозрительно относятся к странникам, прибывающим из Англии.
Добровольно прийти к новому французскому императору – это одно, а быть приведенным к нему полицией, это уже совсем другое. Я, наконец, пришел к тому выводу, что самое лучшее в моем положении постараться найти пустую ригу или вообще какое-нибудь пустое помещение, в котором я мог бы провести ночь без помехи. Старики говорят, утро вечера мудренее; может быть, что-нибудь и придумаю относительно того, как мне попасть к дяде Бернаку, а через него и на службу к новому властителю Франции.
Между тем ветер всё крепчал, переходя в ураган. Над морем царила такая тьма, что только по временам можно было видеть то там, то сям белые гребни волн, со страшным шумом разбивавшихся о берег. О суденышке, с которым я прибыл из Дувра, не было и помина. Вдали, насколько мог видеть глаз, тянулись низкие холмы. Когда я пытался приблизиться к ним, я сразу заметил свою ошибку; окружавший всё мутный полусвет преувеличил несколько их размеры, так как в действительности это были простые песчаные дюны, на которых кое-где яркими пятнами выделялись кусты терновника.
Я медленно побрел через дюны, с багажом, в виде единственного свертка на плече, с трудом передвигая ноги по рыхлому, рассыпавшемуся песку, часто оступался, зацепляясь за ползучие растения. Я забывал на время, что мое платье было мокро, что мои руки положительно оледенели, стараясь вспомнить о всех страданиях, о всех тягостных случаях и приключениях, которые когда-либо происходили с моими предками. Меня занимала мысль, что когда-нибудь придет день, когда мои потомки будут воодушевляться при воспоминаниях о том, что случилось со мной. Во французских дворянских семьях история предков всегда свято сохраняется в памяти потомков.
Мне казалось, что я никогда не приду к тому месту, где прекратятся дюны, но когда я, наконец, достиг конца полосы дюн, страстное желание вернуться обратно загорелось в моей душе. Дело в том, что в этом месте море далеко вдается в берег и своими приливами образует здесь необозримое унылое соляное болото, которое и при дневном свете должно было подавлять своим унылым видом, а в такую мрачную ночь, в какую я видел его впервые, оно представляло собою мрачную пустыню. Сначала поразила меня болотистость почвы, я слышал хлюпанье под ногами и с каждым шагом углублялся в вязкую тину, которая уже достигала мне до колен, так что я с трудом вытаскивал ноги.
Как охотно вернулся бы я назад к дюнам, но пытаясь найти более удобный путь, я окончательно утратил всякое представление о месте, где находился, и в шуме бури мне казалось, что рокот моря раздается с другой стороны. Я слышал, что можно ориентироваться по звездам, но моя жизнь в Англии, полная тишины и спокойствия, не научила меня этому. Да, впрочем, если бы я и знал это, едва ли мог бы применить свои познания в данном случае, потому что несколько звезд, которые сверкнули на небе, ежеминутно скрывались за быстро мчавшимися грозовыми тучами.
Я продолжал бродить по болоту, мокрый и усталый, всё глубже и глубже погружаясь в эту засасывающую тину, так что невольно приходила в голову мысль, что моя первая ночь во Франции будет и последней, и что я, наследник рода де Лавалей, обречен судьбой на гибель в этом ужасном болоте. Немало верст исходил я таким образом; иногда слой тины становился мельче, иногда углублялся, но ни разу я не выбрался на совершенно сухое место.
Вдруг я заметил в полумраке предмет, который заставил мое сердце забиться еще большей тревогой, чем прежде. Предмет, привлекший к себе мое внимание, заставил меня опасаться, что я нахожусь в заколдованном кругу, из которого не смогу выйти. Дело в том, что группа беловатого кустарника, которая неожиданно появилась передо мною, словно выросши из темноты, была именно та группа кустов, которую я уже видел час тому назад. Чтобы удостовериться в справедливости своего заключения, я остановился; искра, выбитая ударом кремня, на мгновение осветила болото, на котором ясно были видны мои собственные следы.
Таким образом, мои худшие опасения подтвердились; в отчаянии я стал смотреть на небо, и там я в первый раз в эту ночь увидел клочок светлого неба, который и дал мне возможность выбраться из болота.
Месяц, выглянувши из-за туч, осветил только ничтожное пространство, но при его свете я увидел длинную тонкую римскую цифру V, очень похожую на наконечник стрелы. Приглядевшись внимательнее, я сразу угадал, что это была стая диких уток, летевших как раз по тому же направлению, куда шел я. В Кенте мне не раз приходилось наблюдать, как эти птицы в дурную погоду удаляются от моря и летят внутрь страны, так что теперь я не сомневался, что иду от моря. Ободренный этим открытием, я с новой силой пошел вперед, стараясь не сбиваться с прямого пути, делая каждый шаг с большими предосторожностями.
Наконец, после почти получасового блуждания, с упорством и настойчивостью, которых я не ожидал от себя, мне удалось выбраться на такое место, где я почувствовал себя вознагражденным за всё мое долготерпение.
Маленький желтоватый огонек гостеприимно светил из окошка. Каким ослепительным светом казался он моим глазам и моему сердцу! Ведь этот маленький язычок пламени сулил мне пищу, отдых, он, казалось, возродил меня, несчастного скитальца, к жизни. Я бросился бежать к нему со всей быстротой, на какую были способны мои усталые ноги. Я так иззяб и так измучился, что уже не размышлял о том, удобно ли искать приют именно здесь. Да, впрочем, я и не сомневался, что золотой соверен заставит рыбака или земледельца, обитавших в этом странном месте, окруженном непроходимым болотом, смотреть сквозь пальцы на мое подозрительное появление.
По мере приближения к избушке, я всё больше и больше удивлялся, видя, что болото не только не становилось мельче, но наоборот, топь была глубже, чем прежде, и когда время от времени месяц показывался из-за туч, я мог ясно видеть, что изба эта находится в центре болота, и вода живописными лужами окружает строение. Я уже мог рассмотреть, что свет, к которому я шел, лился из маленького четырехугольного окошечка. Внезапно этот свет ослабел, заслоненный от меня очертаниями мужской головы, напряженно вглядывавшейся в темноту.
Два раза эта голова выглядывала в окно, прежде чем я дошел до избы, и было что-то странное в самой манере выглядывать и мгновенно скрываться, выглядывать снова и т. д. Что-то невольно заставляло меня удивляться непонятным телодвижениям этого человека и смутно опасаться чего-то. Осторожные движения этого странного субъекта, удивительное расположение его жилища производили такое странное впечатление, что я решился, несмотря на усталость, проследить за ним, прежде чем искать приюта под этой кровлей.
Меня поразило, прежде всего, что свет исходил не только из окна, но кроме того из массы довольно больших щелей, показывавших, что строение это давно уже нуждалось в ремонте. На мгновение я остановился, думая, что пожалуй, даже соляное болото будет более безопасным местом для отдыха, чем эта сторожка или может быть, главная квартира смельчаков-контрабандистов, которым, я уже не сомневался, принадлежало это уединенное жилье.
Набежавшее облако совершенно прикрыло месяц, и в полной тьме я без малейшего риска мог произвести рекогносцировку с большей тщательностью. На цыпочках приблизившись к окошку, я заглянул в него. Представившаяся моим глазам картина вполне подтвердила мои предположения. Около полуразвалившегося камина, в котором ярким пламенем пылали дрова, сидел молодой человек; он, по-видимому, совершенно углубился в чтение маленькой засаленной книжки. Его продолговатое, изжелта-бледное лицо обрамлялось густыми черными волосами, рассыпавшимися волнами по плечам. Во всей его фигуре сказывалась натура поэтическая, пожалуй, даже артистическая.
Несмотря на все опасения, я положительно был доволен, имея возможность наблюдать это прекрасное лицо, освещенное ярким пламенем, чувствовать это тепло и видеть свет, которые были теперь так дороги холодному и голодному путнику! Несколько минут я не сводил с него глаз, наблюдая, как его полные чувственные губы постоянно вздрагивали, как будто он повторял самому себе прочитанное. Я еще продолжал свои наблюдения, когда он положил книгу на стол и снова приблизился к окошку. Заметив в потемках очертания моей фигуры, он издал какое-то восклицание, которого я не мог расслышать, и принялся махать рукой в знак приветствия.
Минуты две спустя дверь распахнулась и его высокая стройная фигура показалась на пороге. Его черные, как смоль, кудри развивались по ветру.
– Добро пожаловать, дорогие друзья,– крикнул он, вглядываясь в темноту, приставив к глазам руку в виде козырька, чтобы предохранить их от резкого ветра и песка, носившегося в воздухе.
– Я перестал надеяться, что вы придете сегодня, ведь я ждал два часа.
Вместо ответа я стал перед ним так, чтобы свет падал прямо на мое лицо.
– Я боюсь, сударь... – начал я, но не успел договорить фразы, как он с криком бросился от меня и через минуту был уже в комнате, с шумом захлопнув дверь перед моим носом.
Быстрота его движений и жесты представляли полный контраст с его внешностью. Это так поразило меня, что я несколько минут стоял совершенно безмолвно. Но в это время я нашел новый повод к большему удивлению. Как я уже сказал, изба давно нуждалась в ремонте; между трещинами и щелями, через которые пробивался свет, была щель во всю длину двери около петель, на которые она была насажена. Через эту щель я ясно видел самую дальнюю часть комнаты, где именно пылал огонь. Пока я рассматривал всё это, молодой человек снова появился у огня, ожесточенно шаря обеими руками у себя за пазухой; потом одним прыжком он исчез за камином, так что я мог видеть только его башмаки и одетые в черное икры, когда он стоял за углом камина. Через мгновение он уже был в дверях.
– Кто вы? – крикнул он голосом, изобличавшим сильное волнение.
– Я заплутавшийся путешественник.
За этим последовала пауза; он словно размышлял, что ему делать.
– Вряд ли вы найдете здесь много привлекательного, чтобы остаться на ночлег,– вымолвил он наконец.
– Я совершенно истощен и измучен, сэр, и я уверен, что вы не откажете мне в приюте. Я целые часы скитался по соляному болоту.
– Вы никого не встретили там? – порывисто спросил он.
– Нет.
– Станьте несколько дальше от двери. Здесь дикое место, а времена теперь стоят смутные. Надо быть очень осторожным.
Я отошел на несколько шагов, а он приотворил дверь настолько, чтобы могла просунуться его голова, и в течение некоторого времени, не говоря ни слова, смотрел на меня испытывающим взором.
– Ваше имя?
– Луи Лаваль, – отвечал я, думая, что будет безопаснее назвать свое имя без дворянской частицы де.
– Куда вы направляетесь?
– Мое единственное желание найти какой-нибудь приют!
– Вы прибыли из Англии?
– Я пришел с моря.
Он в недоумении потряс головой, желая показать мне, как мало удовлетворили его мои ответы.
– Вам нельзя оставаться здесь, – сказал он.
– Но может быть...
– Нет, нет, это невозможно!
– В таком случае скажите мне, пожалуйста, как я могу выбраться из этого проклятого болота.
Он подвинулся на два или на три шага, чтобы указать мне дорогу, и потом вернулся на свое место.
Я уже несколько отошел от него и его негостеприимной сторожки, как он позвал меня.
– Войдите, Лаваль, – сказал он уже совершенно иным тоном. – Я не могу бросить вас на произвол судьбы в эту бурную ночь. Идите погреться у огня и выпить стакан доброго коньяку, – это вас укрепит и даст силу для дальнейшего пути.
Вы, конечно, хорошо поймете, что мне было не до пререканий с ним, хотя я положительно недоумевал, чем объяснить эту внезапную перемену.
– От всей души благодарю вас, сэр! – сказал я и последовал за ним в его хижину.
Как хорошо было сидеть около ярко пылавших дров, в защите от пронизывающего до костей ветра и холода, от которого закоченели мои члены! Но мое любопытство было настолько возбуждено, этот человек и его оригинальное жилище так занимали меня, что я забыл и думать о собственном комфорте. Внешность его самого, эти развалины, помещающиеся в центре болота, поздний час, в который он ожидал прибытия нескольких лиц, судя по его словам; наконец, загадочное исчезновение за камином – всё это, согласитесь сами, невольно должно было возбуждать любопытство. Я не понимаю, почему он вначале наотрез отказался принять меня, а потом предложил мне с самой подкупающей сердечностью, отдохнуть под его кровом. Я совершенно недоумевал, как объяснить все это.
Во всяком случае, я решился скрыть мои чувства и принять вид человека, находящего совершенно естественным всё окружающее и настолько погруженного в мысли о своем бедственном положении, чтобы не замечать ничего вне себя. Одного взгляда было вполне достаточно, чтобы окончательно убедить меня в догадке, промелькнувшей в моей голове, при виде полуразрушенной хижины; она была совершенно не приспособлена для постоянной жизни и служила просто местом условных встреч. От постоянной сырости штукатурка на стенах совершенно облупилась, и на них во многих местах проступила зеленоватая плесень; в воздухе чувствовался резкий запах пыли.
Единственная, довольно большая комната была совершенно без мебели, если не считать расшатанного стола, трех деревянных ящиков, заплесневевших стульев и совершенно обветшалого, вряд ли пригодного на что-нибудь невода, который загромождал собою весь угол.
Прислоненный к стене топор и расколотый на части четвертый ящик указывали, откуда взялись дрова для камина. Но мое внимание особенно притягивал стол: там, около лампы стояла корзинка, из которой соблазнительно выглядывал окорок ветчины, коврига хлеба и горлышко бутылки. Хозяин хижины, словно извиняясь за свою холодность и подозрительность при первой встрече, своей любезностью старался заставить меня забыть первые моменты нашей встречи. Чем объяснить эту перемену в общении со мной, – я решительно не мог догадаться.
Высказав сожаление о моем грустном положении, он придвинул один из ящиков к свету и отрезал мне кусок хлеба и ветчины. Я продолжал наблюдать за ним, хотя его чувственные губы, с низко опущенными углами, улыбались самой искренней, задушевной улыбкой; глаза поразительной красоты постоянно следили за мной, словно желая прочесть на моем лице, кто я и как попал сюда.
– Что касается меня,– сказал он с напускным чистосердечием,– вы хорошо поймете, что в такое время каждый мало-мальски понимающий дело коммерсант должен изобретать какие-либо способы, чтобы получить товары. Ведь Император, дай Бог ему здоровья, возымел желание положить конец свободной торговле, так что для получения кофе и табака без оплаты пошлиной приходится забираться вот в такие трущобы! Смею вас уверить, что и в Тюильрийском дворце можно без труда получить то и другое; сам император выпивает ежедневно по десяти чашек настоящего мокко, прекрасно зная, что он не растет в пределах Франции. Бонапарт знает и то, что королевство, где произрастает кофе, еще не завоевано им, так что если бы купцы не рисковали, беря на себя такую ответственность, вряд ли дождаться бы барышей от торговли. Я полагаю, что и вы тоже принадлежите к купеческому сословию?
Я ответил отрицательно и этим, кажется, еще сильнее возбудил его любопытство. Слушая его рассказ о себе, я читал ложь в его глазах. При ярком свете лампы он был еще красивее, чем показался мне в начале нашей встречи, но тип его красоты нельзя было назвать симпатичным. Тонкие, женственные черты его лица были идеально правильны; всё дело портил рот, являвшийся полным контрастом с благородством черт верхней части лица. Это было умное и в то же время слабое лицо, на котором выражение восторженного энтузиазма беспрестанно сменялось полным бессилием и нерешительностью. Я чувствовал, что чем больше знакомлюсь с хозяином этой хижины, тем менее доверяю ему, и всё-таки он не пугал меня: я почему-то был вполне уверен в своей безопасности, хотя вскоре в этом пришлось горько разубедиться.
– Вы, конечно, извиняете мою холодность, господин Лаваль,– сказал он,– с тех пор, как Император побывал на берегу, там всегда кишат полицейские агенты, так что купцы должны быть всегда начеку, охраняя свои интересы. Вы понимаете, что мои опасения были совершенно естественны: ваш вид и ваше платье не внушали особенного доверия в таких местах и в столь поздний час!
Он, очевидно, ждал возражения, но я сдержался и скромно заметил:
– Я повторяю, что я просто заплутавшийся путник, и теперь, когда я уже вполне отдохнул и освежился, я не буду более злоупотреблять вашим гостеприимством и только попрошу вас указать мне дорогу к ближайшей деревне.
– Я полагаю, что вам гораздо лучше будет остаться здесь, потому что буря разыгрывается сильнее и сильнее!
И пока он говорил, сильный порыв ветра долетел до моих ушей. Он подошел к окну и принялся так же внимательно всматриваться, как и при моем приближении.
– Хорошо было бы, г-н Лаваль,– сказал он, глядя на меня с притворно-дружеским видом,– если бы вы не отказались оказать мне весьма существенную услугу, побыть здесь не более получаса.
– Почему это? – спросил я, колеблясь между недоверием и любопытством.
– Вы хотите откровенности,– и он взглянул на меня так правдиво и искренне,– дело в том, что я жду нескольких сотоварищей по ремеслу; но до сих пор, как видите, совершенно тщетно; я решил отправиться навстречу им, пройти вокруг всего болота, чтобы помочь им, если они потеряли дорогу. Но в то же время, было бы очень невежливо с моей стороны, если они придут без меня и вообразят, что я ушел от них. Вы бы оказали мне большое одолжение, согласившись остаться здесь полчаса или около того, чтобы объяснить им причину моего отсутствия, если мы случайно разминемся с ними по дороге.
Всё это казалось вполне естественным, но его странный загадочный взор говорил мне, что он лгал. Я колебался принять или не принять его предложение, тем более, что оно давало мне удобный случай удовлетворить мое любопытство. Что было за этим старым камином и почему он скрылся от меня именно туда? Я чувствовал бы себя неудовлетворенным, если бы не постарался выяснить это, прежде чем идти дальше.
– Отлично,– сказал он, нахлобучивая черную с приподнятыми полями шляпу и быстро бросаясь к двери. Я был уверен, что вы не откажете мне в моей просьбе и не могу долее медлить, потому что в противном случае я останусь без товара.
Он поспешно захлопнул за собою дверь, и шаги его постепенно замерли вдали, заглушенные ревом ветра. Таким образом, я был один в этом таинственном жилище, предоставленный самому себе и жаждущий разрешить все свои недоумения. Я поднял книгу, уроненную под стол. Это было одно из сочинений Руссо. Трудно было предположить, чтобы купец, ожидающий встречи с контрабандистами, стал читать подобные книги. На заголовке было написано Люсьен Лесаж, а внизу женской рукой приписано – "Люсьену от Сибиллы".
Итак, имя моего добродушного, но странного, незнакомца было Лесаж. Теперь мне предстояло узнать только одно и притом самое интересное, именно, что он спрятал в камин. Прислушавшись несколько минут к звукам, доходившим извне и убедившись, что не было слышно ничего кроме рева бури, я стал на край решетки, как это делал он, и перескочил через нее.
Блеск пламени скоро указал мне тот предмет, о котором я так долго думал. В углублении, образовавшемся впоследствии падения одного из кирпичей, лежал маленький сверток. Несомненно, это был именно тот предмет, который мой новый приятель поспешил спрятать, встревоженный приближением постороннего человека. Я взял его и поднес к огню. Это был сверток, завернутый в маленький, четырехугольный кусок желтой блестящей материи, перевязанный кругом белой тесьмой. Когда я развязал его, в нем оказалась целая пачка писем и одна, совершенно особенно сложенная бумага.
У меня захватило дыхание, когда я прочел адреса. Первое письмо было на имя гражданина Талейрана, остальные, написанные республиканским стилем, были адресованы гражданам Фуше, Сольту, Мак Дональду, Бертье и так, постепенно, я прочел целый лист знаменитых имен военных и дипломатических деятелей, столпов нового правления. Что же мог иметь общего этот мнимый купец с такими высокими личностями? Несомненно, разгадка кроется в другой бумаге. Я сложил письма на место и развернул бумагу, которая сейчас же убедила меня, что соляное болото было для меня более безопасным убежищем, чем это проклятое логовище!
Мои глаза сразу наткнулись на следующие слова:
"Товарищи, сограждане Франции! События дня указывают, что тиран, даже окруженный своими войсками, не может избегнуть мести возмущенного и раздраженного народа! Комитет Трех, временно действующий за республику, приговорил Бонапарта к той же участи, которая постигла Людовика Капета. В отместку за 19-е Брюмера...
Едва я успел дочитать до указанного места, как вдруг почувствовал, что меня кто-то схватил за ноги; бумага выскользнула из моих рук. Чьи-то железные пальцы плотно обвились вокруг моих ног, и при свете угольев я увидел две руки; несмотря на охвативший меня ужас, я заметил, что руки эти были покрыты густыми, черными волосами и поражали своей величиной.
– Так, мой друг,– послышался надо мной чей-то голос,– на этот раз, наконец, нас вполне довольно, чтобы задержать вас!
Я недолго предавался размышлениям о своем опасном положении: точно схваченную с насеста птицу, меня приподняли за ноги и со всего размаху выбросили в комнату, при этом спиной я ударился о каменный пол с такой силой, что мне казалось, я перестал дышать.
– Не убивай его, Туссак, – сказал чей-то мягкий голос, – надо скачала удостовериться, кто он.
Я чувствовал страшное давление больших пальцев на мой подбородок, так как остальные пальцы железным кольцом сдавили мою гортань: давлением пальцев этот Туссак отогнул мне вверх голову, насколько это было возможно, не ломая шеи.
– Еще четверть дюйма, и я сломал бы ему шею,– сказал тот же громовой голос,– верьте моему долговременному опыту.
– Не делай этого, Туссак, не делай,– повторил чей-то мягкий голос,– я уже был однажды свидетелем подобной расправы и это ужасное зрелище долго стояло у меня перед глазами!
Моя шея была так повернута, что я не мог видеть тех, от кого зависела моя участь, я мог только лежа слушать их.
– Однако же приходится считаться с фактами, мой милый Шарль! Этот молодец проник во все наши тайны, наша жизнь зависит от него!
По голосу я узнал в говорившем Лесажа.
– Мы должны лишить его возможности вредить нам! Отпусти его, Туссак, всё равно он не может выбраться отсюда.
С неимоверной силой, давление которой я всё время чувствовал на своей шее, я был приподнят и приведен в сидячее положение, что дало мне возможность в первый раз осмотреться вокруг себя и разглядеть получше тех людей, в чьей власти я находился. Очевидно, это были субъекты, на совести которых лежало немало убийств в прошлом, судя по их словам, они не задумаются над убийством и в будущем. Для меня вполне ясно было, что в центре уединенного соляного болота я был совершенно в их руках. Я вспомнил имя, которое носил, и затаил в душе чувство смертельного ужаса, разливающегося по моему существу.
Их было трое в комнате – мой старый знакомец и два новых пришельца. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно спокойно смотрел на меня. В его глазах отражалась насмешка; в них порою светилось торжество человека, разбившего по всем пунктам своего противника, который теперь принужден был бездействовать.
Около него на ящике сидел человек лет пятидесяти с лицом аскета. На его желтом лице виднелись глубоко вдавшиеся глаза, резко очерченные губы; кожа его, изборожденная морщинами, спускалась складками с резко выдававшегося подбородка. Он был одет в костюм табачного цвета, причем длинные ноги его поражали своей худобой. Он с грустью покачивал головой, глядя на меня, и я читал утешение в его, казалось, бесчеловечных глазах.
Третий, Туссак, положительно устрашал меня! Это был колосс коренастого сложения, с непомерно развитыми мускулами. Его огромные ноги были искривлены, как у обезьяны; вместо рук у него были громадные лапы, которые всё время держали меня за шиворот. Было что-то животное во всей его внешности; борода начиналась от глаз и совершенно скрывала выражение его лица, ускользавшее от вас, потому что всклоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Взгляд его больших черных глаз переходил с меня на его приятелей. В нем я читал свой приговор. Если те двое были судьями, я не мог дальше сомневаться, кто был палач!
– Когда он пришел? Чем он занимается? Как он мог найти это убежище? – спросил тот, кто, казалось мне, был на моей стороне.
– Когда он только что подошел сюда, я принял его за вас,– ответил Лесаж,– в такую адскую ночь вряд ли можно было рассчитывать встретить кого-нибудь другого на болоте. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Я совершенно упустил из виду, что он мог видеть всё это через щель в двери, но когда я вышел, чтобы указать ему дорогу, мне сразу бросилась в глаза эта щель. Я более уже не сомневался, что он видел мои действия, и, конечно, они возбудили его любопытство настолько, что он не перестанет думать о них и сделает попытку разъяснить всё себе. Я вернул его в избушку, чтобы иметь время рассудить, что делать с ним.
– Черт возьми! Пара ударов этого топорика и постель в самом покойном углу соляного болота исправят всё происшедшее,– сказал Туссак, сидевший рядом со мною.
– Совершенно верно, мой милый Туссак, но к чему же сразу открывать свои козыри? Надо быть более разборчивым и сообразительным!
– Что же было дальше?
– Первым делом моим было узнать, кто этот Лаваль.
– Как вы назвали его? – вскрикнул старик.
– Он назвал себя Луи Лавалем. Я повторяю, мне необходимо было убедиться в своем предположении, видел ли он, как я запрятал бумаги. Это не только было важно для нас, но и, как видите, оказалось роковым для него. Я дожидался вашего приближения, и тогда только оставил его одного. Я следил за ним из окна и увидел, как он бросился в наш тайник. Когда мы взошли, я обратился к тебе, Туссак, с просьбой вытащить его из-за камина, и вот он лежит перед вами.
Красивый брюнет обвел всех взором, чувствуя одобрение товарищей, а старик всплеснул руками, бросая на меня суровый, неумолимый взгляд.
– Мой милый Лесаж,– сказал он, – ты положительно превзошел самого себя. Когда мы, республиканцы, ищем исполнителя наших замыслов, всегда умеем найти наиболее достойного. Признаюсь, что когда я привел Туссака к этому приюту и последовал за вами, то при виде чьих-то ног, торчавших из камина, так растерялся, что, обыкновенно сообразительный, никак не мог понять, в чем дело. Однако, Туссак сразу со своей обычной сметливостью понял, что его надо было схватить именно за ноги!
– Довольно слов! – проревел подле меня косматый великан,– всё благодаря тому, что мы много говорили и мало действовали, Бонапарт еще носит корону на своей голове или, вернее, голову на плечах. Расправимся с этим молодцом, да поскорее приступим к делу!
Нежные, тонкие черты Лесажа невольно манили меня к себе. Я в них искал защиты, но эти большие черные глаза смотрели на меня так холодно, с такой беспомощной жестокостью, когда он оборачивался в мою сторону.
– Туссак совершенно прав,– сказал он,– мы вверим ему нашу собственную безопасность, если позволим ему уйти со знанием наших тайн!
– Черт с ней, с нашей безопасностью! – воскликнул Туссак, дело совсем не в том, что мы рискуем не иметь успеха в своих планах. Это гораздо важнее!
– То и другое не менее важно и тесно связано одно с другим! Без сомнения, 13-й пункт нашего устава совершенно определенно указывает нам, как мы должны поступить в данном случае. Всякая ответственность слагается с исполнителя 13-го пункта.
Мое сердце повернулось при словах этого человека, поэта по внешности и дикаря по убеждениям.
Но я снова почувствовал, что не всё еще потеряно, когда человек с лицом аскета, мало говоривший до сих пор, но всё время не сводивший с меня глаз, стал выказывать некоторое беспокойство, некоторую тревогу.
– Мой дорогой Люсьен,– сказал он мягким, успокоительным тоном, кладя руку на плечо молодого человека,– мы, философы и мыслители, должны с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя так легко относиться к чужим убеждениям и насиловать их. Мы все совершенно согласны, что если бы не неистовства Мюрата...
– Я глубоко уважаю ваши взгляды и мнения, Шарль,– прервал его Лесаж,– вы, конечно, согласитесь с тем, что я всегда был услужливым и покорным учеником. Но я опять-таки повторяю, что здесь замешана наша безопасность, и что в данном случае нельзя остановиться на половине. Никто так не возмущается жестокостью, как я сам, однако же несколько месяцев тому назад мы вместе с вами присутствовали при убийстве человека с Боу-стрит, и ведь это было сделано Туссаком с такой ловкостью, что зритель чувствовал себя едва ли не хуже, чем жертва. В самом деле, нельзя было без ужаса слышать тот ужасный звук, который возвестил, что шея несчастного свернута. Если и вы, и я имеем достаточно характера, чтобы продолжать этот разговор, то я напомню вам, что ужасное дело было совершено по вашему внушению при менее уважительных причинах!
– Нет, нет, Туссак, остановись! – крикнул тот, кого они звали Шарлем; его голос утратил свои мягкие тона и перешел в какой-то визг, когда волосатая рука колосса снова захватила мою шею.
– Я обращаюсь к тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения: не допускай совершиться этому делу. Пойми, что если всё повернется против нас, это злодейство лишит нас надежды на милосердие. Пойми также...
Последний аргумент, казалось, поколебал молодого человека, и его бледное лицо вдруг стало каким-то серым.
– Всё равно нам нет иного исхода ни в каком случае, Шарль,– сказал он,– мы не можем рассуждать, а должны лишь повиноваться 13-му пункту.
– Не забывай, что мы имеем некоторую свободу действий, потому что стоим выше комитета!
– Но этот комитет имеет достаточное количество членов, чтобы менять различные параграфы, на что мы не имеем права.
Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя шея начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пресвятой Деве и Святому Игнатию, который был всегда главным покровителем нашей семьи.
В это время Шарль, который почему-то всё время отстаивал меня, бросился вперед и начал тянуть руку Туссака с такой яростью, какую трудно было ожидать от его прежнего спокойствия стоика, с которым он сидел всё время.
– Я не позволю вам убивать его,– гневно воскликнул он,– кто вы, что осмеливаетесь противиться моим желаниям? Оставь его, Туссак, сними свои пальцы с его шеи! Я говорю вам, не хочу этого!..
Но, видя, что его крик не поколебал их решимости, Шарль перешел к мольбам.
– Выслушай меня, Люсьен! Позволь мне расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, он умрет. Тогда вы можете делать с ним, что хотите, Туссак! Но если он просто безобидный путник, попавший сюда по несчастной случайности и лишь из вполне понятного любопытства запутался в наши дела, тогда вы его предоставите мне!
С самого начала этого разговора я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание отнюдь не могло служить доказательством избытка мужества. Меня удержала скорее гордость: утратить сознание собственного достоинства – это уже было слишком. Но при последних словах Шарля, я невольно перевел глаза со сжимавшего меня словно в тисках чудовища на тех двух, от которых зависел мой приговор. Грубость одного тревожила меня меньше, чем мягкая настойчивость другого, слишком усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет опаснее человека, чем тот, который боится, и из всех судей самым непоколебимым бывает тот, кто имеет основание чего-либо опасаться,– это общий закон. Моя жизнь зависела теперь от ответа Туссака и Лесажа на доводы Шарля.
Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.
– Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый! – принялся повторять он тем же ожесточенным тоном.
– Я беру на себя всю ответственность!
– Я вам вот что на это скажу, мистер,– сказал Туссак своим резким голосом.– Существует другой пункт, помимо тринадцатого, по которому человек, приютивший преступника, сам преследуется, как укрыватель.
Но и этот довод не победил моего защитника.
– Вы прекрасный человек дела, Туссак,– сказал он спокойно,– но что касается до выбора пути, которым надо следовать, то вы уже предоставьте это более умным головам, чем ваша.
Тон спокойного превосходства, казалось, подействовал на это свирепое существо, всё еще не выпускавшее мою шею. Он пожал плечами в знак безмолвного несогласия, но на время покорился.
– Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен,– продолжал мой защитник,– как ты, занимая такое положение в моей семье, осмеливаешься противиться моим желаниям?! Если ты действительно понял истинные принципы свободы, если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда не теряла надежды на возможность восстановления республики, то через кого ты достиг всего этого?
– Да, да, Шарль, я знаю, что вы хотите сказать,– ответил взволнованный Люсьен,– я уверяю вас, что никогда не осмеливаюсь противиться вашему желанию, но в данном случае я боюсь, что ваше слишком чувствительное сердце привело вас к заблуждению. Если хотите, расспросите этого молодца, хотя мне сдается, что это всё равно не приведет ни к чему!
В этом, признаюсь, был уверен и я, потому что, зная страшную тайну этих людей, я не мог надеяться, что они позволят мне уйти отсюда живым. А как хороша мне казалась теперь жизнь! Как дорога даже эта временная отсрочка, и как бы коротка она ни была, рука убийцы оставила мою шею.
В этот миг в ушах у меня звенело; я готов был потерять сознание, и лампа казалась мне каким-то тусклым пятном. Но это ощущение длилось всего одно мгновенье; мои мысли сейчас же приняли нормальное течение, и я принялся рассматривать странное, худое лицо моего защитника.
– Откуда вы прибыли сюда?
– Из Англии.
– Но ведь вы француз?
– Да.
– Когда вы прибыли сюда?
– Сегодня в ночь!
– Каким образом?
– На парусном судне из Дувра.
– Он говорит правду,– проворчал Туссак,– это я могу подтвердить. Мы видели судно и лодку, из которой кто-то высадился на берег, как раз после того, как отчалила моя лодка.
Я вспомнил эту лодку, бывшую первым предметом, виденным мною во Франции, но я не подозревал тогда, какое роковое значение она будет иметь для меня. После этого мой защитник принялся предлагать мне самые разнообразные вопросы, неясные и бесполезные, тихим, словно колеблющимся голосом, который заставлял Туссака ворчать всё время. Этот допрос казался мне совершенно бесполезной комедией; но в уверенности и настойчивости спрашивавшего, с которым он тянул этот допрос, было что-то, указывавшее, что мой защитник надеется и имеет в виду какой-то исход. Верно, он просто хотел выиграть время. На что ему нужно было это промедление?
И вдруг, неожиданно, с той сообразительностью, которую придает сознание опасности, я угадал, что он действительно ждал чего-то, на что-то надеялся! Я читал это на его опущенном лице; он сидел со склоненной головой, приложив руку к уху, его глаза всё время горели беспокойным огнем. Шарль, по-видимому, надеялся на что-то, известное ему одному и говорил, говорил, говорил, желая выиграть время.
Я был так уверен в этом, как будто он поделился со мной своим секретом, и в моем измученном сердце вновь мелькнула легкая тень надежды. Но Туссак, раздражавшийся всё больше и больше при этом разговоре, прервал его наконец отчаянным ругательством.
– С меня вполне довольно этого,– крикнул он. – Я не для детской игры рисковал своей жизнью, являясь сюда! Неужели у нас нет лучшей темы для разговора, чем этот молодчик? Вы думаете, я выехал из Лондона, чтобы слушать ваши чувствительные речи? Пора покончить с этим господином и перейти к делу.
– Прекрасно,– ответил Шарль,– этот шкаф может прекрасно сыграть для него роль тюрьмы. Посадим его туда и приступим к делу. Вы можете расправиться с ним после!
– И дать ему возможность подслушать всё сказанное нами? – иронически сказал Лесаж.
– Не понимаю, какого черта вам нужно,– вскрикнул Туссак, подозрительно взглядывая на моего покровителя.– Я никогда не думал, что вы так щепетильны, уж, конечно, вы не были столь нерешительны по отношению к человеку с Боу-стрит! Этот молодчик знает наши тайны, и он должен умереть, или мы будем обвинены именно им. Какой смысл строить так долго планы и в последний миг освободить человека, который погубит всех нас?
Косматая рука снова потянулась ко мне, но Лесаж внезапно вскочил на ноги. Его лицо побелело; он стоял, склонив голову и напряженно прислушивался, вытянув вверх руку. Это была длинная, тонкая, нежная рука; она дрожала, как лист, колеблемый ветром.
– Я слышу что-то странное,– прошептал он.
– И я тоже,– прибавил старик.
– Что это такое?
– Тсс!.. Молчание! слушайте...
С минуту или больше мы прислушивались к шуму ветра, завывавшего в камине, порою со страшной силой ударявшегося о ветхое оконце.
– Нет, всё спокойно,– сказал Лесаж с нервным смехом,– в реве бури слышатся иногда такие странные звуки.
– Я ничего не слышу,– сказал Туссак.
– Тише! – вскрикнул другой,– опять то же самое!
Чистый звонкий вопль долетел до нас. Буря не заглушила его; сильный звук, начинавшийся с низких нот и переходивший в резкий, оглушительный вой, пронесся над болотом.
– Гончие собаки! Нас открыли! – Лесаж бросился к камину, и я видел, как он бросил свои бумаги в огонь и прижал их каблуком. Туссак быстро схватил деревянный топор, прислоненный к стене. Шарль оттащил всю груду ветхого невода от угла – обнаружился маленький деревянный трап, который скрывал вход в низкий подвал.
– Туда! – шепнул он,– скорее!
И пока я спускался туда, я слышал, как он сказал свои товарищам, что я из подвала удрать не могу, и что они могут разделаться со мной, когда захотят.
Подвал, куда я был втолкнут с такой поспешностью, был страшно низкий и узкий, и я почувствовал в темноте, что он был сплошь загорожен плетеными ивовыми корзинами. Сначала я не мог определить их назначение и только потом понял, что они служили для ловли омаров. Свет, проникавший сюда через щель в двери, совершенно ясно освещал всю комнату, которую я только что покинул. Измученный и истомленный, с призраком смерти в глазах, упорно преследующим меня, я, тем не менее, был еще способен наблюдать за происходившим передо мною.
Мой худощавый защитник с тем же хладнокровием продолжал сидеть на ящике. Охватив руками колени, он покачивался из стороны в сторону, и я заметил при свете лампы, что мускулы челюстей его ритмично сжимались и разжимались, как жабры рыбы. Около него стоял Лесаж с белым лицом, смоченным слезами, губы его не переставали дрожать от ужаса. Как он ни пытался придать более смелости своему лицу, она тотчас же сбегала с него при воспоминании о предстоящем ужасе. Туссак же стоял перед огнем с мужественной осанкой, с топором наготове, откинув назад голову в знак презрения к опасности. Его черная всклокоченная борода, точно щетина, торчала во все стороны. Он не сказал ни слова, но было видно, что он приготовился к борьбе не на жизнь, а на смерть!
Лай собаки доносился всё громче и яснее с болота; Туссак быстро подбежал к двери и распахнул ее.
– Нет, нет, оставь собаку в покое! – вскрикнул Лесаж, не могший дольше бороться с боязнью.
– Ты с ума сошел! Вся наша надежда основана теперь на том, успеем или не успеем мы убить ее.
– Но она на своре!
– Если она на своре, тогда ничто не спасет нас. Но я скорее склонен думать, что она бежит на свободе. Тогда мы можем спастись!
Дрожащий Лесаж снова прислонился к столу и не сводил своих испуганных глаз с двери. Человек, дружественно относившийся ко мне, продолжал покачиваться с какой-то странной полуулыбкой, застывшей на его лице. Его худая рука постоянно придерживала что-то на груди под рубахой, и я готов был поклясться, что он прятал какое-то оружие! Туссак стоял между ними и раскрытой настежь дверью, и хотя я боялся и ненавидел его, я не мог оторвать глаз от его словно выросшей и как-то облагородившейся фигуры. Я был так занят этой драмой, разыгравшейся передо мною, финалом которой могла явиться гибель всех обитателей хижины, что мысль о моем собственном положении совершенно испарилась из моей головы. Передо мной разыгрывалась страшная, захватывающая драма, и я был единственный зритель, спрятанный в скверном, грязном подвале!
Я, сдерживая дыхание, ждал и наблюдал. По их напряженным лицам было заметно, что все трое следили за чем-то, чего я не мог еще видеть.
Туссак поместил топор на плечо и приготовился к удару. Лесаж откинулся назад и поднес руку к глазам. Старик перестал покачиваться и точно слился с ящиком, на котором сидел; это был не человек, а скорее какой-то призрак. Послышались чьи-то шаги, на пороге мелькнула тень и в дверях показалась собака...
Туссак сразу ударил ее топором; удар был совершенно правилен, и лезвие топора углубилось в горло животного, но сила удара была настолько велика, что топорик совершенно раздробился. Собака, однако, успела повалить Туссака на пол, и там они извивались в последней схватке – на жизнь и смерть! Этот косматый великан и собака, оба с диким рычаньем, не позволявшим отличить человека от животного, бились из-за самого дорогого для каждого существа – из-за жизни! И человек вышел победителем из этой борьбы! Железные пальцы Туссака впились в горло собаки... Я не видел, что было дальше, как вдруг мучительный, душераздирающий вой огласил комнату. Человек встал, слегка пошатываясь, с его рук струилась кровь, а темная неподвижная масса в луже крови лежала на полу.
– Теперь,– крикнул Туссак громовым голосом,– пора! – и он выбежал из хижины.
Лесаж, в страхе отскочивший в угол, пока Туссак боролся с собакой, выбрался оттуда с измученным видом, с глазами, мокрыми от слез.
– Да, да,– крикнул он,– мы должны бежать, Карл! Вслед за собакой идет полиция, но собака опередила ее, и мы еще успеем спастись.
Но Шарль с тем же невозмутимым лицом, на котором не отразилось никакого чувства, и только челюсти равномерно постукивали, спокойно подошел к двери и запер ее.