В Джекманз-Галше его окрестили преподобным, хотя сам он никогда не
выражал законных или иных притязаний на сей титул, который, как полагали
старатели, являлся своего poда почетным званием, присвоенным Хопкинсу за
его изрядные добродетели. К нему привязалось и еще одно прозвище – Пастор,
весьма отличительное на австралийском континенте, где паства вечно в
разброде, а пастыри наперечет.
К чести Илайеса Б. Хопкинса надо сказать, что он нигде и ни при каких
обстоятельствах не утверждал, будто имеет духовное образование или иную
подготовку, дающую ему право исполнять функции священника.
– Каждый из нас старается на участке, отведенном ему господом нашим
Богом, а работаем ли мы по найму или же пляшем под свою собственную дудку
– это не имеет совсем никакого значения, – однажды заметил он, грубой
образностью своего высказывания как нельзя лучше потрафив инстинктам
обитателей Джекманз-Галша.
Никак не оспорить тот факт, что в первый же месяц после его прибытия
в Джекманз-Галш у нас явно поубавилось характерных для этого небольшого
старательского поселка злоупотреблений крепкими напитками и не менее
крепкими эпитетами. Под его влиянием старатели начали понимать, что
возможности родного нашего языка не столь ограничены, как они
предполагали, и точность выражения мыслей ничуть не пострадает, если не
прибегать к помощи витиеватых богохульств и ругательств.
К началу 1853 года мы, не сознавая того, весьма остро нуждались в
духовном наставнике, способном направить нас на путь истинный. Вся колония
была охвачена золотой лихорадкой, но нигде золотоискателям не фартило
больше, чем у нас, и материальное процветание очень дурно повлияло на состояние общественной морали.
Небольшой наш поселок располагался в ста двадцати с лишним милях к
северу от Балларата1 в извилистом ущелье, по которому протекает горный
поток, впадающий в реку Эрроусмит. Никаких сведений или преданий о
Джекмане, чьим именем был назван этот населенный пункт2, не сохранилось.
В описываемый период население Джекманз-Галша состояло примерно из сотни
взрослых мужчин, многие из которых нашли здесь убежище после того, как
обстановка в более цивилизованных поселениях стала слишком неблагоприятной
для их пребывания там. Затерявшаяся в их среде горстка благочинных граждан
не очень-то могла влиять на этот грубый, кровожадный сброд.
Сообщение Джежманз-Галша с внешним миром нельзя было назвать простым
и надежным. В буше, простиравшемся между нашим поселком и Балларатом,
хозяйничал с небольшой шайкой головорезов, таких же отпетых, как и он сам,
грозный бушрейнджер3, по кличке Носатый Джим, из-за чего путешествие в
Балларат было отнюдь не безопасным предприятием. По этой причине добытые
обитателями Джекманз-Галша самородки и золотой песок принято было хранить
на особом складе, где доля каждого старателя складывалась в отдельную
сумку, на которой значилось имя владельца. Обязанности хранителя этого
примитивного банка были поручены доверенному человеку по фамилии Уобэрн.
Когда на складе скапливалось значительное количество драгоценного металла,
вся добыча укладывалась в специально нанятый фургон и препровождалась в
Балларат под охраной полиции и определенного числа старателей, которые по
очереди выполняли указанную повинность, а из Балларата золото регулярно
переправлялось в Мельбурн. Хотя эта система и вызывала задержку золота в
Джекманз-Галше, длящуюся порой месяцами – до отправки очередного фургона,
– с ее помощью надежно расстраивались преступные замыслы Носатого Джима,
так как группа, сопровождающая золотой фургон, была слишком многочисленна
и не по зубам небольшой шайке бушрейнджеров. В пору, о которой ведется
рассказ, Носатому Джиму, по-видимому, ничего не оставалось, как, плюнув на
все, покинуть район своего разбойничьего промысла, так что путники,
объединяясь в небольшие группы, могли безбоязненно пользоваться дорогой.
Днем в поселке царил относительный порядок, поскольку большинство
обитателей ломами и кайлами крушили кварцевые пласты или на берегу ручья
промывали в лотках глину с песком. С приближением заката старательские
участки мало-помалу пустели, а их нечесанные, забрызганные глинистой жижей
владельцы неторопливо брели в лагерь, готовые Бог весть на какие проделки.
Сначала они наносили визит на склад Уобэрна, где сдавали дневную добычу,
точная величина которой записывалась, как полагается, в амбарную книгу,
причем каждый старатель оставлял себе некоторое количество молота на
покрытие вечерних расходов. Покончив с делом, старатели без удержу и со
всем проворством, на какое только были способны, принимались тратить оставшееся на руках золото.
Притягательным центром вечерней жизни поселка являлась грубая стойка
из досок, положенных на две большие бочки. Это сооружение громко
величалось питейным баром "Британия". Дородный бармен Нэт Адаме отпускал
здесь дрянное виски по два шиллинга за кружечку или по гинее за бутылку, в
его брат Бен выполнял роль крупье в убогой пивнушке, сзади примыкавшей к
бару и преобразованной в игорный дом, который всякий вечер бывал переполнен.
У Адамсов был еще один, третий брат, но его жизнь безвременно
оборвалась в результате досадного недоразумения с одним из посетителей.
– Больно вежлив он был, – прочувствованно заметил его брат Натаниэл
на похоронах, – а такие люди не заживаются на этом свете. Сколько раз я
говорил ему: "Уж коли ты собрался спорить с незнакомым посетителем об
оплате за пинту пива, сперва выхватывай оружие, а после начинай спорить и,
если увидишь, что тот готов пустить в ход свой револьвер, обязательно
стреляй первым". Но брат был чересчур деликатный – сперва начинал спорить,
а уж только потом доставал револьвер, хотя вполне бы мог взять посетителя
на мушку перед тем, как выяснять с ним отношения.
Благородная обходительность покойного обернулась убытками для братьев
Адамсов, которые, испытывая после гибели Нилла острую нехватку рабочих
рук, вынуждены были принять в компаньоны человека со стороны, что
неизбежно привело к значительному сокращению доходов их семейного концерна.
Ник Адаме владел придорожной пивнушкой в Джекманз-Галше еще до того,
как там нашли золото, и на этом основании мог претендовать на звание
старейшего обитателя поселка. Содержатели придорожных пивнушек – весьма
своеобразная порода людей, поэтому небезынтересно, пусть даже ценой
отступлений от непосредственной темы рассказа, проследить, каким образом
умудрялись они сколотить значительный капитал на сельских дорогах, где
даже путники – и те в редкость.
Обитатели внутренних районов Австралии, иными словами погонщики
волов, пастухи и другие работники на овечьих пастбищах, обычно подписывают
контракт, по которому соглашаются работать на хозяина в течение года, а то
и двух или трех лет за столько-то фунтов стерлингов и определенный харч.
Спиртные напитки в таких соглашениях никогда не оговариваются, и работники
в течение всего срока работы волей-неволей соблюдают обет трезвости.
Деньги им выплачиваются единовременно по окончании найма.
Наступает день выплаты заработка. Джимми, рабочий на скотоводческой
ферме, входит ссутулившись в хозяйскую контору со шляпой из листьев
веерной пальмы в руке.
– Доброе утро, хозяин, – говорит Джимми. – Вот, значит, мое времечко
вроде бы и вышло. Я, пожалуй, получу с вас чек да и съезжу в город.
– Потом вернешься, Джимми?
– Известное дело, вернусь; может, недельки через три, а то и через
месяц. Надо прикупить кой-какую одежонку, да и проклятые сапоги почитай
что совсем развалились.
– Сколько, Джимми? – спрашивает хозяин, взяв перо.
– Шестьдесят фунтов – по уговору, – раздумчиво отвечает Джимми. – И
помните, хозяин, когда пятнистый бык вырвался из загона, вы посулили мне
дна фунта; еще один фунт – за купание овец. И еще фунт я заработал, когда
овцы Миллара смешались с нашими... – Джимми продолжает говорить еще
некоторое время: пастухи редко умеют писать, по память у них отменная.
Хозяин выписывает и вручает чек.
– Не налегай на выпивку, Джимми, – напутственно советует он.
– Не беспокойтесь, хозяин. – Джимми прячет чек в кожаный кисет, и не
проходит часа, как он уже не спеша едет на длинноногой своей лошади в
город, до которого сто с лишним миль.
В течение дня ему предстоит миновать шесть или восемь из упомянутых
выше придорожных пивнушек, а по своему опыту он знает, что нарушать
длительное воздержание от крепких напитков нельзя ни в коем случае,
поскольку выпивка, от которой он основательно отвык, незамедлительно
окажет сокрушающее воздействие на его разум. Джимми рассудительно
покачивает головой, решая, что ни за какие коврижки не возьмет в рот ни
капли спиртного, покуда не покончит со всеми делами в городе. Единственный
для него способ на деле осуществить свое решение – это избегать соблазна.
Памятуя о том, что в полумиле стоит первая из придорожных пивпушек, Джимми
пускает лошадь по лесной тропке, обходящей опасное место.
Вооруженный решимостью соблюсти данный себе обет, едет он по узкой
тропке и уже мысленно поздравляет себя с избавлением от опасности, как
вдруг замечает загорелого чернобородого мужчину, лениво прислонившегося к
дереву. Это не кто иной, как содержатель пивнушки, издали заметивший
обходной маневр пастуха и успевший напрямик через заросли выйти к тропке, чтобы перехватить его.
– Здорово, Джимми! – кричит он поравнявшемуся с ним наезднику.
– Здорово, приятель, здорово!
– Далеко ли путь держишь?
– В город, – отвечает преисполненный стойкости Джимми.
– Неужто? Ну что же, пожелаю тебе повеселиться там как следует.
Может, зайдем ко мне да пропустим по стаканчику за удачу?
– Нет, – говорит Джимми, – я не хочу пить.
– Всего-то по стаканчику.
– Кому говорят, но хочу, – сердито огрызается пастух.
– Ладно, нечего серчать! Мне в общем-то все равно, хочешь ты выпить
или не хочешь. Бывай здоров.
– Бывай здоров, – прощается Джимми, но не успевает проехать и
двадцати шагов, как слышит окрик кабатчика, призывающий его остановиться.
– Послушай, Джимми, – говорит кабатчик, снова застигая его. – Буду
тебе премного обязан, если ты выполнишь в городе одну мою просьбу.
– Что тебе нужно?
– Мне нужно, Джимми, переслать письмо. Это очень важное письмо,
поэтому я не могу доверить его первому встречному. Тебя я знаю, и, если ты
возьмешься доставить его, у меня просто камень с души свалится.
– Давай письмо, – лаконично говорит Джимми.
– У меня его с собой нет, осталось в хижине. Пойдем со мной. Это
совсем близко, четверти мили даже не будет.
Джимми неохотно соглашается. Когда они достигают хижины-развалюхи,
кабатчик приглашает пастух ха спешиться и зайти в дом.
– Давай сюда письмо, – отвечает Джимми.
– Понимаешь, оно еще не совсем дописано, но я мигом его закопчу, а ты пока присядь на минуточку.
И вот пастух уже заманен в пивную. Наконец письмо готово и вручено.
– Ну а теперь, Джимми, – говорит кабатчик, – прими на посошок стаканчик за мой счет.
– Ни единой капли, – отвечает Джимми.
– Ах вот как! – тон у кабатчика оскорбленный. – Ты чертовски гордый и
не желаешь пить с парнем наподобие меня! Раз так, давай письмо назад. Будь
я трижды проклят, если приму одолжение от человека, который брезгует выпить со мной!
– Ладно уж, не серчай, – говорит Джимми. – Так уж и быть, налипай по
стаканчику, и я поеду.
Кабатчик вручает пастуху оловянную кружку, до половины налитую
неразбавленным ромом. Как только Джимми ощутил знакомый запах, к нему
возвращается желание выпить, и он единым глотком осушает кружку. В глазах
его появляется блеск, а на щеках – румянец. Кабатчик пристально смотрит на него.
– Можешь теперь ехать, Джим, – говорит он.
– Спокойно, приятель, спокойно. – отвечает пастух. – Я ничуть не хуже
тебя. Раз уж ты угощаешь, можем и мы угостить. – Кружка снова наполняется,
И глаза Джимми начинают блестеть еще ярче.
– Ну а теперь, Джимми, по последней за благополучие сего дома, –
говорит кабатчик. – И тебе пора ехать.
Пастух в третий раз прикладывается к кружке, и с этим третьим глотком
у него улетучивается всякая настороженность и все благие намерения.
– Послушай, – говорит он малость осипшим голосом, доставая чек из
кисета, – возьми вот это, приятель, и будешь приглашать всех на дороге
выпить за мое здоровье кто чего сколько пожелает. Скажешь им, когда все
будет истрачено.
И Джимми, покончив с самой мыслью добраться когда-либо до города, в
течение трех-четырех недель валяется в пивнушке, пребывая в состоянии
глубоного опьянения и доводя до аналогичной кондиции всякой путника,
которому случается оказаться в этих местах. Но вот приходит утро, когда
кабатчик извещает его:
– Монета кончилась, Джимми, пора бы тебе снова отправляться на
заработки. – После чего пастух для протрезвления обливается водой, вешает
за спину одеяло с котелком, садится на лошадь и отправляется на пастбище,
где ждет его очередной год трезвости, оканчивающийся месяцем беспробудного пьянства.
Все это, хотя и типично для беззаботного образа жизни австралийцев,
не имеет прямого отношения к данной истории, а посему возвратимся к нашей
Аркадии. Население Джекманз-Галша очень редко изменялось за счет притока
со стороны; искатели счастья, прибывавшие к нам в ту пору, о которой идет
рассказ, оказывались, пожалуй, еще даже более свирепыми и грубыми, чем
старожилы. Особым буйством отличались Филлипс и Мол – двое отъявленных
головорезов, приехавших сюда в один прекрасный день и застолбивших участок
на берегу ручья. Изощренностью и злобностью богохульств, наглостью речи и
повадои, своим дерзким пренебрежением буквально ко всем нормам
общественного поведения они могли перещеголять любого из давнишних
обитателей Джекманз-Галша. Филлипс и Мол утверждали, будто перебрались
сюда из Бендиго, в связи с чем некоторые из нас стали склоняться к мысли,
что, пожалуй, не худо бы Носатому Джиму снова объявиться в наших краях и
закрыть в Джекманз-Галш дорогу таким новоселам, как эти двое.
После их прибытия атмосфера еженочных сборищ в баре "Британия" и в
примыкавшем к нему с тыла игорном притоне стала еще разгульнее, чем
прежде. Буйные осоры, нередко заканчивавшиеся кровавыми потасовками,
превратились в обычное явление. Наиболее миролюбиво настроенные
завсегдатаи бара начали всерьез поговаривать о том, что неплохо бы
линчевать этих двух пришельцев, являющихся основными зачинщиками нарушений гражданского спокойствия.
Такова была плачевная обстановка в лагере, когда в нем, прихрамывая,
появился наш евангелист Илайес Б. Хопкинс, запыленный, с натруженными от
долгого пути ногами, с лопатой, привешенной за спиной, и Библией в кармане молескинового пиджака.
Человек этот был, настолько непримечателен, что поначалу на его
присутствие едва ли кто из нас обратил внимание. Поведения он оказался
скромного, тихого, его лицо отличалось бледностью, а комплекция –
худосочностью. Чисто выбритый подбородок, однако, говорил о твердости
духа, а широко раскрытые голубые глаза свидетельствовали об уме их
обладателя, так что более короткое знакомство выявляло в нем личность с
сильным характером. Он соорудил себе крохотную лачугу и застолбил участок,
расположенный поблизости от разработки, на которой обосновались прибывшие
сюда раньше Филлипс и Мол. Выбор его нарушал все практические правила
горного дела, он был вопиюще нелеп и сразу же создал вновь прибывшему
репутацию зеленого новичка. Всякое утро, расходясь по своим участках, мы с
состраданием наблюдали за громадным усердием, с которым он копал и долбил
землю без малейшего, как нам было заведоио известно, шанса на успех.
Заметив, бывало, проходящих, он останавливался на минутку, чтобы отереть
ситцевым в горошек платком свое бледное лицо, громче и душевно пожелать
нам доброго утра, после чего везобновлял работу с удвоенной энергией.
Мало-помалу у нас вошло в обычай с доброжелательной снисходительностью
осведомляться о том, каковы его успехи в поисках золота.
– Пока не пашел его, ребята, – приветливо откликался он, опираясь на
заступ, – но коренная порода залегает где-то уж недалеко, и, надо
полагать, не нынче-завтра мы наткнемся на россыпь. – Изо дня в день он с
неизменно бодрой уверенностью давал нам один и тот же ответ.
Вскорости Хопкинс начал понемному показывать, из какого теста он
слеплен. Однажды вечером в питейном баре царила необычайно разгульная
атмосфера. Днем на прииске была найдена богатая жила, и удачливый
золотоискатель щедро угощал выпивкой всех без разбора, отчего три четверти
населения ДжекманзГалша пришли в состояние буйного опьянения. Пьяные
бесцельно толклись или валялись возле стойки, богохульствовали, орали,
плясали или от нечего делать разряжали в воздух свои револьверы. Из
игорного притона доносились аналогичные звуки. Тон задавали Мол, Филлипс и
их приспешники, порядок и приличия были сметены начисто.
Среди всех этих буйств, ругани и пьяных возгласов люди вдруг начали
различать какой-то неясный монотонный звук, который, казалось, был фоном
для всех других звуков и делался явным при всяком затишье в пьяном гвалте.
Постепенно по одному присутствующие стали смолкать, прислушиваясь, пока
наконец гам не утих вовсе, и взоры публики устремились в том направлении,
откуда исходил негромкий поток слов. Там верхом на бочке восседал
последний новосел Джекманз-Галша Илайес Б. Хопкинс с добродушной улыбкой
на решительном лице и раскрытой Библией в руке. Оп вслух читал выбранный
им наугад отрывок – из Апокалипсиса, если память мне не изменяет. Текст
был абсолютно случайным и не имел ни малейшего отношения к происходящему в
питейном доме, но Хопкипс усердно с набожным видом бубнил его, слетка
помахивая свободной рукой в такт произносимым фравам.
Эта выходка была встречена всеобщим хохотом и аплодисментами.
Золотоискатели с одобрительным ропотом сгрудились вокруг бочки, полагая,
что являются свидетелями какого-то замысловатого розыгрыша и что вот-вот
их попотчуют чем-нибудь наподобие пародийной проповеди или шуточного поучения.
Чтец, однако, завершил главу, безмятежно приступил к чтению другой, а
покончив с нею, принялся за следующую. Тут бражники пришли к мнению, что
шутка несколько затянулась. Когда же Хопкинс начал новую главу, они еще
более утвердились в своем мнении. Со всех сторон хором зазвучали грозные
выкрики, призывающие заткнуть чтецу глотку или низринуть его с бочки.
Невзирая на все поношения и улюлюканье, Илайес Б. Хопкинс упорно продолжал
вслух читать Апокалипсис, по-прежнему сохраняя невозмутимый и довольный
вид, словно поднявшийся вокруг него гвалт был ему приятнее всяких
аплодисментов. Вскоре о бочку гулко ударился брошенный кем-то сапог, за
ним другой, следующий пронесся возле самой головы новоявленного пастора,
но тут в события вмешались наиболее благонравные золотоискатели и встали
да защиту мира и порядка; к ним, как это ни странно, примкнули
упоминавшиеся уже Мол и Филлипс, которые приняли сторону щуплого чтеца священного писания.
– Хопкинс – малый что надо, – пояснил этот шаг Филлипс, своей
громоздкой фигурой в красной рубахе заслонивший от толпы объект всеобщего
гнева. – Он человек другого, нежели мы, склада, однако не мешает нам
оставаться при своих мнениях и высказывать их, сидя на бочке или
где-нибудь еще, коли уж так хочется, поэтому негоже швыряться сапогами
там, где можно обойтись словами. Ежели этого чудака кто-нибудь хоть
пальцем тронет, мы с Биллом вступимся и воздадим обидчику должное.
Ораторское искусство Филлипса подавило наиболее активные признаки
неудовольствия толпы, и сторонники беспорядка попытались было возобновить
прерванную попойку, игнорируя изливаемый на них поток священного писания,
но безуспешно. Те из бражников, что были пьяней всех, уснули под
монотонное бормотание евангелиста, другие, бросая мрачные взгляды на
чтеца, продолжавшего как ни в чем не бывало сидеть на бочке, решили
разойтись по своим лачугам. Очутившись наедине с наиболее благонамеренными
представителями публики, Хопкинс закрыл книгу, педантично отметив
карандашом то место, на котором остановился, и слез с бочки.
– Завтра вечером, ребята, – негромко объявил он, – я возобновлю
чтение с девятого стиха главы Пятнадцатой Апокалипсиса. – И, не обращая
впимавия на наши поздравления, удалился с видом человека, исполнившего свой священный долг.
Его предупреждение, оказывается, не было пустой угрозой. На другой
вечер, едва только в питейном баре начала собираться толпа, он снова
очутился на бочке и с прежней решительностью принялся читать Библию –
монотонно, запинаясь, проглатывая целые предложения, с трудом перебираясь
от одной главы к следующей. Смех, угрозы, насмешки, другие средства, за
исключением прямого насилия, использовались с целью остановить его, но все
оказалось одинаково безрезультатным.
Вскорости мы заметили в его действиях определенную методу. Покуда
царила тишина или разговоры сохраняли невинный характер, Хопкинс молчал.
Стоило, однако, прозвучать одному-единственному богохульству, как чтение
Библии возобновлялось примерно на четверть часа, затем прекращалось, но
при малейшей провокации в виде брани или упоминания всуе имени господа
нашего Хопкинс принимался читать снова. Весь второй вечер он читал почти
без перерывов, поскольку язык, которым пользовалась его оппозиция, все еще
оставался весьма вольным, хотя и не в такой уже степени, как накануне.
Свою кампанию Илайес Б. Хопкинс вел дольше месяца. Так и сидел он
каждый бойкий вечер с раскрытой книжкой на коленях, по малейшему поводу
начиная, точно музыкальная шкатулка от прикосновения к пружинке, свою
работу. Его монотонное бормотание стало невыносимым, избежать его было
можно лишь согласившись соблюдать кодекс поведения, предложенный
новоявленным пастором. На хронических сквернословов общество стало
смотреть с осуждением, ибо наказание за их прегрешения падало на всех. В
конце второй педели чтец большей частью молчал, а к началу следующего
месяца его пост превратился в синекуру.
Никогда прежде реформация нравов не происходила так быстро и в такой
полноте. Свои принципы наш пастор проводил и в будничную жизнь. Нередко
случалось, что, услышав неосторожное слово, произнесенное в сердцах
кем-нибудь из старателей, пастор с Библией в руках бросался к нарушителю
и, взгромоздившись на кучу красной глины, возвышающуюся над участком
согрешившего, бубнил от первой буквы до последней все генеалогическое
древо из начала Ветхого завета, причем делалось это с таким серьезным и
внушительным видом, словно цитата имела прямое отношение к данной ситуации.
Со временем ругательство стало у нас редкостью, пьянство тоже пошло
на убыль. Случайные путники, попадая транзитом в Дженманз-Галш, просто
диву давались на наше благочестие, слухи о котором докатились аж до самого
Балларата, порождая там различные кривотолки.
Некоторые черты, присущие нашему евангелисту, как нельзя лучше
способствовали успеху дела, которому он себя посвятил. Человек совершенно
безгрешный не смог бы обрести необходимой для его цели общей почвы с
окружающими и завоевать симпатии своей паствы. Узнав Илайеса Б. Хопкинса
покороче, мы обнаружили, что, несмотря на его благочестие, в нем нет-нет
да и проглянет закваска старого грешника, из чего следовало, что в прошлом
пути нашего пастора не всегда расходились со стезями порока. Не был он, к
примеру, трезвенником; напротив, напитки себе пастор выбирал с большим
знанием дела, а стаканчик опрокидывал в глотку привычным жестом. Он
мастерски сражался в покер, а в "юкер до последних штанов" его почти
никому не удавалось осилить. В компании с бывшими смутьянами Филлипсом и
Молом он мог, бывало, играть по нескольку часов кряду в полнейшей
гармонии, если только неудачный расклад карт не исторгал ругательства у
какого-нибудь несдержанного его партнера. На первый случай на лице пастора
возникала обиженная улыбка, и он обращал на виновного свой укоризненный
взгляд. При повторном нарушении пастор брался за Библию, и на этот вечер игре приходил конец.
Мы убедились и в том, что он отлично владеет оружием; однажды, когда
мы, выйдя из бара Адамсов, практиковались в стрельбе по пустой бутылке
из-иод бренди, пастор взял у одного из нас револьвер и влепил пулю в самую
середку бутылки с расстояния двадцати четырех шагов.
И вообще, за что бы он, кроме добычи золота, ни брался, почти все
выходило у него так, что любо-дорого смотреть; старатель же из него был
самый что ни на есть никудышный во всей Австралии. Полотняная сумка с его
фамилией, выведенной печатными буквами, являла жалостное зрелище на полке
в складе Уобэрна; к ней никто не притрагивался, и она оставалась пустой,
тогда как сумки других старателей ежедневно пополнялись, и многие из них
обрели солидную округлость форм, ибо недели бежали одна за другой и время
отправки золотого фургона было уже на носу. По нашим подсчетам, на складе
скопилось небывалое количество золота, прежде никогда не конвоировавшееся за один раз.
Хотя Илайес Б. Хопкинс, очевидно, по-своему тихо радовался чудесной
перемене, которую он произвел в нашем лагере, его удовлетворение не было
достаточно глубоким и полным. Для полноты счастья ему чего-то не хватало,
и в один прекрасный вечер он раскрыл нам свою душу.
– На лагерь наш, ребята, снизошла бы благодать, – сказал он, – будь у
нас по воскресеньям организована хоть какая-нибудь церковная служба. Мы
никак не отмечаем воскресного дня, разве что больше, чем в будни, пьем
виски да играем в карты; продолжать в этаком духе – значит искушать провидение.
– Но у нас нет священника, – возразил кто-то из толпы.
– Молчал бы, дурак, – заворчал на того сосед. – Разве ты не видишь
среди нас человека, который стоит двух священников? Да из него священные
тексты выплескиваются, что глина из твоего лотка. Чего тебе еще надо?
– У нас нет храма, – не унимался первый.
– Службу можно проводить под открытым небом, – предложил еще кто-то.
– Или на складе Уобэрна, – подхватили в толпе.
– Или в салуне Адамса.
Последнее предложение было встречено гулом одобрения, из чего
следовало, что большинство склонно считать салун наиболее подходящим местом.
Салун Адамса представлял собой довольно солидное деревянное строение,
к которому тыльной стороной примыкал бар; салун использовался отчасти как
игорный дом, а отчасти как склад для хранения запасов спиртного и был
построен из крепких, грубо обтесанных бревен, ибо его владелец в прежние,
не освященные благодатью времена справедливо полагал, что такие вещи, как
бочки с бренди и ромом, в ДжекманзГалше целее всего будут под надежным
замком. В каждом конце этого строения была предусмотрена крепкая дверь, и
когда из салуна вынесли стол и прочую мебель, он оказался достаточно
просторным, чтобы вместить все население Джекманз-Галша. Бочки со спиртным
хозяева составили в одном конце салуна таким образом, что получилось некое
подобие кафедры проповедника.
Поначалу все эти приготовления не вызвали особого энтузиазма
обитателей Дгкекманз-Галша, но когда стало известно, что Илайес Б. Хопкинс
по прочтении службы намеревается обратиться к публике с речью, интерес
населения к предстоящему событию заметно вырос. Настоящая проповедь была
для всех золотоискателей делом необычным, а проповедь, прочитанная своим
собственным пастором, казалась необычной вдвойне. Поползли слухи, что эта
проповедь будет сдобрена примерами из местной жизни, а ее мораль оживлена
выпадами в адрес определенных личностей. Люди начали опасаться, что не
сумеют попасть на службу, и к братьям Адамсам стали поступать
многочисленные заявки с просьбой забронировать места. Лишь после
убедительных заверений в том, что мест о избытком хватит на всех, лагерь
угомонился и волотоискатели принялись спокойно дожидаться предстоящей церемонии.
Вместимость салуна пришлась очень кстати, поскольку собрание в то
достопамятное воскресное утро оказалось самым массовым за всю историю
ДжекманзГалша. Сначала даже думали, что собралось все без исключения
население поселка, но позже выяснилось, что это не совсем так. Мол и
Филлипс, оказывается, накануне отправились в горы на разведку золотоносных
участков и еще не вернулись, а Уобэрн, хранитель волота, не решился
оставить свой пост. Его попечению было вверено небывало большое количество
драгоценного металла, и он остался на складе, считая, что ответственность
его слишком велика, чтобы манкировать своими обязанностями.
За исключением этих трех человек все обитатели Джекманз-Галша в
чистых красных рубахах и с другими приличествующими случаю дополнениями к
своим туалетам степенно двигались беспорядочными группами по глинистой
дорожке, протоптанной к салуну.
Внутри этого помещения были поставлены наспех околоченные скамьи, а у
двери стоял "пастор", встречая всех добродушной улыбкой.
– Доброе утро, ребята, – приветствовал он кажрую приближающуюся
группу. – Заходите, заходите. Не пожалеете, что сегодня пришли сюда.
Пистолеты вкладывайте вон в ту бочку у входа; заберете их потом, когда все
закончится; в мирный храм негоже входить с оружием.
Его просьбе послушно подчинялись, и еще до того, как последний
прихожанин зашел в салун, в бочке-арсенале образовалась небывалая
коллекция холодного и огнестрельного оружия. Когда собрались все, двери
салуна закрылись и началась служба – первая и последняя в Джекманз-Галше.
Погода стояла знойная, воздух в салуне был опертый, но старатели
слушали с примерным вниманием. В этой ситуации был элемент новизны,
который всегда притягателен. Одни присутствовали на церковной службе
впервые в жизни, другим она напоминала иную страну, иные времена. Если не
считать склонности непосвященных в конце определенных молитв аплодировать
в знак одобрения высказанных мыслей, ни одна из церковных конгрегаций не
могла вести себя пристойнее, чем наша. Когда, однако, Илайес Б. Хопкинс,
взирая на нас с высоты бочечной трибуны, начал свое обращение, в салуне
послышался гул голосов заинтригованной публики.
В честь торжественного случая Хопкинс оделся с особой тщательностью.
На нем были молескиновые брюки и вельветиновая блуза, перехваченная
кушаком из китайского шелка, в левой руке он держал шляпу из листьев
веерной пальмы. Свою речь он пачал тихим голосом, часто, как было
замечено, поглядывая в небольшое отверстие, заменяющее окно в салуне и
расположенное над головами сидящей внизу публики.
– Я наставил вас на путь истинный, – заявил он в своем обращении. – С
моей помощью вы попали теперь в надлежащую колею и не выбивайтесь из нее.
– После этих слов он в течение нескольких секунд очень пристально глядел в
окно. – Вы познали трезвость и трудолюбие, которые всегда помогут вам
возместить любые потери, какие только выпадут на вашу долю. Я думаю, что
ни один из вас не забудет моего пребывания в этом лагере.
Он сделал паузу, и в тихом летнем воздухе прозвучали три револьверных выстрела.
– Сидеть смирно, дьявол вас дери! – загремел голос нашего
проповедника, в то время как возбужденная выстрелами публика поднялась
было на ноги. – Кто двинется с места, тому пуля в лоб! Двери заперты
снаружи, и вам не выбраться отсюда. Сядьте на место, тупые святоши! На
место, собаки, а не то я стреляю!
В изумлении и страхе сели мы снова на свои места, тупо тараща глаза
на нашего пастора и друг па друга. Илайес Б. Хопкинс, лицо и даже фигура
которого, казалось, претерпели поразительную метаморфозу, свирепо смотрел
на нас с высоты своей доминирующей позиции; на его лиде играла
презрительная усмешка.
– Ваша жизнь в моих руках, – заметил он, и только тут мы увидели, что
в руке он держит большой револьвер, а рукоятка второго торчит у него из-за
кушака. – Я вооружен, а вы нет. Если кто из вас пошевелится или заговорит,
он тотчас погибнет. Сидите смирно, и я вас не трону. Вы должны просидеть
здесь час. Эх вы, остолопы (презрительное шипение, с которым он произнес
эти слова, звучало потом в наших ушах не один день), – вы, верно, и не
подозреваете, кто вас так облапошил. Кто несколько месяцев строил из себя
пастора и святошу? Носатый Джим, макаки вы этакие! А Филлипс и Мол – это
двое верных моих помощников. Теперь они с вашим золотом ушли далеко в
горы. Эй! Прекрати! – последние слова были адресованы одному беспокойному
старателю, который мигом присмирел под яростным взглядом бушрейнджера и
дулом его револьвера.
– Через час они будут недосягаемы для любой погони, и мой вам совет –
не усугублять своего положения и не преследовать нас, а не то вы можете
потерять нечто более ценное, чем деньги. Моя лошадь привязана за дверью
позади меня. Когда придет время, я выйду отсюда, запру вас снаружи и
уберусь подобрупоздорову. После этого вылезайте, кто как сумеет. Мне
больше вам нечего сказать, разве только что вы – самое большое стадо
баранов, носящих штаны.
Последующих шестидесяти долгих минут нам вполне хватило, чтобы
мысленно согласиться с таким откровенным о нас мнением; мы оыли бессильны
перед решительным и отчаянным бушрейнджером. Конечно, если бы мы все
сообща бросились на него, то сумели бы его одолеть ценой жизни восьми или
десяти из нас. Но как организовать подобный штурм, не имея возможности
переговариваться? Да и кто бы решился начать атаку, не будучи уверен, что
его поддержат остальные? Нам ничего не оотавалось, как подчиняться.
Казалось, что прошло трижды по часу, прежде чем бушрейнджер наконец
щелкнул крышкой своих часов, слез с бочки, подошел к двери, не опуская
револьвера, и быстро выскользнул из салуна. Мы услышали скрежет ржавого
замка и топот копыт лошади, галопом уносящей бушрейнджера из
Джекманз-Галша.
Я уже говорил, что в течение последних нескольких недель брань очень
редко звучала в нашем лагере. За полчаса мы наверстали упущенное: такой
отборной и прочувствованной ругани я в жизни не слыхивал. Когда наконец
нам удалось снять с петель дверь, бушрейнджеров с их добычей и след
простыл; никому из нас больше не суждено было увидеть ни самих злодеев, ни
похищенного ими золота.
Бедняга Уобэрн, оказавшийся верным своему долгу, лежал с
простреленной головой на пороге опустошенного склада. Злодеи Мол и Филлипс
спустились в лагерь сразу после того, как нас заманили в ловушку; убив
хранителя, они сложили добычу в небольшую тележку и преспокойно удалились
в какое-нибудь надежное укрытие в горах, где к ним присоединился потом
хитроумный их предводитель.
Джекманз-Галш оправился от этого удара. Сейчас это процветающий
городишко. Однако проповедники и прочие духовные реформаторы не пользуются
здесь никаким спросом, столь же непопулярны и высокие моральные качества.
Говорят, недавно было проведено судебное дознание относительно одного
безобидного незнакомца, который имел неосторожность заявить, что в таком
большом населенном пункте неплохо бы иметь какую-нибудь церковную службу.
Следы, оставленные в памяти обитателей Джекманз-Галша
одним-единственным их пастором, слишком еще свежи, и, прежде чем они
изгладятся, пройдет немало долгих лет.
Примечания
Балларат – центр золотодобынающей промышленности в австралийском
щтате Виктория. Райоп, где в середине XIX века были найдены первые
месторождения золота (здесь и далее – примечания переводчика).
Лагеря золотоискателей, небольшие фермы, поселения в Австралии
часто носили названия, образованные от фамилий – антропонимы. Джекманз –
Галш в переводе с английского означает "Лощина Джекмана".
Бушрейнджеры – сосланные в Австралию каторжники, а иногда и
бедняки-фермеры, доведенные нищетой до отчаяния, бежавшие в леса (буш) и жившие грабежом.
