4 марта 1867 года, будучи на двадцать пятом году от роду, я записывал
в своей записной книжке следующее – результат многих умственных волнений и борьбы:
"Солнечная система, посреди бесчисленного количества других систем,
таких же обширных, как она, несется в вечном молчании в пространстве по
направлению к созвездию Геркулеса. Громадные шары, из которых она состоит,
вертятся в вечной пустоте непрестанно и безмолвно. Из них один из самых
маленьких и самых незначительных есть то скопление твёрдых и жидких
частиц, которое мы назвали Землёю. Он несётся вперёд теперь, как он нёсся
до моего рождения, и будет нестись после моей смерти – вертящаяся тайна,
пришедшая неизвестно откуда и идущая неизвестно куда. На наружной коре
этой движущейся массы пресмыкается много козявок, одна из которых я, Джон
Мак-Витти, беспомощный, бессильный, бесцельно увлекаемый в пространстве.
Однако положение вещей у нас таково, что небольшую дозу энергии и
проблески разума, которыми я обладаю, всецело отнимает у меня труд,
который необходим, чтобы приобрести известные металлические кружки,
посредством которых я могу купить химические элементы, необходимые для
возобновления моих постоянно разрушающихся тканей, и иметь над своей
головой крышу, которая защищала бы меня от суровости погоды. Я, таким
образом, не могу тратить времени на размышление о мировых воп росах, с
которыми мне приходится сталкиваться на каждом шагу. Между тем, такая
ничтожность, как я, может ещё иногда чувствовать себя до некоторой степени
счастливым и даже – отметьте это! – по временам ощущать прилив гордости от
чувства собственной значимости".
Эти слова, как я сказал, я записывал в своей записной книжке, и они
точно выражали мои мысли, которые я чувствовал глубоко укоренившимися в
своей душе, постоянными и не вызванными минутными преходящими эмоциями.
Наконец, однако же, пришло время, когда умер мой дядя, Мак-Витти из
Гленкарна, тот самый, который был одно время представителем комитета
палаты общин. Он разделил своё большое состояние между своими
многочисленными племянниками, и я убедился, что я теперь в изобилии
снабжён средствами для удовлетворения моих нужд на всё остальное время
своей жизни. В то же время я сделался собственником мрачного клочка земли
на берегу Кэтнесса; я думаю, старик одарил меня в насмешку, так как этот
клочок песчаной местности не имел никакой ценности. Юмор старика всегда
носил оттенок какой-то свирепости. В то время я был стряпчим в одном
городе Средней Англии.
Теперь я мог дать работу своим мыслительным способностям, отказаться
от всяких мелких и низких целей, мог возвысить свой ум изучением тайн
природы. Мой отъезд из Англии был ускорен тем обстоятельством, что я чуть
не убил человека в ссоре, так как я вспыльчивого нрава и забываю о своей
силе, когда прихожу в бешенство. Против меня не было возбуждено судебного
преследования, но газеты травили меня, а люди косились на меня при
встрече. Кончилось тем, что я проклял их и их прокопчённый дымом город и
поспешил в мои скверные владения, где я мог, наконец, найти спокойствие и
благоприятный случай для уединённых изучений и размышлений. Я сделал
позаимствование из своего капитала прежде, чем уехал, и таким образом мог
взять с собою избранную коллекцию философских книг и самых современных
инструментов вместе с химическими препаратами и другими подобного рода
вещами, которые могли понадобиться мне в моём уединении.
Местность, которую я унаследовал, была узкою полосою, состоявшею
большей частью из песка. Она простиралась на пространство немногим больше
двух миль вокруг берега бухты Мэнси. На этой полосе был ветхий дом из
серого камня, никто не мог сказать мне когда и для чего построенный; я
починил его, и он сделался жилищем, совершенно удовлетворявшим моим
скромным вкусам. Одна комната была моей лабораторией, другая – гостиной, а
в третьей, как раз под покатой крышей, я подвесил койку, в которой всегда
спал. Были три другие комнаты, но я оставил их пустыми, кроме одной,
которую отдал старухе, ведшей моё хозяйство. На протяжении нескольких миль
во все стороны не было никого, кроме Янгов и Мак-Леодов, – рыбаков,
которые жили на другой стороне Фергус-Несса. Перед домом была большая
бухта; сзади неё – два длинных обнажённых холма, прикрытых другими более
высокими; между холмами была долина, и когда ветер дул с суши, он
обыкновенно нёсся по ней с меланхолическим завыванием и шептался между
ветвями елей под моим аттическим окном.
Я не люблю людей. Справедливость заставляет меня прибавить, что и
они, кажется, большей частью не любят меня. Я ненавижу их мелкие, низкие,
пресмыкающиеся обычаи, их условность, их обманы, их ужасный взгляд на
правду и неправду. Их оскорбляет моя резкая откровенность, моё невнимание
к их общественным нормам, то нетерпение, с которым я отношусь ко всякому
принуждению. Посреди своих книг и химических препаратов, в своей
уединённой берлоге в Мэнси, я мог уйти от шумной людской толпы с её
политикой, изобре тениями и болтовнёй и остаться вдали от всего,
неподвижным и счастливым. Впрочем, не вполне неподвижным, так как я
работал в своей маленькой пещере и делал успехи. Я имею основания думать,
что атомистическая теория Дальтона основана на ошибке, и знаю, что ртуть
не просто химическое вещество.
В течение дня я занимался перегонками и анализами. Часто я забывал о
еде, и когда старая Мэдж звала меня пить чай, я находил свой обед
нетронутым на столе. По вечерам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта –
всех тех, которые старались постичь непознаваемое. Все они бесплодны и
пусты, не дают ничего в смысле результатов, но расточительны на
многосложные слова, напоминая мне людей, которые, копая землю, чтобы
добыть золото, откопали много червей и затем с торжеством выставили их за
то, что искали. По временам беспокойный дух овладевал мною, и я совершал
прогулки по тридцати и сорока миль, без отдыха и пищи. В этих случаях,
когда я проходил через какую-нибудь деревню, худой, небритый и с
растрёпанными волосами, матери бросались на дорогу и поспешно уводили
своих детей домой, а крестьяне толпами выходили из своих кабаков, чтобы
посмотреть на меня. Я думаю, что я повсюду был известен под названием
"сумасшедшего лорда из Мэнси". Однако же я редко делал набеги на деревню,
так как обыкновенно совершал моцион на своём берегу, где я успокаивал свой
дух крепким табаком и делал океан своим другом и поверенным. Какой товарищ
может сравниться с великим беспокойным трепещущим морем? С каким
человеческим настроением оно не будет гармонировать?
Как бы вам ни было весело, вы можете почувствовать себя ещё веселее,
внимая его весёлому шуму, смотря, как длинные зелёные волны бегут взапуски
и как солнце играет на их искрящихся гребнях. Но когда седые волны гневно
вскидывают свои головы и ветер ревёт над ними и поощряет их к ещё более
бешеным и шумным усилиям, тогда самый мрачно настроенный человек
чувствует, что в природе есть меланхолическое начало, которое так же
мрачно, как его собственные мысли. Когда в бухте Мэнси было тихо,
поверхность её бывала ясна и блестяща, как зеркало, и только в одном месте
на небольшом расстоянии от берега выступала из воды длинная чёрная линия,
похожая на зубчатую спину какого-нибудь спящего чудовища. Это была часть
опасного хребта скал, известного у рыбаков под названием "истрёпанного
рифа Мэнси". Когда ветер дул с востока, волны разбивались об него с
грохотом подобно грому, а брызги перебрасывало через мой дом до самых
холмов, расположенных назади. Сама бухта была глубока и удобна, но слишком
открыта для северных и восточных ветров и слишком страшна своим рифом для
того, чтобы моряки часто пользовались ею. Было что-то романтическое в этом
уединённом месте. В тихие дни я часто лежал в своей лодке и, смотря через
край, видел далеко внизу колеблющие ся похожие на привидение формы большой
рыбы, – рыбы, как это казалось мне, не виденной ни одним натуралистом, и
из которой моё воображение создавало гения этой пустынной бухты. Однажды,
когда я стоял на берегу в тихую ночь, сальный крик, похожий на крик
женщины в безнадёжном горе, поднялся из глубины бездны и огласил собой
тишину ночи, то ослабевая, то усиливаясь в течение тридцати секунд. Это я
слышал своими собственными ушами.
В этом странном месте с бесконечными холмами позади меня и с
бесконечным морем впереди я работал и думал в течение двух лет, не
беспокоимый своими собратьями – людьми; постепенно я приучил свою старую
служанку к молчанию, так что теперь она редко открывала рот, хотя я не
сомневаюсь, что когда два раза в год она посещала своих родственников в
Уике, то в течение этих немногих дней язык её получал вознаграждение за
свой вынужденный отдых. Я дошёл до того, что почти забыл, что я член
человеческого рода, и жил всецело с мёртвыми, книги которых я внимательно
изучал, когда случилось неожиданное происшествие, направившее все мои
мысли по новому руслу.
После трёх бурных июньских дней наступил тихий и спокойный день. Ни
одного дуновения ветерка не было в этот вечер. Солнце зашло на западе за
грядой пурпуровых облаков, и на гладкую поверхность бухты легли полосы
алого цвета. На берегу лужи, оставленные приливом, походили на пятна крови
на жёлтом песке, словно какой-нибудь раненый великан с трудом пробирался
этим путём и оставил позади себя красные следы своей тяжкой раны. Когда
наступал мрак, разорванные в клочья облака, которые низко лежали на
восточной части горизонта, собрались в кучу и образовали тучи неправильной
формы. Барометр стоял низко, и я знал, что готовится буря. Около девяти
часов глухой звук, похожий на стон, поднялся с моря, словно стонал сильно
измученный че ловек, узнавший, что для него вновь наступает час муки. В
десять часов с моря поднялся крутой бриз. В одиннадцать он перешёл в
сильный ветер, а в полночь бушевал самый бешеный шторм из всех, какой я
когда-либо наблюдал на этом берегу, где бури отнюдь не редкость.
Когда я пошёл спать, валуны и водоросли ударялись о моё аттическое
окно, а ветер завывал так, как будто каждый порыв его был криком
погибающего. К тому времени звуки бури сделались для меня колыбельною
песней. Я знал, что серые стены дома поспорят с бурей, а о том, что
происходило во внешнем мире, я мало заботился. Старая Мэдж была так же
равнодушна к таким вещам, как я сам. Около трёх часов утра я проснулся от
сильного стука в мою дверь, и меня удивили возбуждённые крики хриплого
голоса моей экономки. Я спрыгнул с койки и резко спросил у неё, в чём
дело.
– О, милорд, милорд! – кричала она на своём ненавистном диалекте. –
Сойдите вниз, сойдите вниз. Большой корабль наскочил на риф, и бедные люди
кричат и зовут о помощи, и я боюсь, что они потонут. О, милорд Мак-Витти!
Сойдите вниз!
– Замолчите, старая ведьма! – в гневе закричал я в ответ. – Какое вам
дело до того, потонут они или нет! Ступайте себе спать и оставьте меня в
покое.
Я лёг опять в койку и натянул на себя одеяло.
"Эти люди там, – сказал я самому себе, – уже прошли через половину
ужасов смерти. Если их сейчас спасти, то им по прошествии нескольких
скоротечных лет придётся пройти через то же самое ещё раз. Следовательно,
будет лучше, если они погибнут теперь, так как они уже испытали
предвкушение смерти, которое страшнее, чем сама смерть".
Этой мыслью я старался успокоить себя, чтобы заснуть ещё раз, так как
та философия, которая учила меня смотреть на смерть как на незначительный
и весьма обыденный случай в вечной и неизменной судьбе человека, сделала
меня весьма равнодушным к жизни внешнего мира. Однако на этот раз я нашёл,
что старая закваска всё ещё бродила в моей душе. Я ворочался с боку на бок
в течение нескольких минут, стараясь подавить побуждение минуты правилами,
которые я составил себе в продолжение многих месяцев размышления. Вдруг
среди дикого пронзительного воя ветра я услышал глухой шум и понял, что
это был звук сигнального выстрела. Под влиянием непреодолимого импульса, я
встал, оделся и, зажегши трубку, вышел на берег.
Не было видно ни зги, когда я вышел из дому, и ветер дул с такою
яростью, что мне пришлось собрать все свои силы, чтобы устоять перед его
порывами и идти вдоль берега, покрытого голышами. Ветер гнал мне песок в
лицо, причиняя мучительную боль, красный пепел, вылетавший из моей трубки,
исполнял во мраке какой- то фантастический танец. Я спустился туда, где с
громом разбивались большие валы, и, прикрывая глаза руками, чтобы защитить
их от солёных брызг, стал смотреть на море. Я не мог ничего различить, и
однако же мне казалось, что порывы ветра до носили до меня какие-то
восклицания и громкие несвязные крики. Внезапно, в то время, как я
смотрел, я различил луч света, а затем вся бухта и берег моментально
осветились ярким синим светом. На борту судна зажгли цветной сигнальный
огонь. Судно лежало, опрокинутое на бок, как раз по середине зубчатого
рифа, упавшее с размаху под таким углом, что я мог видеть всю настилку его
палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна иностранной оснастки,
лежавшая, может быть, в ста восьмидесяти или двухстах ярдах от берега.
Каждая перекладина, верёвка и плетёная частица такелажа резко и ясно
выделялись под синевато-багровым светом, который искрился и разливался в
самой высокой части бака. За обречённым на гибель судном из глубины мрака
выступали длинные катящиеся линии чёрных волн, бесконечных, неутомимых, с
причудливыми клочками пены, видневшимися там и сям на их гребнях. Каждая
из них, приближаясь к широкому кругу искусственного света, казалось,
увеличивалась в силе и объёме и неслась с ещё большею стремительностью,
пока с рёвом и нестройным грохотом не бросалась на свою жертву. Я мог ясно
видеть около десяти или двенадцати человек моряков, цеплявшихся за ванты.
Когда огонь обнаружил им моё присутствие, они повернули свои бледные лица
в мою сторону и умоляюще замахали руками. Я чувствовал, что моё сердце
восстаёт против этих бедных, испуганных червей. Почему они желают избежать
той узкой тропинки, по которой прошло всё, что было великого и
благородного среди человеческого рода? Между ними был один, который
интересовал меня больше, чем другие. Это был высокий человек, который
стоял отдельно от других, балансируя на качающей ся палубе разбитого
судна, как будто он гнушался цепляться за канат или бульварк. Руки его
были заложены за спину, а голова опущена на грудь, но даже в этой
безнадёжной позе, во всяком его движении были видны гибкость и
решительность, которые делали его мало похожим на человека, впавшего в
отчаяние. Действительно, по взглядам, бросаемым им вокруг себя, я заметил,
что он взвешивал всякие шансы к спасению; и хотя он часто смотрел через
яростный прибой туда, где он мог видеть мою тёмную фигуру на берегу, само
уважение или какие-нибудь другие причины не позволяли ему каким- либо
образом умолять меня о помощи. Он стоял мрачный, молчаливый и загадочный,
смотря вниз на чёрное море и ожидая, какую участь пошлёт ему рок.
Мне казалось, что эта проблема была очень близка к своему разрешению.
В то время, как я смотрел, громадная волна, поднявшаяся выше всех других и
шедшая после всех, подобно погонщику, следующему за стадом, пронеслась
поверх судна. Его фок- мачта сразу переломилась, и люди, которые цеплялись
за ванты, были сметены подобно рою мух. Со страшным треском корабль начал
раскалываться на две части в том месте, где острый хребет рифа Мэнси
врезался в его киль. Одинокий человек около фок-мачты быстро перебежал
через палубу и схватил белую связку, которую я заметил ещё прежде, но не
мог рассмотреть. Когда он поднял её, свет упал на неё, и я увидел, что
этот предмет – женщина с перекладиной, привязанной поперёк её тела и под
её руками таким образом, чтобы её голова всегда поднималась над водой. Он
снёс её нежно к борту судна и, казалось, говорил с ней с минуту или около
того, как бы объясняя ей невозможность оставаться на корабле. Её ответ был
странен. Я видел, как она решительно подняла руку и ударила его по лицу.
Это, казалось, заставило его замолчать на минуту или около того, но потом
он опять обратился к ней, давая ей наставления, насколько я мог понять из
его движений, как она должна вести себя, когда очутится в воде. Она
отшатнулась от него, но он догнал её и схватил её в свои объятия. Он
нагнулся к ней на мгновение в, казалось, прижал свои губы к её лбу. Потом
большая волна хлынула к борту гибнущего судна, и, нагнувшись, он положил
её на вершину волны так осторожно, как кладут ребёнка в люльку. Я видел,
как её белое платье развевалось среди пены гребня тёмной воды, а затем
огонь стал постепенно ослабевать, и расколотый корабль и его одинокий
пассажир скрылись из моих глаз.
В то время, как я наблюдал за всем этим, мужское начало взяло верх
над философией, и я почувствовал безумное желание действовать. Я отбросил
свой цинизм в сторону, как одежду, которую я мог надеть опять на досуге, и
яростно бросился к своей лодке и вёслам. Это была дрянная посудина, но что
из этого? Мог ли я, который много раз бросал нерешительный, пристальный
взгляд на склянку с опиумом, теперь взвешивать шансы и отступать перед
опасностью? Я стащил лодку вниз к морю с силою помешанного и спрыгнул в
неё. В течение минуты или двух было под сомнением, может ли она держаться
среди кипящих волн, но дюжина бешеных взмахов вёслами пронесла меня через
них, с лодкой наполовину наполненной водой, но всё ещё державшейся на
поверхности. Теперь я понёсся по волнам, то подымаясь вверх по широкой,
чёрной груди одной волны, то опускаясь, опускаясь вниз с другой стороны до
того, что, взглянув вверх, я мог видеть, как блестящая пена вокруг меня
вздымается к тёмным небесам. Далеко позади себя я слышал дикие вопли
старой Мэдж, которая, видя, как я отправился, без сомнения, подумала, что
моё безумие внезапно усилилось. В то время, как я грёб, я смотрел через
плечо до тех пор, пока наконец на поверхности большой волны, которая
неслась по направлению ко мне, не различил неясные белые очертания тела
женщины. Перегнувшись через борт, я схватил её, так как она неслась мимо
меня, и с усилием втащил её, всю вымокшую, в лодку. Не было надобности
грести назад, так как следующая волна подхватила нас и выбросила на берег.
Я оттащил лодку в безопасное место, затем, подняв женщину, понёс её к
дому, сопровождаемый своей экономкой, громко рассыпавшейся в поздравлениях
и похвалах.
Теперь во мне наступила реакция. Я чувствовал, что моя ноша жива, так
как я слышал слабое биение её сердца, когда, неся её, прижал ухо к её
боку. Зная это, я бросил её возле огня, который зажгла Мэдж, так
равнодушно, как если бы она была связкой прутьев. Я ни разу не посмотрел
на неё, чтобы узнать, красива она или нет. В течение многих лет я мало
обращал внимания на наружность женщины. Однако, лёжа в своей койке
наверху, я слышал, как старуха, отогревая её, бормотала:
– О, какая девушка! О, какая красавица!
Из чего я заключил, что эта жертва кораблекрушения была и молода, и
красива.
Утро после бури было тихое и солнечное. Прогуливаясь по длинной
полосе прибрежного песка, я мог слышать трепетание моря. Оно волновалось и
билось около рифа, но у берега журчало тихо. На берегу ни малейшего
признака шхуны или какого-либо обломка разбитого корабля, и это не удивило
меня, так как я знал, что в этих водах есть водоросли. Пара ширококрылых
чаек носилась в воздухе над местом, где произошло кораблекрушение, словно
видя много странных вещей внизу под волнами. По временам я мог слышать их
хриплые крики, как будто бы они говорили друг с другом по поводу того, что
видели.
Когда я вернулся с прогулки, женщина ждала меня у двери. При виде её
я начал желать, чтобы я никогда не спасал её, потому что это положило
конец моему уединению. Она была очень молода – самое большее девятнадцати
лет, с бледным, довольно изящным лицом, золотистыми волосами, весёлыми
голубыми глазами и блестящими зубами. Её красота была неземного характера:
она была так бела, легка и хрупка, что могла бы быть духом этой морской
пены, из которой я вытащил её. Она завернулась в одно из платьев Мэдж так,
что это было мило и прилично. В то время, как я тяжело поднимался по
тропинке, она протянула руки красивым детским жестом и побежала вниз по
направлению ко мне, желая, как я догадался, поблагодарить меня за то, что
я спас её, но я отстранил её рукою и прошёл мимо.
Казалось, это несколько оскорбило её, и слезы показались у неё на
глазах, но она последовала за мною в гостиную, стала пристально смотреть
на меня
– Откуда вы? – внезапно спросил я.
Она улыбалась, но молча покачала головой.
– Francais? – спросил я. – Deutsch? Espagnol? – каждый раз она
отрицательно качала головой, а потом пустилась в длинный рассказ на
каком-то языке, из которого я не мог понять ни одного слова.
Однако же, после завтрака я нашёл ключ к разгадке её национальности.
Проходя ещё раз вдоль берега я увидел, что в трещине рифа застрял кусок
дерева. Я подъехал к нему в своей лодке и привёз его на берег. Это была
часть старп-поста шлюпки, и на ней, или скорее, на куске дерева,
приклеенном к ней, было слово "Архангельск", написанное странными
оригинальными буквами. "Итак, – думал я, медленно гребя назад – эта
бледная девушка – русская, подданная Белого Царя и вполне подходящее
обличие для жительницы берегов Белого моря!" Мне казалось странным, что
такая, очевидно, утончённая девушка совершила столь длинную поездку на
подобном дрянном судёнышке. Когда я вернулся домой, я повторял слово
"Архангельск" много раз с различными интонациями, но не видно было, чтобы
она признала его.
Я заперся в лаборатории на всё утро, продолжая исследование о природе
аллотропических форм углерода и серы. Когда в полдень я вышел поесть, она
сидела возле стола с иголкой и ниткой, чиня свою одежду, которая теперь
высохла. Я почувствовал злобу на её постоянное присутствие, но не мог же я
выгнать её на берег. В скором времени она проявила новую сторону своего
характера. Указывая на себя, а потом на место, где произошло
кораблекрушение, она приподняла один палец, из чего я понял, что она
спрашивает меня, одна ли она спаслась. Я кивнул головой, чтобы показать,
что спаслась одна она. При этом она вскочила со стула с криком, выражавшим
большую радость, и держа платье, которое чинила, над головой и размахивая
им из стороны в сторону и вместе с тем раскачивая туловищем, стала
танцевать с необык новенной живостью вокруг комнаты, а потом прошла,
танцуя, через открытую дверь; вертясь кругом на солнце, она пела жалобным,
пронзительным голосом какую-то неуклюжую варварскую песню, выражавшую
ликование. Я закричал ей:
– Войдите в комнату, чертёнок этакий, войдите и замолчите!
Но она продолжала свой танец. Потом она внезапно подбежала ко мне и,
схватив мою руку, прежде чем я успел её отдёрнуть, поцеловала её. За
обедом она увидела один из моих карандашей и, овладев им, написала на
клочке бумаги два слова "Софья Рамузина", а затем указала на себя в знак
того, что это было её имя. После чего передала карандаш мне, очевидно,
ожидая, что я буду в такой же степени сообщительным, но я положил его в
карман в знак того, что не хочу поддерживать никаких отношений с ней.
Я постоянно сожалел теперь о неосмотрительной поспешности, с которой
я спас эту женщину. Что было мне за дело до того, будет она жить или
умрёт? Я не был молодым горячим юношей, чтобы делать такие вещи.
Достаточно скверно было то, что я был вынужден держать в доме Мэдж, но она
была стара и безобразна, и её можно было игнорировать. Эта женщина была
молода и весела, и вообще такова, что была способна отвлекать внимание от
более серьёзных вещей. Куда отправить её и что делать с ней? Если бы я
послал уведомление в Уик, то чиновники и другие пришли бы ко мне и стали
бы допытываться, подглядывать и болтать – ненавистная мысль. Лучше уж
переносить её присутствие, чем это.
Я скоро увидел, что эта история стала для меня источником новых
беспокойств. Нет ни одного места, где бы можно было чувствовать себя в
безопасности от кишащей, беспокойной расы, к которой я принадлежу.
Вечером, когда солнце скрылось за холмами, окутав их мрачною тенью, но
золотя пески и бросая над морем яркое сияние, я пошёл по обыкновению
пройтись по берегу. Иногда в этих случаях я брал с собою какую-нибудь
книгу. Я поступил так и в этот вечер и, растянувшись на песке дюны,
приготовился читать. В то время, как я лежал там, я внезапно почувствовал
тень, которая встала между солнцем и мною. Осмотревшись, я увидел, к
своему большому удивлению, высокого, сильного человека, который стоял в
нескольких ярдах от меня и вместо того, чтобы смотреть на меня, совершенно
игнорировал моё присутствие и глядел через мою голову с суровым,
неподвижным лицом на бухту и чёрную линию рифа Мэнси. У него был смуглый
цвет лица, чёрные волосы и короткая вьющаяся борода, ястребиный нос и
золотые серьги в ушах; всё вместе придавало ему дикий и вместе с тем до
известной степени благородный вид. На нём были куртка из полинялого
бумажного бархата, рубашка из красной фланели в высокие морские сапоги
выше колен. Я сразу узнал в нём человека, который остался на разбитом
судне в ту ночь.
– Эй! – сказал я недовольным голосом. – Вы, стало быть, благополучно
добрались до берега?
– Да, – ответил он на правильном английском языке. – Это вышло помимо
моей воли. Волны выбросили меня; я молил Бога, чтобы он позволил мне
утонуть! – В его произношении был лёгкий иностранный акцент, который был
скорее приятен для слуха. – Два добрых рыбака, которые живут вон там,
вытащили меня и позаботились обо мне. Однако же, я не мог, по чести,
благодарить их за это.
"О! о! – подумал я. – Это человек моего собственного закала".
– Почему вы желали бы утонуть? – спросил я.
– Потому, – вскрикнул он, взмахивая своими длинными руками страстным,
отчаянным жестом, – что там, в этой голубой улыбающейся бухте лежит моя
душа, моё сокровище, всё, что я любил и ради чего жил.
– Ну, ну, – сказал я. – Люди гибнут каждый день, но бесполезно
поднимать шум из-за этого. Позвольте вам сообщить, что земля, на которой
вы прогуливаетесь, принадлежит мне, и что чем скорее вы уберётесь отсюда,
тем приятнее это будет для меня. Достаточно с меня и одной.
– Одной? – задыхаясь проговорил он.
– Ну да, если бы вы могли взять её с собою, я был бы вам весьма
признателен.
Он смотрел на меня с минуту, как бы не веря своим ушам, а затем с
диким криком кинулся от меня с удивительной быстротою и пустился бежать по
пескам по направлению к моему дому. Никогда раньше и никогда с тех пор я
не видел человека, который бы бегал так быстро. Я последовал за ним так
скоро, как только мог, взбешённый этим угрожающим мне вторжением, но
гораздо раньше, чем я достиг дома, он скрылся через открытую дверь. Я
услышал сильный крик изнутри, а когда подошёл ближе, звук низкого мужского
голоса, говорившего часто и громко. Когда я взглянул на девушку, то
увидел, что Софья Рамузина забилась в угол, со страхом и отвращением,
выражавшимися на её отвёрнутом в сторону лице и в каждой линии её
дрожащего тела; он же, со своими сверкающими тёмными глазами и
распростёртыми, дрожащими от волнения руками, изливался потоком страстных,
молящих слов. Когда я вошёл, он сделал шаг вперёд по направлению к ней, но
она забилась ещё дальше в угол и испустила громкий крик, похожий на крик
кролика, когда хватают его за горло.
– Это ещё что! – взревел я, оттаскивая его от неё. – Славная история!
Чего вы хотите? Вы, верно, думаете, что попали в кабак!
– О, сэр, – сказал он, – извините меня. Эта женщина моя жена, я
боялся, что она утонула. Вы возвратили меня к жизни.
– Кто вы такой? – грубо спросил я.
– Я из Архангельска, – сказал он просто, – русский.
– Как ваше имя?
– Урганев.
– Урганев, а её имя – Софья Рамузина. Она вовсе не жена вам. У неё
нет кольца.
– Мы муж и жена перед Небом, – сказал он торжественно, смотря вверх.
– Мы соединены более прочными узами, чем земные.
В то время, как он говорил, девушка спряталась за меня и, схватив
меня за руку, сжимала её, как бы прося защиты.
– Отдайте мне мою жену, сэр, – продолжал он, – позвольте мне взять её
отсюда.
– Послушайте, вы, как вас там зовут, – сказал я сурово, – я не хочу,
чтобы эта девушка была здесь. Я хотел бы никогда не видеть её. Если бы она
умерла, это не было бы огорчением для меня. Но передать её вам, когда
ясно, что она боится и ненавидит вас, – я не сделаю этого. И поэтому
убирайтесь-ка отсюда и оставьте меня с моими книгами. Надеюсь, что никогда
не увижу вас больше.
– Вы не отдадите её мне? – сказал он хриплым голосом.
– Нет, чёрт меня побери, – ответил я.
– А что, если я возьму её? – крикнул он, и его смуглое лицо
потемнело.
Кровь закипела у меня в жилах; я поднял полено, лежавшее у очага.
– Убирайтесь, – сказал я тихим голосом. – Убирайтесь живо, а не то
плохо вам будет...
Он нерешительно взглянул на меня и вышел из дома, но сейчас же
вернулся назад и встал в дверях, смотря на нас.
– Подумайте о том, что вы делаете, – сказал он. – Женщина принадлежит
мне и будет моей. Если дело дойдёт, до драки, то русский не уступит
шотландцу.
– Посмотрим! – воскликнул я, бросаясь вперёд. Но он уже ушёл, и я
увидел, как его высокая фигура исчезала в наступившем мраке.
С месяц, или больше после этого, дела шли у нас гладко. Я никогда не
говорил с русской девушкой, она также никогда не обращалась ко мне.
Иногда, когда я работал в своей лаборатории, она проскальзывала в дверь и
молча садилась в комнате, смотря на меня своими большими глазами. В первый
раз это вторжение рассердило меня, но постепенно, видя, что она не делает
попыток привлечь моё внимание на себя, я стал позволять ей оставаться.
Ободрённая этой уступкой, она мало-помалу начала придвигать стул, на
котором сидела, всё ближе и ближе к моему столу; так подвигаясь понемногу
каждый день в течение нескольких недель, она в конце концов стала
направляться прямо ко мне и привыкла садиться рядом со мной, когда я
работал. В этом положении она, однако, не навязывая мне своего
присутствия, сделалась мне очень полезной, держа в порядке мои перья,
прибирая трубки или бутылки и передавая мне то, что мне было нужно.
Забывая о том, что она человеческое существо, и смотря на неё, как на
полезный автомат, я так привык к её присутствию, что мне недоставало её в
тех немногих случаях, когда она не была на своём посту. Я имел привычку
громко разговаривать с самим собой, когда работаю, чтобы укрепить в уме
свои выводы. Девушка, вероятно, имела удивительную слуховую память, так
как она всегда могла повторять слова, которые я ронял таким образом,
совершенно не понимая, конечно, их значения. Я часто забавлялся, слушая,
как она разражалась градом химических уравнений и алгебраических символов
перед старой Мэдж и затем заливалась звонким хохотом, когда старуха
отрицательно качала головой, думая, без сомнения, что к ней обращаются по-
русски.
Она никогда не отдалялась от дома дальше нескольких ярдов и прежде,
чем выйти, тщательно осматривала окрестность из окна, чтобы убедиться, нет
ли кого вблизи. Из этого я вывел заключение, что она подозревала, что её
соотечественник продолжал жить по соседству, и боялась, что он может
сделать попытку похитить её. Один её поступок ясно доказал её опасения. У
меня был старый револьвер с несколькими патронами, который валялся среди
разного хлама. Она нашла его там, вычистила и смазала, затем повесила
около двери вместе с мешочком с патронами. Всякий раз, когда я отправлялся
на прогулку, она снимала револьвер и настаивала, чтобы я брал его с собою.
В моё отсутствие она всегда запирала дверь. За исключением этого чувства
страха, она казалась вполне счастливой, занимаясь тем, что помогала Мэдж в
то время, когда не была со мной. Она была удивительно ловка и искусна во
всех домашних работах. Я скоро убедился, что её подозрения были вполне
основательны, и что человек из Архангельска всё ещё скрывался по
соседству. Однажды ночью, страдая бессонницей, я встал и выглянул из окна.
Погода была несколько пасмурная, и я едва мог различить линию моря и
неясные очертания моей лодки на берегу. Однако, когда мои глаза привыкли к
темноте, я заметил какое-то тёмное пятно на песках, напротив самой моей
двери, которого я не заметил в прошедшую ночь. Стоя у окна, я пристально
вглядывался в расстилавшуюся передо мной местность, стараясь разглядеть,
что это могло быть, Большая группа облаков, закрывавшая луну, медленно
разошлась, и поток холодного ясного света разлился по безмолвной бухте и
длинной линии её пустынных берегов. Тогда я увидел, кто ходит по ночам у
моего дома. Это был он, русский. Он скорчился, подобно гигантской жабе,
поджав на монгольский лад ноги и устремив глаза, очевидно, на окно
комнаты, где спали молодая девушка и экономка. Свет упал на его поднятое
вверх лицо, напоминавшее ястреба, с глубокой морщиной на лбу и с торчавшей
вперёд бородой – отличительными признаками страстной натуры. Моим первым
побуждением было выстрелить в него, как в человека, забравшегося в мои
владения неизвестно с какой целью, но затем злоба сменилась состраданием и
презрением.
"Бедный дурак, – мысленно сказал я. – Неужели же возможно, чтобы
человек, так бесстрашно смотревший в глаза смерти, мог отдать все свои
помыслы и забыть всякое самолюбие ради этой жалкой девчонки, – девчонки,
которая к тому же бежит от него и ненавидит его? Любая женщина могла бы
полюбить его, хотя бы из-за этого смуглого лица и высокой красивой фигуры,
а он стремится как раз обладать той единственной, из тысячи ей подобных,
которая не желает его знать!"
Когда я опять лёг в постель, эта мысль долго забавляла меня. Я знал,
что засовы крепки у меня в доме и прутья решеток надёжны.
Мне было совершенно безразлично, где проведёт ночь этот человек – у
моей двери, или в ста шагах от неё, лишь бы он ушёл утром. Как я и ожидал,
когда я встал и вышел из дома, не было ни его, ни каких-либо следов его
ночного бдения.
Скоро, однако, я увидел его опять. Однажды утром я отправился
покататься в лодке, так как у меня болела голова, частью оттого, что
пришлось много нагибаться, а частью от действия вредного химического
снадобья, которое мне пришлось вдыхать прошлой ночью. Я грёб вдоль берега
несколько миль, а потом, чувствуя жажду, высадился на берег у места, где,
как я знал, впадал в море ручей с прекрасной свежею водою.
Этот ручеёк проходил через мою землю, но устье его, где я был в тот
день, находилось за пограничной чертой моих владений. Я почувствовал себя
несколько смущённым, когда поднявшись от ручья, у которого утолял свою
жажду, очутился лицом к лицу с русским. Теперь я забрался, куда не
следовало, так же, как и он, и я сразу заметил, что он знал это.
– Я хотел бы сказать вам несколько слов, – сказал он серьёзно.
– Торопитесь! – ответил я, смотря на свои часы. – У меня нет времени
слушать вашу болтовню.
– Болтовню! – повторил он сердито. – Ну, конечно, вы, шотландцы,
странный народ. Ваше лицо сурово, а ваши слова грубы, но таковы и те
добрые рыбаки, у которых я сейчас живу. Однако, я нахожу, что под этим
суровым видом скрываются добрые, честные натуры. Нет сомнения, что вы
также добрый и хороший человек, несмотря на свою грубость.
– Чёрт возьми, – сказал я, – говорите, что вы хотите сказать, и
убирайтесь затем прочь! Вы надоели мне.
– Неужели я не могу ничем смягчить вас? – вскричал он. – А! Вот
взгляните! – он вынул небольшой греческий крест. – Взгляните! Наши религии
могут различаться обрядами, но какая-нибудь общность мыслей и чувств
должны проявляться у нас при виде этой эмблемы.
– Не могу сказать наверняка, – ответил я. Он посмотрел на меня
задумчиво.
– Вы очень странный человек, – сказал он наконец. – Я не могу понять
вас. Вы всё ещё стоите между мною и Софьей. Вы ставите себя в опасное
положение, сэр. О, поверьте мне прежде, чем будет слишком поздно. Если бы
вы только знали, что я сделал, чтобы овладеть этой женщиной, как я
рисковал своим телом, как я погубил свою душу! Вы – небольшое препятствие
в сравнении с теми, которые я преодолел, один удар ножа или брошенный
камень устранили бы вас навсегда с моего пути. Но спаси меня Бог от этого!
– дико вскричал он. – Я и так уже слишком пал, всё лучше чем это.
– Вы сделали бы лучше, если бы вернулись на свою родину, – сказал я,
– чем прятаться в этих дюнах и отравлять мой досуг. Когда я буду иметь
доказательство, что вы уехали, я отдам эту женщину под покровительство
русского консула в Эдинбурге. До тех пор я буду охранять её сам, и ни вы,
ни какой иной московит не отнимет её у меня.
– Какую же цель преследуете вы, разъединяя меня с Софьей? – спросил
он. – Не думаете ли вы, что я буду обижать её? Зачем же я буду это делать,
когда я охотно отдал бы жизнь, чтобы избавить её от малейшей неприятности?
Зачем вы делаете это?
– Я делаю это потому, что мне так того угодно, – ответил я. – Я не
имею обыкновения объяснять свои поступки кому бы то ни было.
– Послушайте! – вскричал он, внезапно впадая в бешенство и подвигаясь
ко мне со сжатыми кулаками. – Если бы я думал, что у вас есть какое-нибудь
бесчестное намеренье по отношению к этой девушке, если бы я мог хоть на
одно мгновение предположить, что у вас есть какой-нибудь низкий мотив,
чтобы задерживать её, то так же верно, как то, что есть Бог на небе, я
вырвал бы сердце из вашей груди своими собственными руками.
Одна мысль об этом, казалось, лишила его рассудка. Лицо его
исказилось, а кулаки конвульсивно сжимались и разжимались. Я думал, что он
схватит меня за горло.
– Прочь, – сказал я, кладя руку на пистолет. – Если вы прикоснётесь
ко мне хоть пальцем, я убью вас.
Он опустил руку в карман, и одно мгновение я думал, что он хочет
также достать оружие, но вместо этого он поспешно вынул папироску и зажёг
её, быстро вдыхая дым в лёгкие. Нет сомнения, он знал по опыту, что это
был самый верный способ обуздать свои страсти.
– Я говорил вам, – сказал он более спокойным голосом, – что моё имя
Урганев, Алексей Урганев. Я финн по рождению и провёл жизнь в
странствованиях по всему свету. Я принадлежу к числу беспокойных людей, не
могущих удовлетвориться тихой жизнью. С тех пор, как у меня было своё
судно, едва ли имелся порт от Архангельска до Австралии, куда бы я ни
заходил. Я был груб, необуздан и свободен; а там, на родине, жил человек
изящный с белыми руками, с вкрадчивой речью, умевший угождать женщинам.
Этот юноша своими хитростями и уловками украл у меня любовь де вушки,
которую я всегда считал предназначенной себе. До этого времени она,
казалось, склонна была отвечать на мою страсть. Я был в плавании в
Гаммерфесте, куда я ездил за слоновой костью, и, неожиданно вернувшись,
узнал, что она – моя гордость, моё сокровище – выходит замуж за этого
юношу с изнеженным лицом, и что свадебный поезд уже отправился в церковь.
В такие минуты, сэр, что-то происходит в моей голове, и я едва сознаю, что
делаю. Я высадился на берег со своею командой – всё люди, которые плавали
со мной годами и на верность которых можно было положиться. Мы пошли в
церковь. Они стояли, она и он, перед священником, но обряд не был ещё
совершён. Я бросился между ними и схватил её за талию. Мои люди оттолкнули
испуганного жениха и зрителей. Мы снесли её в лодку, привезли на корабль,
а затем, подняв якоря, поплыли через Белое море, пока шпицы Архангельска
не скрылись за горизонтом. Я предоставил ей свою каюту, свою гостиную,
всевозможный комфорт. Я спал вместе с людьми на баке. Я всё надеялся, что
с течением времени её отвращение исчезнет и она согласится выйти за меня
замуж в Англии или Франции. Проходили дни за днями. Мы видели, как Нордкап
исчез позади нас, мы плыли вдоль серых берегов Норвегии, но несмотря на
всё моё внимание, она не прощала мне того, что я вырвал её из рук бледного
возлюбленного. Затем случился этот проклятый шторм, который разбил и мой
корабль и мои надежды, и лишил меня даже возможности видеть женщину, ради
которой я так много рисковал. Может быть, она ещё может полюбить меня. Вы,
сэр, – сказал он задумчиво, – надо полагать, много повидали на своём веку.
Не думаете ли вы, что она может забыть этого человека и полюбить меня?
– Мне надоела ваша история, – сказал я, отворачиваясь. – Что касается
до меня, то я полагаю, что вы большой дурак. Если вы думаете, что ваша
любовь может пройти, то самое лучшее для вас – развлекаться как можно
больше. Если же эта страсть неизлечима, то самое лучшее, что вы можете
сделать, это перерезать себе горло – таков самый простой выход из
подобного положения. У меня нет больше времени рассуждать с вами.
Сказав это, я ушёл от него и спустился к лодке. Я ни разу не
оглянулся, но слышал глухой звук его шагов по песку, так как он последовал
за мною.
– Я рассказал вам начало своей истории, – сказал он, – когда- нибудь
вы узнаете её конец. Хорошо бы вы сделали, если бы отпустили девушку.
Я ничего не ответил ему, и лишь оттолкнулся от берега. Когда я
отъехал на некоторое расстояние, я оглянулся назад и увидел его высокую
фигуру, стоявшую на жёлтом песке и задумчиво смотревшую мне вслед. Когда я
оглянулся ещё раз, несколько минут спустя, он исчез.
В течение долгого времени после этого моя жизнь была так же правильна
и монотонна, как она была до кораблекрушения. Иногда я думал, что человек
из Архангельска исчез совсем, но следы, которые я видел на песке, и
особенно маленькая кучка пепла от папирос, однажды найденная мною за
холмиком, с которого можно было видеть дом, доказывали, что, хотя и
невидимый, но он всё ещё был по соседству. Мои отношения с русской
девушкой оставались теми же, что и прежде. Старая Мэдж сначала несколько
ревниво относилась к её присутствию и, казалось, боялась, что она отнимет
у неё ту маленькую власть, которой она пользовалась в моём доме.
Постепенно, однако же, по мере того, как она убеждалась в моём крайнем
равнодушии, она примирилась с положением и, как я уже говорил, извлекала
из него выгоду, так как наша гостья выполняла за неё многие домашние
работы.
Теперь я подхожу к концу своего рассказа, который я начал гораздо
больше для своего собственного развлечения, чем для развлечения кого бы то
ни было. Конец этого странного эпизода, в котором играли роль эти русские,
был такой же бурный и внезапный, как и его начало. События одной
единственной ночи избавили меня от всех моих беспокойств и оставили меня
ещё раз одного с моими книгами и моими занятиями, оставили таким, каким я
был до вторжения этих чужестранцев. Позвольте мне попытаться описать, как
это случилось.
Я был целый день занят тяжёлой утомительной работой, так что вечером
решился сделать длительную прогулку. Когда я вышел из дома, моё внимание
было привлечено видом моря. Оно лежало передо мной, словно полоса стекла.
Ни малейшей ряби не было видно на его поверхности. Но воздух был полон тем
не поддающимся описанию стонущим шумом, о котором я упоминал раньше, –
шумом, производившим такое впечатление, как будто бы духи всех тех, кто
лежит под этими предательскими волнами, шлют мрачное предостереже ние о
грядущих тревогах своим братьям во плоти. Жёны рыбаков на этом берегу
знают значение этого дикого шума и тоскливым взором ищут тёмные паруса,
идущие к берегу. Услышав этот шум, я вернулся домой и посмотрел на
барометр. Он опустился ниже 29 градусов. Тогда я понял, что нас ожидает
бурная ночь.
У подошвы холмов, где я прогуливался в этот вечер, было темно и
холодно, но вершины их были облиты розово-красным светом, а море освещено
заходящим солнцем. На небе не было видно сколько- нибудь значительных туч,
глухой стон моря становился всё громче и сильнее. Далеко к востоку я
увидел бриг, шедший в Фик.
Было очевидно, что его капитан как и я, принял к сведению указания
природы и спешил укрыться в гавани. Позади него длинная, мрачная полоса
тумана низко стлалась над водою, скрывая горизонт. "Надо торопиться, –
подумал я, – иначе ветер может подняться раньше, чем я вернусь домой".
Я был по крайней мере в полумиле от дома, когда внезапно остановился
и, затаив дыхание, стал прислушиваться. Мой слух так привык к звукам
природы, к вздохам бриза, к рыданию волн, что всякий другой звук был
слышен мне на большом расстоянии. Я ждал, весь превратившись в слух. Да,
это опять был продолжительный крик отчаяния, нёсшийся над песками,
которому вторило эхо между холмами позади меня, – жалобный призыв на
помощь. Он был слышен со стороны моего дома. Я повернулся и побежал назад
по направлению к дому настолько быстро, насколько мог, увязая в песке,
перескакивая через камни. Мрачные мысли толпились у меня в голове.
Около четверти мили от дома есть высокая дюна, с которой видна вся
окрестность. Когда я достиг вершины этой дюны, я остановился на минуту.
Вот старое серое строение, вот – лодка. Всё казалось в том виде, в каком
было, когда я уходил из дома. Но в то время, как я смотрел, пронзительный
крик повторился громче прежнего, и вслед за тем высокая фигура вышла из
моей двери – фигура русского моряка. На его плече была белая фигура
девушки. Даже теперь он, казалось, нёс её нежно и с благоговением. Я слы
шал дикие крики девушки и видел её отчаянные усилия вырваться из его
объятий. Позади них семенила моя старая экономка, стойкая и верная, как
старая собака, которая не может больше кусаться, но всё-таки огрызается
беззубыми дёснами на незваного гостя. Она еле- еле плелась вслед за
похитителем, размахивая длинными тонкими руками и осыпая его, без
сомнения, градом шотландских ругательств и проклятий. С одного взгляда мне
стало понятным, что он направляется к лодке. В моей душе родилась
внезапная надежда, что я могу успеть пересечь ему дорогу. Я побежал к
берегу, что было сил. По дороге я всунул в револьвер патрон. Я решил, что
это будет последнее вторжение чужеземца.
Но я явился слишком поздно. К тому времени, как я добежал до берега
моря, он был в ста ярдах от него, лодка летела всё дальше и дальше с
каждым взмахом его мощных рук. Я издал дикий крик бессильного гнева и
заметался по пляжу взад и вперёд, словно безумный; он повернулся и увидел
меня. Привстав со своего сиденья, он сделал мне изящный поклон и махнул
рукой. Это не был торжествующий или насмешливый жест. Даже в своей ярости
и раздражении я не мог не заметить, что то было торжественное и вежливое
прощание. Затем он опять сел за вёсла, и маленькая лодка быстро понеслась
через бухту. Солнце уже зашло, оставив на воде тёмную красную полосу,
слившуюся с пурпуровым туманом на гори зонте. Постепенно лодка делалась
всё меньше и меньше по мере того, как шла по этой мрачной полосе. Потом
она превратилась в простое пятно на поверхности пустынного моря. Это
неясное туманное пятно также исчезло, и мрак опустился над ним, мрак,
который никогда больше не рассеется.
Почему же я шагал по пустынному берегу, разгорячённый и сердитый, как
волк, у которого отняли его детёныша? Потому ли, что я полюбил эту русскую
девушку? Нет, тысячу раз нет! Я не из тех, которые из-за белого личика и
голубых глазок способны изменять весь ход своих мыслей и своего
существования. Сердце моё было не затронуто. Но гордость – гордость была
жестоко уязвлена. Подумать только, что я был неспособен защитить
беспомощное существо, умолявшее меня спасти его, полагавшееся на меня! Вот
что заставляло болезненно биться моё сердце и кровь приливать к голове.
В эту ночь с моря поднялся сильный ветер, и бурные волны бушевали на
берегу, как будто бы хотели увлечь его за собою в океан. Шум и грохот бури
гармонировали с моим настроением.
Всю ночь я бродил взад и вперёд, весь мокрый от брызг волн и дождя,
смотря на сверкавшую пену прибоя и прислушиваясь к шуму бури. Горькое
чувство кипело в груди моей при мысли о русском. Я присоединил свой слабый
голос к громкому завыванию бури. "Если бы только он возвратился! – кричал
я, сжимая кулаки. – Если бы только он возвратился!"
Он возвратился. Когда серый свет утра забрезжил на востоке и осветил
громадную пустыню жёлтых волн с быстро несущимися над ними тёмными тучами,
я вновь увидел его. В нескольких стах ярдах от меня на песке лежал длинный
тёмный предмет, выброшенный на берег яростью волн. Это была моя лодка,
сильно повреждённая. Немного дальше в мелкой воде колыхалось что-то
неопределённое, бесформенное, запутавшееся в голышах и водорослях. Я сразу
увидел, что это был русский, лежавший лицом книзу и мёртвый. Я бросился в
воду и вытащил его на берег. Только после того, как я перевернул его, я
увидел, что она была под ним; его мёртвые руки обнимали её, его
искалеченное тело всё ещё стояло между нею и яростью бури. Казалось, что
свирепое море могло отнять у него жизнь, но при всём своём могуществе не
было в состоянии оторвать этого человека, жившего одной только мыслью, от
женщины которую он любил. Некоторые признаки указывали, что в течение этой
страшной ночи ветреный ум женщины познал, наконец, цену верного сердца и
сильной руки, которые боролись за неё и охраняли её так нежно. Чем иначе
можно было объяснить, что её маленькая головка приютилась так нежно на его
широкой груди, поскольку её золотые волосы переплелись с его развевающейся
бородой. Откуда также была эта светлая улыбка беспредельного счастья и
торжества, которую сама смерть не могла согнать с его смуглого лица? Я
думаю, что смерть была для него светлее, чем вся его жизнь. Мэдж и я
похоронили их на берегу пустынного Северного моря. Они лежат в одной
могиле, вырытой глубоко в желтом песке. Странные вещи будут происходить на
свете вокруг них. Пусть возникают и падают целые государства, гибнут
династии, начинаются и прекращаются войны – эти два существа, равнодушные
ко всему на свете, будут вечно обнимать друг друга в своей уединённой
могиле на берегу шумного океана. Ни крест, ни символ не отмечают этого
места отдыха, но старая Мэдж иногда кладет на могилу дикие цветы,
разбросанные по песку, а когда я прохожу мимо во время своей ежедневной
прогулки, я думаю об этой странной чете, которая пришла издалека и
нарушила на короткое время скучное однообразие моей мрачной жизни.
