Во всем великом французском войске был только один офицер, к которому
англичане из армии Веллингтона питали глубокую, ярую, неугасимую ненависть.
Были среди французов грабители, насильники, заядлые игроки, дуэлянты и
повесы. Все это можно простить, поскольку нетрудно было найти им подобных и
среди англичан. Но один офицер из армии Массена совершил преступление
невиданное, неслыханное, ужасное; не к ночи будь оно помянуто, разве только
когда вторая бутылка развяжет языки. Весть об этом донеслась до Англии, и
джентльмены из глухих ее уголков, которые мало что знали о войне, краснели
от ярости, когда слышали об этом, а йомены из всех графств грозили в небо
веснушчатыми кулаками и изрыгали проклятия. И кто бы вы думали совершил это
ужасное деяние? Ну конечно же, наш друг бригадир Этьен Жерар из
Конфланского гусарского полка, лихой наездник, забияка, добрый малый,
любимец дам и шести бригад легкой кавалерии.
Но самое удивительное, что этот храбрый и благородный человек совершил
такой ужасный проступок и стал пользоваться самой дурной славой на
Пиренейском полуострове, даже не подозревая, что повинен в преступлении,
которое невозможно описать никакими словами. Он умер в преклонных годах и
никогда в своей невозмутимой самоуверенности, которая украшала или, быть
может, скорее портила его репутацию, даже не заподозрил, что многие тысячи
англичан охотно повесили бы его собственными руками. Напротив, он числил
это приключение среди прочих подвигов, которые прославили его на весь мир,
не раз, посмеиваясь и любуясь собой, рассказывал о нем в кругу друзей,
ловивших каждое его слово, в том скромном кафе, где между обедом и партией
в домино он вспоминал, то со смехом, то со слезами, неповторимые
наполеоновские времена, когда Франция, подобно ангелу гнева, вознеслась,
прекрасная и ужасная, над трепещущей Европой. Послушаем же этот рассказ из
его собственных уст и попытаемся увидеть все его глазами.
- Да будет вам известно, друзья мои, - начал он, - что в конце тысяча
восемьсот десятого года мы с Массена и всеми остальными теснили
Веллингтона, надеясь сбросить его самого и его армию в Тахо. Но еще в
двадцати пяти милях от Лиссабона мы обнаружили, что нас обманули: этот
англичанин построил мощную линию укреплений на том месте, которое
называется Торрес Ведрас, и даже мы не в силах были ее прорвать! Она
протянулась через весь полуостров, а мы были так далеко от родины, что не
рисковали повернуть назад, так как еще при Бусако поняли, что война с этим
народом совсем не детская игра. Что нам оставалось, кроме как остановиться
перед этими укреплениями и блокировать их всеми силами? Мы проторчали там
полгода в невыносимых условиях, и Массена потом говорил, что совершенно
поседел за это время. Что касается меня, то я не очень тревожился, меня
заботили только кони, которым нужно было отдохнуть и подкормиться на
зеленых пастбищах. А мы пили местное вино и веселились, как только могли.
Была у меня одна знакомая в Сантарене... но нет, молчок! Благородный
человек обязан хранить тайну, хотя вправе дать понять, что мог бы сказать многое.
Однажды вызывает меня Массена к себе. Я тотчас явился в его палатку, где
он сидел за столом и рассматривал большую карту. Он молча посмотрел на меня
своим единственным орлиным глазом, и по выражению его лица я понял, что
дело нешуточное. Он нервничал, хмурился, но мой бравый вид, видимо, его
ободрил. Всегда полезно побыть в обществе храбреца.
- Полковник Этьен Жерар, - сказал он, - я не раз слышал, что вы храбрый и находчивый офицер.
Не мне было подтверждать это, но и отрицать такие вещи тоже глупо, так
что я звякнул шпорами и отдал честь.
- Кроме того, говорят, вы отлично ездите верхом. Я не возражал.
- И лучший рубака на все шесть бригад легкой кавалерии.
Массена славился своей осведомленностью.
- Так вот, - продолжал он, - взгляните на эту карту, и вы сразу поймете,
чего я от вас хочу. Вот линии укреплений Торрес Ведрас. Посмотрите, как они
растянуты, и вам станет ясно, что силы англичан сильно разбросаны. А за
укреплениями до самого Лиссабона тянется голая равнина. Мне чрезвычайно
важно знать, как расположены на этом пространстве войска Веллингтона, и я
прошу вас отправиться туда и принести точные сведения.
От его слов мне стало не по себе.
- Ваше превосходительство, - сказал я, - немыслимо кавалерийскому
полковнику унизиться до роли шпиона. Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу.
- Гусар - всегда горячая голова, иначе какой же это гусар, - сказал он.
- Выслушайте меня, и вы поймете, что я вовсе не посылаю вас шпионить. Что
вы скажете вот об этой лошадке?
Он подвел меня к окну, где егерь прогуливал замечательного коня. Конь
был серый, в яблоках, не очень рослый, пожалуй, немногим повыше пяти футов,
но с короткой, красиво выгнутой шеей, как у лошадей арабских кровей. Ноги
крепкие, мускулистые, но бабки такие тонкие, что я, едва взглянув на него,
пришел в полный восторг. Никогда не мог смотреть равнодушно ни на хорошую
лошадь, ни на красивую женщину, и не могу даже теперь, когда семьдесят зим
поостудили мою кровь. Представьте же себе, каков я был в десятом году.
- Это Вольтижер, - сказал Массена, - лучший скакун во всей армии. Итак,
отправляйтесь сегодня же вечером, вы должны обогнуть противника с фланга,
объехать его тылы и, вернувшись с другого фланга, привезти сведения о
расположении вражеских частей. Вы будете в мундире, и поэтому, если
попадете в плен, вас не казнят, как шпиона. Вполне возможно, что вы
проедете через линию обороны незамеченным, так как вражеские посты сильно
разбросаны. Когда же вы окажетесь по ту сторону, вас никому не догнать,
пока светло, а если станете избегать дорог, то, пожалуй, вообще никого не
встретите. Жду вас до завтрашнего вечера, после чего буду считать, что вы
попали в плен, и предложу им в обмен на вас полковника Петри.
Ах, какой гордостью и радостью преисполнилась моя душа, когда я вскочил
в седло и галопом проехался на этом изумительном коне. Конь был великолепен
- мы оба были великолепны, и Массена захлопал в ладоши и закричал в
восторге. Я не набивался на похвалу, он сам сказал, что достойному коню -
достойный всадник. А когда я, как молния, промчался мимо него в третий раз,
и султан мой развевался, а доломан, трепеща, летел следом, по его суровому,
словно каменному, лицу было видно, что он больше не сомневается в
правильности своего выбора. Я обнажил саблю, поцеловал эфес, отсалютовал и
поскакал в расположение своего полка. Все уже знали, что мне поручено
важное дело, и мои дьяволы высыпали из палаток, приветствуя меня. Ах! И
сейчас, в старости, на глазах у меня выступают слезы, когда я вспоминаю,
как гордились они своим полковником. И я тоже гордился ими. Они были
достойны своего лихого командира.
Ночь обещала быть ненастной, и это оказалось мне на руку. Я постарался
сохранить свой отъезд в строжайшей тайне: ведь было ясно, что если
англичане пронюхают о моей отлучке из армии, они, естественно, поймут, что
дело тут нешуточное. Поэтому моего коня вывели за линию пикетов, как будто
на водопой, я же пошел пешком и там сел в седло. У меня была при себе
карта, компас и письменные инструкции маршала - с этой бумагой на груди,
под мундиром, и с саблей на боку я пустился в опасный путь.
Моросил дождь, луна была скрыта облаками - словом, можете себе
представить, обстановка не очень приятная. Но на сердце у меня было легко,
когда я думал о том, какая честь мне оказана и какая слава меня ожидает.
Этот подвиг должен был умножить блестящий список, благодаря которому я
получу вместо сабли маршальский жезл. Ах, каким мечтам предавались мы,
глупые молодые люди, опьяненные успехом! Мог ли предвидеть в тот вечер я,
избранный из шестидесяти тысяч, что буду на старости лет выращивать капусту
за сотню франков в месяц! Ах, моя юность, мои мечты, мои боевые друзья! Но
колесо судьбы вертится, не останавливаясь. Простите, друзья мои, старика за его слабость.
Итак, путь мой лежал через плато Торрес Ведрас, потом через ручеек, мимо
сгоревшего дома, который теперь служил только ориентиром, и дальше через
небольшую дубраву к монастырю святого Антония, который находился на левом
фланге англичан. Оттуда я повернул на юг и стал тихонько спускаться с горы,
так как именно здесь, как считал Массена, легче всего было проехать через
вражеские позиции незамеченным. Ехал я шагом, поскольку тьма стояла такая,
что я не видел дальше собственного носа. В таких случаях я всегда отпускаю
поводья и целиком полагаюсь на лошадь. Вольтижер уверенно шел вперед, а я,
удобно сидя в седле, только поглядывал вокруг да держался подальше от
всяких огней. Так мы осторожно продвигались часа три, и я уже решил было,
что все опасности позади. Я поскакал быстрее, так как хотел к рассвету
оказаться в тылу вражеской армии. В тех местах много виноградников, и зимой
ехать через них верхом одно удовольствие - скачи себе напрямик.
Но Массена недооценил коварство англичан: как выяснилось, там была не
одна линия обороны, а все три, и как раз третью, самую сильную, я и
проезжал в тот миг. Я ехал, радуясь удаче, как вдруг впереди вспыхнул
фонарь, и я увидел блеск ружейных стволов и красные мундиры.
- Кто едет? - окликнул меня голос, и какой голос! Я взял вправо и
помчался во весь опор, но из темноты вылетело с десяток огненных стрел, и
вокруг меня запели пули. Это пение мне хорошо знакомо, друзья мои, но я не
стану утверждать, как какой-то глупый новобранец, будто мне оно по душе.
Однако же я по крайней мере никогда не терял при этом голову и теперь знал,
что остается только одно - скакать вперед что есть духу и попытать счастья
где-нибудь в другом месте. Я оставил позади пикеты англичан и, не слыша
больше ни звука, справедливо заключил, что уж теперь-то проехал линию
обороны. Я проскакал пять миль на юг, время от времени высекая огонь, чтобы
взглянуть на карманный компас. А потом вдруг - до сих пор, как вспомню об
этом, душа обливается кровью - мой конь, даже не споткнувшись, без единого звука пал подо мной!
Я и не подозревал, что одна из пуль, пущенных этим проклятым пикетом,
ранила его навылет. Благородное животное даже не дрогнуло, оно скакало до
последнего издыхания. Только что я чувствовал себя неуловимым на самом
быстром, самом великолепном скакуне в армии Массена. И вот он лежит на
боку, и толку от него никакого, разве только шкуру содрать, а я стою над
ним, спешенный гусар - самое беспомощное, самое нелепое существо на свете.
На что мне теперь сапоги, шпоры, сабля, волочащаяся по земле? Я был глубоко
во вражеском тылу. Как мог я надеяться вернуться? Не стыжусь признаться,
что я, Этьен Жерар, присел на труп своего коня и в отчаянии закрыл лицо
руками. На востоке уже брезжил рассвет. Через полчаса станет совсем светло.
Я преодолел все препятствия, и вот теперь, в последний миг, оказался
беспомощным среди врагов, провалил поручение и попал в плен - разве мало
того, чтоб привести в отчаяние солдата?
Но не огорчайтесь, друзья мои! Даже у самых отважных бывают минуты
слабости; но у меня дух, как стальная пружина, - чем больше его сгибаешь,
тем выше он рвется вверх. Мгновенный приступ отчаяния миновал, и вот уж мой
ум холоден как лед, а сердце пылает огнем. Не все было потеряно. Я прошел
через столько опасностей, пройду и через эту. Я встал и начал раздумывать, как быть.
Мне сразу же стало ясно, что возвращаться назад нельзя. Прежде чем я
успею миновать английские позиции, будет уже совсем светло. Надо где-то
спрятаться до вечера, а ночью попытаться унести ноги. Я снял с бедняги
Вольтижера седло, кобуру и уздечку и спрятал их в кустах, чтобы нельзя было
узнать, если кто на него наткнется, что лошадь французская. Потом, оставив
его там, я отправился на поиски какого-нибудь укрытия, где можно будет
отсидеться до вечера. Со всех сторон от меня на склонах холмов горели
бивачные костры, и вокруг них уже закопошились люди. Надо было спрятаться
поскорее, иначе я пропал.
Но куда? Я забрел в виноградник, где еще торчали сухие лозы, но зелени
не было. Здесь не укроешься. Кроме того, чтобы переждать до ночи, мне нужна
была пища и вода. Становилось все светлее, и я поспешил вперед, надеясь,
что случай мне поможет. И мне не пришлось разочароваться. Случай что
женщина, друзья мои, он всегда благосклонен к отважному гусару.
Так вот, шел я, спотыкаясь, через виноградник, вдруг вижу, впереди
что-то маячит - это я набрел на большой квадратный дом с длинной низкой
боковой пристройкой. Дом стоял на скрещении трех дорог, и нетрудно было
догадаться, что это posada, иными словами - таверна. Окна не светились,
всюду было темно и тихо, но я, разумеется, понимал, что такая удобная
квартира не может пустовать и, скорее всего, занята кем-нибудь из высокого
начальства. Одно я по опыту знал, что чем ближе опасность, тем порой бывает
надежней убежище, и вовсе не собирался уходить. Пристройка, видимо, была
хлевом, и я забрался туда, поскольку дверь оказалась незапертой. В хлеву
было полно волов и овец, - ясно было, что их спрятали здесь от лап
мародеров. Вверх, на сеновал, вела лестница, я залез туда и уютно устроился
на сене. Наверху было маленькое незастекленное оконце, откуда я мог видеть
крыльцо и дорогу. Я устроился у окна и стал ждать.
В недолгом времени стало ясно, что я не ошибся: здесь расположилось
какое-то высокое начальство. Вскоре после восхода солнца прискакал
английский легкий драгун с донесением, и больше уже не было ни минуты
тишины, офицеры то и дело приезжали и уезжали. И на устах у всех одно имя
Сэр Стэплтон, сэр Стэплтон". Нелегко мне было лежать на сене с пересохшей
глоткой и видеть, как хозяин таскает этим офицерам здоровенные бутыли с
вином, но я забавлялся, глядя на их свежие, гладко выбритые, беззаботные
физиономии и представлял себе, что они подумали бы, если б знали, что у них
под самым носом пристроился такой знаменитый человек, как я. Лежу я себе,
поглядываю и вдруг вижу такое, что впору рот раскрыть от изумления,
Просто невероятно, до какой наглости доходят эти англичане! Что,
по-вашему, сделал милорд Веллингтон, когда узнал, что Массена его
блокировал и ему с армией некуда податься? Ни за что не угадаете. Скажете,
что он пришел в бешенство или в отчаяние, собрал все свои войска и
обратился к ним с речью, говорил о славе и родине, а потом повел в
последнее, решительное сражение. Нет, милорд не сделал ничего подобного. Он
отправил в Англию военный корабль за гончими и начал травить лисиц. С места
мне не сойти, если вру. За укреплениями Торрес Ведрас эти сумасшедшие
англичане три дня в неделю охотились на лисиц. Слухи об этом доходили до
нас и раньше, а теперь мне предстояло своими глазами убедиться в их правдивости.
По дороге, про которую я говорил, бежали эти самые собачки, штук
тридцать, не то сорок, белые с коричневым, и у всех хвосты торчали под
одинаковым углом, как штыки в старой гвардии. Клянусь богом, на это стоило
посмотреть! А позади и посередке ехали трое в остроконечных шапочках и
красных куртках - я догадался, что это егери. Следом двигалась целая толпа
конных в мундирах всех родов войск, они тянулись по двое или по трое, со
смехом болтая о чем-то. Ехали они мелкой рысью, и я подумал, что лиса,
которую они собирались затравить, видно, не больно резвая. Однако это было
их дело, а не мое, и вскоре все они проехали мимо моего убежища и скрылись
из виду. Я притаился и ждал, готовый воспользоваться любым благоприятным случаем.
Вскоре по дороге проскакал офицер в голубой форме, похожей на ту, что
носят наши конные артиллеристы, немолодой уже, грузный человек с седыми
бакенбардами. Он остановился и начал разговаривать с драгунским штабным
офицером, ждавшим у крыльца, и тут я убедился, как важно знать английский
язык, которому у меня был случай научиться. Я слышал и понимал каждое слово.
- Где место сбора? - спросил офицер. Второй ответил, что возле Альтары.
- Вы опаздываете, сэр Джордж, - сказал ординарец.
- Да, пришлось заседать в трибунале. Сэр Стэплтон Коттон уехал?
В этот миг отворилось окно, и в него выглянул красивый молодой человек в блестящем мундире.
- Хелло, Мэррей! - сказал он. - Меня задержали эти чертовы протоколы, но я вас сейчас нагоню.
- Прекрасно, Коттон. Я опаздываю и поеду вперед.
- Велите груму подвести мне коня, - сказал молодой генерал через окно
ординарцу, а пожилой двинулся дальше по дороге.
Ординарец отъехал куда-то к конюшне, и через несколько минут появился
проворный английский грум с кокардой на фуражке, ведя под уздцы коня, - ах,
друзья мои, кто не видел английского охотничьего скакуна, тот ничего не
видел! Это было настоящее чудо: рослый, широкий в кости, сильный, стройный
и быстроногий, как олень. Масти вороной, без единого пятнышка, а что за
шея, круп, ноги, бабки - описать невозможно. Он весь блестел под солнцем,
как полированное черное дерево, нетерпеливо пританцовывал на месте, легко и
изящно поднимая копыта, тряс гривой и тонко ржал. Сроду не видел я такой
силы, красоты и грации. Раньше я часто удивлялся, как это английским
гусарам удалось обскакать гвардейских егерей под Асторгой, но когда увидел
английских лошадей, то перестал удивляться.
У двери в стену было ввинчено кольцо, грум привязал лошадь, а сам вошел
внутрь. Я мигом сообразил, какой счастливый случай посылает мне судьба.
Стоит вскочить в седло, и положение мое станет еще выгодней, чем вначале.
Даже Вольтижер не мог бы сравниться с этим великолепным конем. Долго
раздумывать не в моих привычках. Вмиг спустился я с лестницы и был у дверей
хлева. Еще миг - и, выскочив наружу, я схватил повод и прыгнул в седло.
Кто-то, хозяин или слуга, ошалело закричал мне вслед. Но что мне его крики!
Я дал коню шпоры, и он ринулся вперед так резво, что лишь столь искусный
наездник, как я, мог усидеть в седле. Я отпустил поводья и дал ему волю -
мне было безразлично, куда скакать, лишь бы подальше от постоялого двора.
Конь пронесся вихрем по виноградникам, и через несколько минут целые мили
легли между мной и моими преследователями. В этой дикой стране им уже не
узнать было, в какую сторону я поскакал. Я почувствовал себя в безопасности
и, доехав до вершины невысокого холма, достал из кармана карандаш и
записную книжку и принялся зарисовывать местность и набрасывать план позиций.
Подо мной был славный конь, но рисовать, сидя на нем, оказалось нелегким
делом - он все время прядал ушами, дрожал и водил боками от нетерпения.
Сначала я не мог понять, что это с ним, но потом заметил, что он делает
это, только когда откуда-то из дубравы под нами доносится странный звук:
"Улю-лю-лю". Потом вдруг этот нелепый крик сменило дикое порсканье и
отчаянный рев рога. Мой конь словно обезумел. Глаза его метали искры. Грива
встала дыбом. Он высоко прыгнул раз, другой, дрожа всем телом. Карандаш мой
полетел в одну сторону, записная книжка - в другую. А когда я взглянул
вниз, в долину, то увидел необычайное зрелище. Туда лавиной мчались
охотники. Лисицы мне видно не было, но собаки так и заливались лаем, они
уткнули носы в землю, задрали хвосты и бежали такой тесной гурьбой, что
казались большим летящим желто-белым ковром. А за ними следом скакали
охотники - бог мой, какое это было зрелище! Представьте себе всех офицеров,
какие только входят в состав большой армии. Некоторые были в охотничьих
костюмах, но большинство в мундирах: голубые драгуны, красные драгуны,
гусары в красных рейтузах, зеленые стрелки, артиллеристы, уланы в мундирах
с золотой оторочкой, и почти сплошь красные, красные, красные, потому что
пехотные офицеры ездили верхом не хуже кавалеристов. Ну и толпа - одни
хорошо сидели в седле, другие плохо, но каждый летел вперед во весь опор,
младшие офицеры и генералы сшибались и теснили друг друга, давали лошадям
шпоры, дергали поводья, забыв обо всем на свете, кроме одного - они жаждали
крови этой разнесчастной лисы! Право, странный народ эти англичане! Но у
меня не было времени любоваться на охоту или дивиться на глупых островитян,
потому что впереди всех этих сумасшедших несся конь, на котором я сидел.
Понимаете, это был охотничий конь, и собачий лай для него значил то же, что
для меня сигнал кавалерийской трубы, раздайся он сейчас на улице. Этот конь
ошалел. Он обезумел. Он сделал скачок, потом другой и вдруг, закусив удила,
пустился с холма вслед за собаками. Я ругался, дергал поводья, тянул их изо
всех сил, но ничего не мог поделать. Этот английский генерал ездил только с
трензелем, и пасть у его коня была как из железа. Бесполезно было и
пробовать его сдержать. С таким же успехом можно пытаться оторвать
гренадера от бутылки с вином. Я отбросил всякую надежду остановиться и,
покрепче усевшись в седле, приготовился к самому худшему.
Что это был за конь! В жизни мне не доводилось на таком ездить. С каждым
прыжком он весь подбирался и несся вперед все быстрей, распластавшись, как
борзая, а ветер хлестал меня в лицо и свистел в ушах. На мне была обычная
форма, простой и скромный мундир - хотя, конечно, есть люди, которые любой
мундир способны украсить, - и я из осторожности, когда отправлялся, снял с
кивера высокий плюмаж. Поэтому не привлекал к себе внимания среди пестрых
мундиров охотников, и никто из этих людей, увлеченных травлей, меня не
заметил. Мысль, что среди них может скакать французский офицер, была до
такой степени нелепой, что не могла прийти им в голову. Я не удержался от
смеха, потому что, хотя меня со всех сторон окружала опасность, в моем
положении было что-то комическое.
Я уже говорил, что не все охотники одинаково хорошо умели ездить верхом,
и через несколько миль они уже не скакали единым строем, как атакующий
полк, а сильно растянулись - лучшие наездники мчались впереди, следом за
собаками, но многие отстали. Само собой, я был лучшим из лучших, а конь мой
не имел себе равных, так что, сами понимаете, он вскоре вынес меня вперед.
И когда я увидел собак, мчавшихся по равнине, и егерей в красных куртках,
от которых меня отделяло всего семь или восемь всадников, произошло самое
поразительное - я, Этьен Жерар, тоже ошалел! Азарт вмиг охватил меня, я
жаждал показать себя и пы-лал ненавистью к лисе. Ах, бестия, как смеешь ты
нас дразнить! Разбойница, минуты твои сочтены! Ах, что за славное чувство -
этот азарт, друзья мои, это желание растоптать лису копытами коня! И я
вместе с англичанами принял участие в травле. А ведь был в моей жизни и
такой случай - когда-нибудь я вам о нем расскажу, - я дрался против самого
Бастлера из Бристоля. И, надо вам сказать, спорт - удивительная штука, он
захватывает и подобен безумию.
Мой конь летел все быстрее, и вот уже всего трое скачут рядом со мной за
собаками. Страх, что меня разоблачат, как рукой сняло. Голова у меня
закружилась от волнения, кровь взыграла в жилах, - казалось, только ради
одного и стоит жить на свете: чтобы настичь эту проклятую лисицу. Я
обскакал еще одного охотника, он был гусар, как и я. Теперь впереди
оставались только двое: один в черном мундире, второй - артиллерист в
голубом, тот самый, которого я видел около постоялого двора. Ветер трепал
его седые бакенбарды, но скакал он лихо. Еще с милю он продержался впереди,
но потом, когда мы помчались вверх по крутому склону, я благодаря тому, что
был легче его, вырвался вперед. Я обошел обоих и по холму скакал голова в
голову с маленьким, суровым на вид егерем. Впереди были собаки, а в сотне
шагов перед ними - рыжий комок, лисица, которая распласталась в бешеном
беге. При виде ее кровь бросилась мне в голову.
- Ага, попалась, подлая! - завопил я и стал криками подбадривать егеря.
Я махнул ему рукой, давая понять, что не подкачаю.
Теперь меня отделяли от лисицы только собаки. Они нужны для того, чтобы
указывать охотнику, где зверь, и теперь стали только помехой, потому что я
не знал, как их обойти. Егерь тоже был в затруднении, из-за собак он не мог
настичь добычу. Он был неплохой наездник, но смекалки ему не хватало. Я
знал, что если спасую, то посрамлю конфланских гусар. Неужели Этьена Жерара
остановит свора собак? Какой вздор! Я гикнул и дал коню шпоры.
- Держитесь, сэр! Держитесь! - кричал егерь. Он боялся за меня, добрый
малый, но я успокоил его, с улыбкой махнув рукой. Собаки шарахнулись от
меня в стороны. Может быть, нескольким досталось копытами, но что
поделаешь! Лес рубят - щепки летят. Я слышал позади восхищенные крики
егеря. Наддал еще, и вот уж собаки позади. Передо мной только лисица.
Ах, какую радость и гордость я почувствовал! Подумать только, я обставил
англичан в их национальном спорте. Три сотни охотников жаждали убить этого
зверя, а он достанется мне. Я подумал о своих товарищах из кавалерийской
бригады, о своей матушке, об императоре, о Франции. Я прославил их всех. С
каждым мгновением я настигал лисицу. Пришла пора действовать, и я обнажил
саблю. Я взмахнул ею, и молодцы англичане издали дружный крик.
Только тут я понял, какое это трудное дело - травля лисицы: рубишь по
ней и рубишь, но никак не можешь попасть. Она ведь маленькая и ловко
увертывается. При каждом ударе я слышал ободряющие крики, и они
подстегивали меня. Наконец настал миг моего торжества. Лисица попыталась
увернуться, и тут-то я накрыл ее таким же точно боковым ударом, каким я
зарубил адъютанта русского императора. Я рассек ее надвое, голова
покатилась в одну сторону, а хвост - в другую. Я оглянулся и взмахнул
окровавленным клинком. Торжество переполняло меня - это было замечательно!
Ах, до чего же мне хотелось остановиться и принять поздравления моих
благородных соперников! Их было человек пятьдесят, и все они махали руками
и кричали. Право, не такие уж они флегматичные, эти англичане. Геройский
поступок на войне или на охоте всегда разжигает их сердца. Что же до
старика егеря, он был ближе всех ко мне, и я собственными глазами видел,
как он был поражен тем, что произошло. Его словно хватил столбняк - рот
разинут, поднятая рука с растопыренными пальцами застыла в воздухе. Я готов
был повернуть назад и расцеловать его.
Но в ушах у меня уже звучал зов долга, и к тому же эти англичане,
несмотря на братство, объединяющее всех охотников, без сомнения, взяли бы
меня в плен. Теперь не было никакой надежды выполнить поручение маршала,
хотя я сделал все, что в человеческих силах. Я видел расположение войск
Массена, французы были недалеко, так как по счастливой случайности мы
скакали именно в ту сторону. Я объехал мертвую лисицу, отдал салют саблей и поскакал прочь.
Но эти славные охотники не дали мне уйти так легко. Теперь я оказался на
месте лисицы, и мы лихо помчались по равнине. Только когда я поскакал прямо
к нашим позициям, они поняли, что я француз, и теперь все устремились за
мной. Лишь на расстоянии выстрела от наших передовых постов они
остановились кучками, но не поворачивали назад, а кричали и махали мне
руками. Нет, я не верю, что это было выражением враждебных чувств. Скорей,
мне кажется, души их исполнились восхищением, и они хотели только одного -
обнять чужеземца, проявившего такую доблесть и искусство.
