Был четвертый день осады. Боевые запасы и провизия приближались к концу. Когда восстание боксеров2 внезапно вспыхнуло и распространилось в Северном Китае, словно огонь в сухой траве, немногочисленные европейцы, рассеянные в нескольких провинциях, собирались обыкновенно в ближайший пост, где можно было защищаться, и решили держаться тут, пока подойдет – или не подойдет – помощь. В последнем случае, чем меньше говорится об их участи, тем лучше. В первом – они возвращались в мире с выражением лиц, которые говорили, что они были близки к концу, и что воспоминание об этом вечно будет преследовать их, даже во сне.
Ишау3 находился только в пятидесяти милях от берега, а у залива Лиантонг стоял европейский эскадрон. Поэтому смешанный маленький гарнизон, состоявший из туземцев-христиан и железнодорожников с немецким офицером во главе и с пятью статскими европейцами в виде подкрепления, держался стойко в уверенности, что какая-нибудь помощь явится к ним с низких холмов на востоке. С этих холмов видно было море, а на море вооруженные соотечественники. Поэтому гарнизон не чувствовал себя покинутым. Осажденные храбро занимали места у амбразур разваливающихся каменных стен, окружающих крошечный европейский квартал, и быстро, хотя и неудачно, стреляли в поспешно подходившие отряды боксеров. Ясно было, что через день-два все запасы осажденных истощатся, но столь же вероятно было, что за это время к ним могла подойти помощь. Она могла прийти несколько раньше или позже, но никто не решался даже намекнуть на то, что она может опоздать и допустить их погибнуть. До вечера вторника не раздалось ни слова отчаяния.
Правда, в среду их могучая вера в тех, что придут из-за восточных холмов, несколько ослабела. Серые холмы стояли пустынными и неприветливыми, а смертоносные отряды подвигались все ближе и ближе, и наконец подошли так близко, что страшные лица кричавших проклятия людей были видны во всех отвратительных подробностях. Криков раздавалось меньше с тех пор, как молодой дипломат Энслей засел со своей изящной винтовкой на низенькой церковной башне и посвятил свое время на истребление этой язвы. Но молчаливый отряд боксеров становился еще внушительнее, и ряды его продвигались уверенно, неотразимо, неизбежно. Скоро он будет настолько близко, что яростные воины с одного натиска могут перескочить слабые окопы. В среду вечером все казалось очень мрачным. Полковник Дреслер, служивший прежде в одном из пехотных полков, расхаживал взад и вперед с непроницаемым выражением лица, но с тяжестью на сердце. Железнодорожник Ральстон провел полночи за писанием прощальных писем. Старый профессор-энтомолог4 Мерсер был еще молчаливее и угрюмее обыкновенного. Энслей утратил часть своего обычного легкомыслия. Вообще дамы – Мисс Синклер, сестра милосердия шотландской миссии, миссис Паттерсон и ее хорошенькая дочь Джесси – были спокойнее остального общества. Отец Пьер, из французской миссии, был также спокоен, как и приличествовало человеку, считавшему мученичество победным венцом. Боксеры, требовавшие за стеной его крови, беспокоили его меньше вынужденного общения с грубым шотландским пресвитерианцем5, мистером Патоперсоном, с которым он в продолжении десяти лет вел борьбу за души туземцев. Они проходили мимо друг друга в коридорах, словно собака мимо кошки, и внимательно следили друг за другом, как бы и тут, в траншеях, один не отнял у другого овцу его стада, шепнув ей на ухо что-нибудь еретическое.
Но ночь в среду прошла благополучно и в четверг все опять повеселели. Энслей, сидевший на часовой башне, первый услышал грохот пушки. Потом услышал его Дреслер, а через полчаса он был уже слышан всем – этот сильный, железный голос, издали взывавший к ним о бодрости, возвещавший, что помощь близка. Ясно, что-то подвигалась высадившаяся на берег часть эскадрона. Она поспела как раз вовремя. Патроны почти все вышли. Половинные порции провизии скоро должны были стать еще более жалкими. Но чего тревожиться теперь, когда в помощи можно быть уверенным? Атаки в этот день не будет, так как большинство боксеров устремилось в сторону, откуда доносилась отдаленная стрельба, и становища их были безмолвны и пустынны. Потому все могли собраться за завтраком, веселые и болтливые, полные радости жизни, которая всегда сверкает особенно ярко при надвигающейся тени смерти.
– Да, тысяча чертей! – проворчал Дреслер. - Пора нам попробовать этот знаменитый бочонок!
Дамы присоединились к ним, и со всех сторон длинного, плохо накрытого стола полетели просьбы об икре.
Странно было думать здесь о таком деликатесе, но вот как обстояло дело: за две или за три дня до восстания профессор Мерсер, старый энтомолог из Калифорнии, получил из Сан-Франциско посылку, в которой, между прочим, был бочонок с икрой! Во время общего дележа провизии икру и три бутылки шампанского вина отложили в сторону; по общему согласию эти лакомства предназначались для последнего радостного банкета, долженствовавшего иметь место, когда осажденные увидят конец опасности. Теперь, когда они сидели за столом, до слуха их доносился грохот пушек, которые должны были спасти их.
В самом изысканием ресторане Лондона не слыхали они такой чудной музыки, как эта. Помощь, наверно, придет до вечера. Почему же тогда не подсластить сухого хлеба драгоценной икрой?
Но профессор покачал своей лохматой старой головой и улыбнулся своей загадочной улыбкой.
– Лучше подождем, – сказал он.
– Ждать? Зачем ждать? – закричали все.
– Им еще далеко идти, – ответил профессор.
– Они будут здесь самое позднее к ужину, – сказал железнодорожник Ральстон, похожий на птицу человек, с блестящими, проницательными глазами и длинным, выдающимся носом, – Теперь они не более как в десяти милях от нас. Если они будут делать по две мили в час, то придут сюда к семи.
– По дороге им придется сражаться, – заметил полковник. – Положите на сражение два или три часа.
– Ни полчаса, – воскликнул Энслей. – Они пройдут неприятеля, как будто его и не существовало. Что могут поделать эти негодяи со своими кремневыми ружьями и саблями против современных орудий?
– Это зависит от колонновожатого, – сказал Дреслер. – Если, к счастью, это немецкий офицер.
– Готов пари держать, что это англичанин! – крикнул Ральстон.
– Говорят, французский коммодор6 – превосходный стратег, – заметил отец Пьер.
– По-моему, это решительно все равно, – крикнул Энслей. – Мистер Маузер и мистер Норденфельдт7 – вот кто спасет нас, с их помощью никакой предводитель не может ошибиться. Говорю вам, их просто растолкают и пройдут между ними. Итак, профессор, давайте ваш бочонок с икрой.
Но его убеждения не подействовали на старого ученого.
– Мы оставим его на ужин, – сказал он.
– В сущности, – сказал мистер Паттерсон медленно, с отчетливой шотландской интонацией, – с нашей стороны будет вежливо, если мы угостим чем-нибудь вкусным наших гостей – офицеров подкрепления. Я соглашаюсь с мнением профессора сохранить икру на ужин.
Этот аргумент подействовал на чувство гостеприимства осажденных. В мысли оставить лакомый кусочек для удовольствия спасителей было нечто приятно рыцарственное. Разговор об икре не возобновлялся.
– Между прочим, профессор, – сказал мистер Паттерсон. – Я только сегодня узнал, что вы во второй раз сидите в осаде. Я уверен, что всем здесь было бы интересно услышать некоторые подробности о том, что вам пришлось испытать.
Лицо старика приняло угрюмое выражение.
– Я был в Сунг-тонге, в южном Китае, в 89 году, – сказал он.
– Какое странное совпадение, что вам пришлось быть два раза в таком опасном положении, – сказал миссионер. – Расскажите, как вы были спасены в Сунг-тонге.
Тень, лежавшая на усталом лице, стала еще заметнее.
– Мы не были спасены, – сказал он.
– Как, Сунг-тонг пал?
– Да, пал.
– Каким же образом вы остались в живых?
– Я не только энтомолог, но и доктор. У них было много раненых; меня пощадили.
– А остальные?
– Assez! Assez!8 – крикнул маленький французский священник с протестующим жестом. Он пробыл в Китае двадцать лет. Профессор ничего не сказал, но в его тусклых, серых глазах промелькнуло такое выражение ужаса, что дамы побледнели.
– Я сожалею, что заговорил о таком тяжелом предмете, – сказал миссионер. – Мне не следовало спрашивать.
– Да, – медленно ответил профессор, – не следует расспрашивать. Лучше вообще не говорить о подобного рода вещах. Но ведь и вправду пушки как будто приближаются?
Сомнений не могло быть. После некоторого молчания снова раздался гул пушек; живое журчание ружейного огня как бы резвилось вокруг основной ноты. Эти звуки доносились, казалось, с дальнего конца ближайшего холма. Все отодвинули стулья и побежали к валу. Неслышно двигавшиеся слуги-туземцы вошли и убрали со стола скудные остатки еды. Но старый профессор продолжал сидеть и после того, как они вышли из комнаты, склонив на руки массивную голову, увенчанную седыми волосами, с тем же задумчивым взглядом полных ужаса глаз. Можно забыть иные призраки на некоторое время, но когда они восстают, нельзя отогнать их в места их успокоения. Пушки умолкли, но он не заметил этого, весь погруженный в самые ужасные воспоминания своей жизни.
Мысли его были, наконец, прерваны появлением коменданта. Довольная улыбка играла на его широком немецком лице.
– Кайзер9 будет доволен, – потирая руки, сказал он. – Да, наверно получу орден. Защита Ишау от нападения боксеров полковником Дреслером, бывшим майором 114 ганноверского пехотного полка. Великолепное сопротивление малочисленного гарнизона против подавляющего неприятельского войска. Наверно об этом будут писать в берлинских газетах.
– Так вы думаете, что мы спасены? – сказал старик. Ни волнения, ни восторга не было слышно в его голосе.
Полковник улыбнулся.
– Ну, профессор, я видел вас более взволнованным в тот день, когда вы принесли в вашем ящике для коллекций "Lepidus Mercerensis".
– Эта муха была уже в моем ящике, – ответил энтомолог. – В жизни мне пришлось видеть столько странных случайностей судьбы, что я печалюсь и веселюсь только, когда есть причина к тому или другому. Но расскажите мне ваши новости.
– Ну, – сказал полковник, закуривая свою длинную трубку и протягивая на стул ноги в гетрах, – я ставлю на карту мою военную репутацию – все идет хорошо. Они быстро подвигаются, пальба прекратилась; это указывает, что сопротивление сломлено, и через час мы увидим на холме подкрепление. Энслей должен дать сигнал, выстрелив три раза из ружья с башни; тогда мы сами сделаем небольшую вылазку.
– И вы ждете сигнала?
– Да, мы ждем выстрелов Энслея. Я решил провести с вами время свидания, так как хочу спросить вас кое о чем.
– О чем же?
– Помните наш разговор о другой осаде – осаде Сунг-тонг... Меня он очень интересует с профессиональной точки зрения. Теперь, когда ушли дамы и штатские, вы не откажетесь поговорить об этой осаде.
– Это неприятный предмет разговора.
– Конечно. Боже мой! Это целая трагедия. Но вы видели, как я выдерживал осаду здесь. Умно ли? Хорошо ли? Достойно ли традиций немецкой армии?
– Я думаю, что большего вы не могли бы сделать.
– Благодарю вас. Но так же ли защищали Сунг-тонг? Мне очень интересно подобного рада сравнение. Можно ли было спасти его?
– Нет; было сделано все возможное за исключением одного.
– А! Значит, было упущение. Какое же?
– Не надо было допускать, чтобы кто-либо, особенно же женщины, попали живыми в руки китайцев.
Полковник протянул свою большую, красную руку и сжал длинные, белые нервные пальцы профессора.
– Вы правы... тысячу раз правы. Но не думайте, чтоб это обстоятельство не было предусмотрено мной. Я умер бы в битве, так же, как Ральстон и Энслей. Я говорил с ними, и мы порешили так, я говорил и с другими, но что поделаешь с ними. Это священник, миссионер и женщины.
– Неужели же они хотели бы быть взятыми живыми?
– Они не дали обещания принять какие-нибудь меры, чтобы предупредить это. Они не хотели наложить на себя руки. Совесть не дозволяет им сделать это. Конечно, теперь все это прошло и нечего разговаривать о таких страшных вещах. Но что бы вы сделали на моем месте?
– Убил бы их.
– Боже мой! Вы убили бы их?
– Убил бы из сострадания. Видите, я пережил все это. Я видел смерть от горячих яиц; я видел смерть в кипящем котле; я видел женщин... Боже мой... удивительно, как я еще мог спать после этого. – Его обыкновенно невыразительное лицо все передергивалось от муки воспоминаний. – Меня привязали к колу и всадили мне в веки деревянные иглы чтобы держать их открытыми. Мое горе при виде мучений женщин было все же менее тех упреков, которыми я осыпал себя, когда думал, что с помощью одной трубочки с лишенного всякого вкуса лепешками я мог бы в последний момент вырвать их из рук палачей. Убийство! Я готов предстать пред божественным судом и отвечать за тысячу таких убийств. Грех! Ну, такой поступок мог бы очистить душу от пятна настоящего греха. Но если зная то, что я знаю, я и во второй раз не сделаю этого, то, клянусь небом, нет ада достаточно глубокого, достаточно пламенного, чтобы принять мою грешную, подлую душу.
Полковник встал, и его рука сжала руку профессора.
– Вы говорите здраво, – сказал он. – Вы смелый, сильный человек, знающий, что ему следует делать. Да, клянусь Господом, вы были бы мне большой помощью в случае, если бы дело приняло иной оборот. В ранние часы, до рассвета, я часто раздумывал и мучился, как мне поступить. Однако нам следовало бы уже слышать выстрелы Энслея. Пойду посмотрю.
Старый ученый снова остался наедине со своими мыслями. Наконец, не слыша ни грохота пушек, ни сигнала о приближении подкрепления, он встал и только что собрался идти на ров, как дверь быстро распахнулась и в комнату, шатаясь, вошел полковник Дреслер. Цвет его лица был мертвенный, желтовато-бледный, а грудь подымалась, как у человека, усталого от бега. Он взял со стола стакан водки и сразу проглотил его. Потом он тяжело опустился на стул.
– Ну, – холодно спросил профессор, – они не подходят?
– Нет, они не могу прийти.
На минуту, на две наступило молчание.
Оба пристально печально смотрели друг на друга.
– Все знают об этом?
– Никто, кроме меня.
– Как вы узнали?
– Я был на стене вблизи потайной калитки – маленькой деревянной калитки, выходящей в сад роз. Я заметил, что кто-то крадется между кустами. Раздался стук в дверь. Я открыл ее. Передо мной был татарин-христианин, сильно изрубленный саблями. Он прибежал с поля сражения. Его прислал английский командор Уиндгэм. Он расстрелял большинство своих патронов. Он окопался и послал за новым подкреплением с судов. Пройдет дня три, прежде чем оно может подойти. Вот и все. Боже мой! Достаточно и этого. Профессор нахмурил свои косматые седые брови.
– Где этот человек?
– Он умер. Умер от потери крови. Его труп лежит у палатки.
– И никто не видел его?
– Почти никто.
– О! Так значит, кто-нибудь видел его?
– Энслей, вероятно, видел с башни. Он должен знать, что я получил известие, и хочет слышать их. Если я скажу ему, то и остальные узнают.
– Сколько времени мы можем продержаться?
– Час, самое большее – два.
– Это наверняка?
– Я ручаюсь вам за это моею воинской честью.
– А потом мы должны сдаться?
– Да, мы должны сдаться.
– Нам не остается никакой надежды?
– Никакой.
Дверь поспешно распахнулась и молодой Энслей влетел в комнату. За ними толпились Ральстон, Паттерсон и толпа белых и туземцев-христиан.
– Вы получили какие-нибудь известия, полковник? Профессор Мерсер вышел вперед.
– Полковник Дреслер только что передал их мне. Все идет отлично. Они остановились, но будут здесь рано утром. Опасности больше нет.
Радостные приветствия вырвались из уст людей, стоявших у двери. Все смеялись и пожимали друг другу руки.
– Ну, а вдруг на нас нападут до утра? – вспыльчиво крикнул Ральстон. – Что за дураки, чего они не идут скорее! Ленивые черти, их следует всех отдать под суд.
– Мы в безопасности, – сказал Энслей. – Неприятелю сильно досталось. Мы видели, как они уносили сотни свои раненых через горы. Они, должно быть, понесли страшный урон и до утра не нападут на нас.
– Нет, нет, – сказал полковник, – конечно, до утра они не нападут на нас. Тем не менее, отправляйтесь на свои посты. Мы не должны ничего упускать.
Он вышел из комнаты вместе с другими, но раньше обернулся и на одно мгновение его глаза встретились с глазами старого профессора. "Оставляю все в ваших руках", – сказал этот взгляд. Ответом была суровая, решительная улыбка.
Послеобеденное время прошло без нападения со стороны боксеров. Полковнику Дреслеру было ясно, что эта непривычная тишина означала только, что они собираются с силами после битвы с отрядом, посланным для подкрепления, и готовятся для неизбежного, окончательного нападения. Остальным казалось, что осада окончена и число нападавших уменьшилось от понесенных потерь. Поэтому веселое, шумное общество собралось к ужину за столом, где красовались три откупоренных бутылки шампанского, и был открыт знаменитый бочонок с икрой. Бочонок был довольно большой, и хотя каждому из присутствовавших досталось по полной столовой ложке лакомства, содержимое его еще не было исчерпано. Эпикур10 Ральстон получил двойную порцию. Он клевал икру, словно голодная птица. Энслей также взял икры во второй раз. Сам профессор взял большую столовую ложку. Полковник Дреслер, зорко наблюдавший за ним, последовал его примеру. Дамы кушали очень охотно, за исключением хорошенькой мисс Паттерсон, которой не понравился соленый, острый вкус икры. Несмотря на гостеприимное угощение профессора, она едва дотронулась до порции, лежавшей на ее тарелке.
– Вам не нравится мое угощение. Мне это очень жаль, так как я берег его, чтобы угостить вас, – сказал старик. – Пожалуйста, покушайте икры.
– Я никогда не ела ее. Вероятно, со временем она понравится мне.
– Ну, следует попробовать. Отчего вам не начать развивать свой вкус. Пожалуйста, попробуйте.
– О, как вы упрашиваете! – со смехом проговорила она. – Вот уже не ожидала такой любезности от вас, профессор Мерсер. Если я и не съем икры, то все же очень благодарна вам.
– Вы глупо делаете, что не кушаете, – сказал профессор так серьезно, что улыбка замерла на лице Джесси, и в глазах ее показалось такое же серьезное выражение, как и в глазах профессора, – Говорю вам, глупо не поесть икры сегодня.
– Но почему же... почему? – спросила она.
– Потому что икра лежит у вас на тарелке. Потому что грешно тратить ее понапрасну.
– Ну, ну! – сказала толстая миссис Паттерсон, наклоняясь через стол. – Не приставайте к ней. Я вижу, что икра не нравится ей. Но икра не пропадет даром. – Лезвием ножа она соскребла икру с тарелки дочери и положила на свою.
– Ну, видите, не пропала. Можете успокоиться, профессор.
Но профессор не успокоился. Напротив, на лице его появилось выражение, как у человека, встретившегося с неожиданным и страшным препятствием. Он казался погруженным в свои мысли.
Кругом шел веселый разговор. Все говорили о своих будущих планах.
– Нет, нет, я не буду отдыхать, – сказал Пьер. – Для нас, священников не должно быть отдыха. Теперь, когда школа и миссия уже устроены, я передал их отцу Амиелю, а сам отправлюсь на запад основывать новые.
– Вы уедете? – спросил мистер Паттерсон. – Неужели вы в самом деле собираетесь уехать из Ишау?
Отец Пьер с шутливым упреком покачал своей почтенной головой.
– Вам не следовало бы показывать вашу радость, мистер Паттерсон, – заметил он.
– Ну, ну, у нас различные взгляды, но лично против вас я ничего не имею, отец Иьер, – сказал пресвитерианец. – Но как может разумный, образованный человек в наше время учить бедных, ослепленных язычников, что...
Общий гул протеста прекратил теологические11 вопросы.
– А что вы намерены делать, мистер Паттерсон? – спросил кто-то из собеседников.
– Ну, я пробуду месяца три в Эдинбурге, чтобы присутствовать при годовом собрании нашего общества. Я думаю. Мэри, ты будешь рада походить по магазинам на улице Принцев. А ты, Джесси, повидаешься с людьми твоего возраста. Мы можем вернуться осенью, когда наши нервы успокоятся.
– Да, нам всем необходимо успокоиться, – сказала сестра милосердия, мисс Синклер. – Знаете, продолжительное напряжение нервов очень странно подействовало на меня. В настоящую минуту у меня такой шум в ушах.
– Смешно, но я чувствую то же самое, – крикнул Энслей. – Такой нелепый шум, словно муха, то поднимается, то опускается у меня в ушах. Вероятно, как вы говорите, это происходит от слишком сильного нервного напряжения. Что касается меня, я уеду в Пекин и надеюсь получить повышение за это дело. Там хорошее поло12 и это будет самой лучшей переменой для меня. А вы, Ральстон?
– О, я не знаю. Я еще хорошенько не думал об этом. Мне хочется отдохнуть где-нибудь на юге, повеселиться и позабыть обо всем этом. Так странно мне было сейчас видеть письма у меня в комнате. В среду в ночь все казалось так мрачно, что я устроил все свои дела и написал друзьям. Я не знал, каким образом будут доставлены мои письма, и положился на счастье. Я думаю, я сохраню эти бумаги на память.
– Да, я сохранил бы их, – сказал Дреслер.
Голос его звучал так глубоко и торжественно, что все взоры обратились к нему.
– Что это, полковник? На вас словно напала меланхолия? – сказал Энслей.
– Нет, нет, я очень доволен.
– Я думаю, что вас ожидает успех. Мы все обязаны вашему искусству и знаниям. Не думаю, чтобы мы могли продержаться без вас. Леди и джентльмены, прошу вас выпить за здоровье полковника императорской немецкой армии Дреслера. Ег soll leben hoch!13
Все встали и с улыбками и поклонами протянули стаканы к полковнику.
Его бледное лицо вспыхнуло от профессиональной гордости.
– При мне все время были мои книги. Я ничего не забыл, – сказал он. – Вряд ли можно было сделать что-нибудь большее. Если бы дела у нас шли дурно и наше укрепление пало, я уверен, вы не возложили бы ответственность на меня. – Он печально оглядел всех присутствующих.
– Я выражу чувства всего общества, полковник Дреслер, – сказал шотландец-священник, – когда скажу что... но Боже мой! Что это с мистером Ральстоном?
Ральстон опустил голову на сложенные руки и спокойно заснул.
– Не обращайте внимания, – поспешно проговорил профессор. – В настоящее время мы все испытываем реакцию. Я не сомневаюсь, что все мы можем ослабеть. Только сегодня мы почувствуем, что нам пришлось вынести.
– Я вполне сочувствую ему, – сказала миссис Паттерсон. – Давно уже я не была в таком сонном состоянии. У меня еле голова держится на плечах. – Она прижалась к спинке стула и закрыла глаза.
– Ну, никогда не видел ничего подобного, – вскрикнул с веселым смехом ее муж. – Чтобы Мэри заснула за ужином! Что она подумает, когда мы расскажем ей об этом! Но здесь действительно душно и воздух тяжелый. Я вполне понимаю тех, кто заснет сегодня. Я и сам думаю скоро лечь спать.
Энслей был в возбужденном, болтливом настроении духа. Он снова поднялся на ноги со стаканом в руке.
– Мне кажется, нам следует всем выпить и спеть "Andl Lang Sune"14, – с улыбкой обратился он ко всем присутствующим. – Целую неделю мы гребли в одной лодке и за это время узнали друг друга, как невозможно узнать в дни мира и покоя. Мы научились ценить друг друга и те национальности, к которым принадлежим. Вот полковник Дреслер представляет собой Германию, а отец Пьер – Францию. Профессор – американец. Мы с Ральстоном – британцы. А затем дамы, да благословит их Господь! Во все время осады они были ангелами милосердия и сострадания. Я думаю, следует выпить за здоровье дам. Удивительное дело... спокойное мужество... терпение... и... и... как это сказать... благородство... и... и... клянусь св. Георгием, посмотрите на полковника! Он также заснул... проклятая погода, наводящая сон...
Стакан его ударился о стол, и он откинулся на спинку стула, бормоча что-то про себя. Мисс Синклер, бледная сестра милосердия, также поддалась сну. Словно сломанная лилия лежала она, прислонясь к спинке стула. Мистер Паттерсон оглянулся и вскочил на ноги. Он провел рукой по своему горячему лбу.
– Это неестественно, Джесси, – крикнул он. – Почему они все заснули? Вот и отец Пьер... и он заснул. Джесси, Джесси, твоя мать похолодела. Что это? Сон или смерть? Открой окна! На помощь, на помощь! – Спотыкаясь, он бросился к окну, но на полдороге голова у него закружилась, колени подогнулись и он упал лицом на пол.
Молоденькая девушка также вскочила на ноги. С ужасом в глазах она взглянула на распростертого на полу отца и безмолвные фигуры вокруг стола.
– Профессор Мерсер! Что это? Что это? – воскликнула она. – О, Боже мой! Они умирают! Они умерли!
Старик поднялся со стула сильным усилием воли, хотя мрак уже сгущался вокруг него.
– Дорогая моя барышня, – с усилием, запинаясь, проговорил он, – мы хотели избавить вас от этого. Это было бы безболезненно для тела и души. Это цианистый калий. Я положил его в икру. А вы не захотели.
– Боже мой! – она отодвинулась от него с широко раскрытыми глазами. – О, чудовище! Чудовище! Вы отравили их?
– Нет, нет! Я спас их. Вы не знаете китайцев. Они ужасны. Через полчаса мы были бы в их руках. Примите теперь, дитя мое. – В ту минуту, как он произнес эти слова, ружейный залп раздался под самыми окнами. – Слышите? Вот они! Скорее, дорогая, скорее, вы еще можете надуть их!
Но девушка не слышала его слов: без чувств она упала на стул. Одно мгновение старик стоял, прислушиваясь к выстрелам. Но что это? Милосердный Боже, что это? Неужели он сходит с ума? Или это действительно снадобья? Ведь это приветствие европейцев? Да, вот и приказание на английском языке. Это крик матросов Сомнения нет. Каким-то чудом подкрепление все-таки явилось. В отчаянии профессор всплеснул своими длинными руками.
– Что я наделал? О, Боже мой, что я наделал! Комендор Винтгэм, после отчаянной ночной схватки, первым вбежал в страшную столовую. Вокруг стола сидело бледное безмолвное общество. Признаки жизни виднелись только у молодой девушки, которая застонала и еле заметно шевельнулась. Но в комнате был еще один человек, у которого хватило энергии исполнить последний долг. Пораженный комендор, остановившийся у двери, видел, как медленно приподнялась упавшая на стол седая голова и как высокая фигура профессора, шатаясь, поднялась на ноги.
– Берегитесь икры! Ради Бога, не дотрагивайтесь до икры! – прохрипел он.
Потом он снова упал на свое место, и круг смерти завершился.
Публикуется по изданию: Дойл. А. К. "Бочонок с икрой" – М.: Изд-во Клюкиня (без года).
Боксеры – особая партия в Китае, поднявшая в конце XIX века восстание против европейцев.
Небольшой укрепленный пост в Северном Китае.
Энтомология – наука о насекомых.
Пресвитерианцы – особая религиозная секта в Англии, отвергающая священство.
Флотский офицер, самостоятельно командующий эскадрою.
