от редакции

В январе 199* года на аукционе “Кристи” в Лондоне была представлена знаменитая коллекция исторических ценностей и произведений искусства из собрания герцогов Балморалов. Рукописную часть коллекции целиком приобрела библиотека Британского музея, и там среди древних английских хартий и фамильных документов рода Балморал обнаружилось несколько пачек бумаг из архива доктора Ватсона – наиболее интересная и важная его часть. Ее составляли письма и телеграммы Шерлока Холмса к доктору за все годы их знакомства – скупые, сдержанные, на первый взгляд холодные, но при близком рассмотрении очень внимательные и сердечные, – а также более сорока записных книжек и 17 увесистых томов тетрадей с записками доктора. О существовании таких записок нам было известно и раньше: доктор неоднократно упоминал о них в своих рассказах, а иногда и приводил выдержки из них, как, например, в повести о собаке Баскервилей. Теперь мы получили возможность прочесть их целиком, определить точную хронологию расследований Холмса; восстановить подробности, доктором опущенные, подлинные имена, им измененные; узнать обстоятельства тех дел, о которых в рассказах о Шерлоке Холмсе упоминается вскользь, а также совсем нам неизвестных. Надо ли говорить, какой интерес представит для многочисленных почитателей великого сыщика публикация этих записок!

Однако это дело отдаленного будущего. Профессор Гардинер, обнаруживший архив доктора среди бумаг Балморалов и высказавший любопытную гипотезу о том, как могли они туда попасть, утверждает, что на подготовку записок к печати понадобится много лет. Но что уже теперь может быть опубликовано – это сборник рассказов, также обнаруженный в архиве доктора, перепечатанный на “ремингтоне” и вполне подготовленный к изданию. Рассказы, судя по всему, были написаны доктором в начале 20-х годов, после возвращения из армии, – как известно, в августе 1914 года доктор Ватсон, несмотря на почтенный возраст, встал в ряды защитников Великобритании и до конца войны служил хирургом, а затем начальником военного госпиталя в Портсмуте.

Причина, по которой сборник так и не вышел в свет, становится ясной из приложенного к рукописи письма Шерлока Холмса. Приводим его дословно.

“Дорогой друг!

Я внимательно прочел Ваши рассказы и могу сказать следующее. Они не хуже – во всяком случае, не намного хуже среднего уровня Ваших писаний. Во всем, что касается фактов, они весьма точны, – я обнаружил лишь одну ошибку: охота на Джека Валентайна пришлась не на январь, а на февраль 1896 года.

Не скрою: читая Ваши очерки, я не раз вздохнул, вспоминая счастливое время, когда мы жили вместе на Бейкер-стрит под крылышком у незабвенной миссис Хадсон; и все же, рискуя Вас огорчить, настоятельно прошу: не публикуйте Вашего сборника. Вы знаете: я отошел от дел, теперь уже навсегда. Публика, непостоянная и неверная, забыла о моем существовании, и у меня нет ни малейшего желания напоминать ей о себе. Ваша публикация не доставит мне ничего, кроме десятка-другого ненужных писем и назойливых посещений, а затем еще более полного и окончательного забвения. Откажитесь от издания! Положите рукопись в свой архив – лет через семьдесят–восемьдесят какой-нибудь дотошный архивариус найдет ее и опубликует как курьез минувших дней, и наши правнуки на какой-то срок заживут нашей жизнью, взволнуются нашими заботами... Не это ли и есть истинное бессмертие?

Ваш Шерлок Холмс.

P.S. Жду Вас на Рождество. Для Вас приготовлена банка лучшего меда, какой только производили английские пчелы, и экземпляр моего наконец-то законченного и опубликованного труда о финикийских корнях корнуэльской ветви великого кельтского языка.

Ш.Х.”.

 

Мы публикуем сборник, сопроводив рассказы, там, где это было необходимо, краткими комментариями. Поскольку титульного листа в рукописи нет, мы позволили себе озаглавить сборник просто: ИЗ АРХИВА ДОКТОРА ВАТСОНА.

 

Из архива доктора Ватсона

 

“Со времени трагедии, которая завершила нашу поездку в Девоншир, мой друг успел расследовать два очень серьезных дела. В первом из них ему удалось разоблачить полковника Эпвуда, замешанного в скандале, разыгравшемся за карточным столом в клубе “Патриций”, во втором – полностью снять с несчастной мадам Монпенсье обвинение в убийстве падчерицы, молоденькой мадемуазель Карэр...”

“Собака Баскервилей”

 

СКАНДАЛ В КАРТОЧНОМ КЛУБЕ

Ни одно из многочисленных расследований Шерлока Холмса не приносило ему такой громкой славы, как дело о собаке Баскервилей. Фантастический характер преступления, высокое положение жертв – все это возбуждало острый интерес публики и привлекало на Бейкер-стрит множество посетителей, стремящихся узнать подробности из первых рук.

Холмсу претил всякий шум вокруг его имени. Он шел на все, лишь бы избежать назойливых расспросов, довольно бесцеремонно предоставляя мне сомнительное удовольствие удовлетворять любознательность и выслушивать восторженные восклицания его бесчисленных почитателей. Вот и в то утро, едва заслышав звонок в прихожей и последовавший затем мужской голос, осведомлявшийся о мистере Шерлоке Холмсе, мой друг, схватив непрочитанный “Таймс”, буркнул: “Меня нет дома” – и скрылся в своей спальне.

Визитная карточка, принесенная нашим мальчиком-слугой, сообщала: “Джеймс Лоуренс, директор-распорядитель карточного клуба “Патриций”. Пиккадилли, 78; Уайтхолл-Террас, 7”. Вслед за карточкой появился сам мистер Джеймс Лоуренс – солидный, представительный мужчина лет пятидесяти в безупречном фраке с белоснежным пластроном; в глазах его застыло такое отчаяние, что я сразу понял: на Бейкер-стрит его привело отнюдь не праздное любопытство.

– Мистер Холмс? – осведомился он.

– К сожалению, мистера Холмса нет дома! – смущенно пробормотал я. – Но если вы расскажете мне...

– Нет дома! – Директор-распорядитель театрально заломил руки. – Боже мой, я так рассчитывал на него!

– Если вы расскажете мне, что у вас за дело к мистеру Холмсу, я тотчас же передам ему, как только он вернется.

– Но время не ждет! Я должен принять решение теперь же, незамедлительно. В шесть часов начнут съезжаться члены клуба и гости. Я надеялся получить совет мистера Холмса по неотложному, животрепещуще-важному для клуба вопросу! Какое несчастье, что я не застал его!

– Ватсон, усадите его в кресло, поближе к камину, и приготовьте грог, ему необходимо успокоиться! – Холмс не мог не услышать из своей спальни громогласные сетования нашего гостя и спустился в гостиную, нимало не помышляя о том, что своим появлением выставляет меня самым отъявленным лгуном. К счастью, мистеру Лоуренсу было не до соображений такого рода.

– Мистер Холмс! – возликовал он. – Вы вернулись! Какое счастье!

– Ну-ну, выпейте грога и спокойно, не суетясь, расскажите подробно, что такого произошло в карточном клубе “Патриций”, – Холмс заглянул в визитную карточку нашего гостя, – чтобы повергнуть в такое смятение его директора-распорядителя. Располагайте мною. Что вас встревожило?

Мистеру Лоуренсу потребовалась минута или больше того, чтобы отдышаться и побороть волнение. Наконец он провел платком по лбу, решительно сжал губы и повернулся к нам.

– Я все расскажу, мистер Холмс, но сначала должен сделать некоторое, так сказать, предуведомление. “Патриций” – самый привилегированный карточный клуб в Лондоне, а стало быть, и во всей Британской империи.

– Я слышал об этом, – заметил Холмс. – Говорят, стать вашим членом труднее, чем членом парламента.

– Пожалуй. Члены нашего клуба – воистину “патриции”, представители самых богатых, именитых и влиятельных фамилий Соединенного Королевства. Клуб был основан 50 лет назад герцогом Честерским, дедом нашего нынешнего председателя. С тех пор ни одно темное пятно, ни одно скандальное происшествие не омрачили его имени.

– Да, для карточного клуба это редкость.

– Разумеется, такая репутация не создается сама собой. Члены правления принимают все меры для того, чтобы честь клуба оставалась безупречной и даже тень чего-либо сомнительного не коснулась “Патриция”. Одна из таких мер заключается в том, что карты, идущие у нас на игорные столы, изготавливаются по особому заказу и по индивидуальным рисункам. В продажу они не поступают. Вот уже более двадцати лет нам поставляет карты известный печатный дом “Брукман и сын”. Каждый месяц от них приходит партия из тридцати пакетов – по десять дюжин колод в каждом. Пакеты хранятся в кладовой, примыкающей к моему кабинету. Ключ от нее имеется только у меня, никто не может зайти в кладовую иначе как в моем присутствии. Сегодня утром, как обычно, наш старший служитель Гаррис явился в десять часов утра, чтобы достать карты из кладовой и приготовить их к вечеру. Заперев дверь кладовой, он понес пакет к столику у окна в моем кабинете, дабы у меня на глазах распечатать его и разложить колоды в специальные “картечницы”. Вероятно, он сделал какое-то неловкое движение – бумажные бандероли, скрепляющие пакет, разорвались, колоды разлетелись по всему кабинету. Одна попала на мой стол. Пока Гаррис с извинениями ползал по полу, собирая карты, я машинально взял колоду в руки. Что-то в рисунке рубашки показалось мне необычным. У меня на столе под стеклом лежат образцы наших карт – лица и рубашки. Я сравнил колоду из пакета с образцом... Мистер Холмс! Вообразите себе мой ужас, когда я обнаружил на рубашке крап! Шулерский крап! Я схватил лупу, распечатал колоду и пересмотрел карты одну за другой – сомнений быть не могло. Колода была крапленой. Я выслал под каким-то предлогом Гарриса из кабинета и перебрал все 120 колод – они все были крапленые, джентльмены, все до единой. Вот, взгляните.

Холмс взял оклеенную тонкой бумажной лентой колоду, осмотрел сначала снаружи, затем жестом заправского игрока слегка согнул – лента с треском соскочила. Холмс пересмотрел в лупу рубашки всех 52 карт и положил колоду на стол.

– Несомненно крап – спокойно констатировал он. – И весьма грубый. Я интересовался шулерством как искусством и даже написал небольшую брошюру о шулерских приемах. Ваш шулер далеко не мастер своего дела.

– Меня это очень мало утешает, мистер Холмс. Поймите, для “Патриция” это катастрофа. Если делу дать законный ход, его не остановить, а это как раз такой случай, когда следует любой ценой избежать огласки, чтобы не бросить тень на клуб. Вы известны своим тактом не менее, чем талантом расследовать самые сложные дела, и я бы ни к кому не обратился, кроме вас. Умоляю вас, мистер Холмс, помогите нам. Спасите клуб от позора!

– Вы кому-нибудь уже говорили о случившемся? – осведомился Холмс.

– Никому! Я запер кабинет, оставив все как есть, и помчался к вам. Но, разумеется, я должен незамедлительно уведомить членов правления и председателя...

– Погодите. Прежде всего, мне необходимо побывать в клубе и все увидеть собственными глазами. Мы можем отправиться туда прямо сейчас?

– О, конечно!

Мы сошли с кеба возле великолепного особняка XVIII века на Пиккадилли. Когда-то этот дом принадлежал одному из знатнейших родов Англии и был куплен герцогом Честерским со всей обстановкой для своего любимого детища. Нам открыл дверь швейцар, величественный, как лорд-мэр; по крытым красным ковром мраморным ступеням лестницы мы поднялись на площадку, огражденную баллюстрадой. На стене нас встретил портрет основателя “Патриция”. Герцог Честерский был писан во весь рост, несомненно первоклассным мастером. От площадки начиналась анфилада великолепных зал и кабинетов, – я невольно замедлял шаги, любуясь картинами, бронзой, превосходной мебелью в стиле ампир, но Холмс шагал, не оглядываясь, и всякий раз ворчал на меня за задержку. Оживился он, лишь когда мы вышли в коридор, ведущий в служебные помещения.

– А здесь что такое? – Холмс распахнул приоткрытую дверь, за которой два лакея без сюртуков, в белых рубашках и жилетках распаковывали корзины и коробки с винами и закусками. – Понимаю, буфетная. Куда ведет та дверь?

– На черный ход. Ею пользуются слуги и поставщики.

Холмс пересек буфетную, заглянул на черный ход и тотчас вновь присоединился к нам. Коридор привел нас к высокой двустворчатой двери, ведущей в кабинет директора-распорядителя – большую комнату, устланную мягким ковром, с огромным столом, стоящим вдоль стены. Полукруглые окна закрывали лиловые бархатные портьеры. Такая же портьера висела на противоположной от входа стене; за нею, как объяснил Лоуренс, находилась дверь в кладовую.

Холмс попросил нас остаться у входа и тщательно осмотрел пол и мебель; потом предложил директору открыть дверь кладовой. Вдоль трех стен маленькой темной комнатки тянулись полки; на них в два ряда лежали пакеты, завернутые в плотную розоватую оберточную бумагу, крест-накрест скрепленную цветными бандеролями с рекламой печатного дома “Брукман и сын”.

– Ваш служитель берет пакеты как придется или в определенном порядке? – осведомился Холмс.

– О, Гаррис большой педант. Он всегда берет пакеты в определенной последовательности – слева направо, сперва верхний, потом нижний.

– Значит, при желании можно рассчитать, какой пакет в тот или иной день попадет на игорные столы?

– Несомненно.

– А то, что крапленые карты должны были попасть в игру именно сегодня, можно счесть случайностью?

– Ни в коем случае! Я уже думал об этом: сегодня у нас, мистер Холмс, так называемый “День свободной игры”.

– “День свободной игры”? Что это значит?

– Сейчас я вам все объясню. Садитесь, джентльмены! – Директор суетливо усадил нас на мягкие, обитые старинным штофом стулья у стола. – Видите ли, мистер Холмс, герцог Честерский, основатель клуба, считал карты на редкость умной и благородной игрой, по богатству комбинаций во много раз превосходящей шахматы. Репутацию карт, по его мнению, испортили азартные игры, не требующие от игроков ни таланта, ни мастерства, основанные исключительно на слепом везении и преследующие чисто меркантильные цели. В “Патриции” подобные игры запрещены, а выигрыш или проигрыш одного игрока не может превышать 10 фунтов за вечер. Как вы понимаете, подобная мизерная сумма никак не может заинтересовать шулера. Однако в последнее время среди членов клуба произошел раскол. Некоторая часть молодых наших членов стала тяготиться строгостью устава, требовать радикальных изменений. Более консервативные, преданные традициям джентельмены не соглашались... Дело дошло до того, что несколько человек – среди них, скажу вам по секрету, двое из королевской фамилии, – объявили о выходе из клуба, что было бы для нас крайне нежелательным. В конце концов в качестве компромисса был установлен “День свободной игры” – когда все запреты снимаются; можно играть в любые игры и на любые суммы. Кроме того, в этот день в клуб допускаются посторонние. Каждому члену “Патриция” выдается по одному пригласительному билету.

– И что же, страсти улеглись, члены клуба пришли к примирению?

– О да! “День свободной игры” сразу же завоевал в клубе огромную популярность.

– “День”, полагаю, имеет точную дату?

– Он проводится приблизительно раз в месяц, но дата каждый раз назначается правлением и никто, кроме директоров, о ней заранее не знает. Рядовые члены клуба извещаются только за день. Мы все-таки должны соблюдать осторожность...

– Разумеется. Сколько же было у вас таких игр?

– Три.

– И никаких подозрений в те разы у вас не возникало?

– Абсолютно никаких.

– Ну что ж. Значит, шулер решил начать свою деятельность в вашем клубе с сегодняшнего дня. Покажите мне колоды и обертку от пакета.

Холмс вновь вооружился лупой и принялся тщательно осматривать сперва колоды, затем оберточную бумагу, так и остававшуюся на полу кабинета.

– Служитель не виноват, – объявил он. – Пакет распался не случайно: бандероли были подрезаны, а затем подклеены снова. Вот, можете убедиться.

Действительно, ленты бандеролей были не разорваны, а срезаны; с двух сторон виднелись явные надрезы.

– Это очень существенно, – заметил Холмс. – Прежде всего мы можем сразу исключить из числа подозреваемых печатный дом “Брукман и сын”. Пакет был выкраден уже после того, как он вышел из стен типографии. Шулер проник в вашу кладовую, унес пакет, вскрыл его и, нанеся крап на колоды, заклеил бандероли гуммиарабиком, – в типографиях же употребляют столярный клей, причем весьма небрежно. На бумаге остался отчетливый след его большого пальца, измазанного клеем. – Холмс вырезал кусок обертки перочинным ножом и спрятал в свой бумажник. – Полагаю, он может нам пригодиться.

– Но как негодяй мог проникнуть в мой кабинет! – возмутился директор. – Я никому не доверяю ключей и ни разу не терял их!

Холмс пожал плечами.

– Видимо, шулер снял восковой отпечаток с замочной скважины и заказал себе дубликат ключа. Все это довольно просто. Отперев кладовую, он взял пакет – между прочим, не из той партии, что сейчас лежит у вас в кладовой, цвет оберточной бумаги несколько отличается: он чуть розовее. Оно и понятно: на то, чтобы нанести крап на 120 колод, нужно время, и немалое. Шулер работал не меньше месяца, а то и двух. Приготовив пакет, он подложил его с таким расчетом, чтобы Гаррис взял его с полки именно сегодня. А что представляет из себя этот ваш Гаррис?

– Он наш старейший служитель. Единственный, кто работает в “Патриции” со дня его основания. Начинал мальчиком-рассыльным при старом герцоге. Предан клубу всей душой. Я верю ему, как самому себе.

– Значит, шулер получил необходимые сведения не от него, а каким-то иным путем. Ну что ж, мистер Лоуренс, до вечера мы больше ничего не сможем сделать.

– Как до вечера? – взволновался директор. – Боже праведный, мистер Холмс, вы, кажется, не совсем понимаете, как обстоит дело. Я обязан принять самые решительные меры. Надо найти выход из этого положения. Крапленые карты я, конечно, прикажу уничтожить...

– Ни в коем случае! Оставьте все как есть. Отправьте карты на игорные столы, как если бы вам ничего не было известно. Пусть негодяй думает, что его проделки остались нераскрытыми. Это единственный способ изобличить его.

Директор колебался.

– Я понимаю, мистер Холмс, но я не могу взять на себя такую ответственность. Я должен обо всем доложить правлению клуба и заручиться согласием директоров.

– Мистер Лоуренс, – Холмс говорил спокойно, но я чувствовал, что он еле сдерживает раздражение, – я берусь раскрыть это преступление и изобличить шулера таким образом, чтобы не пострадала безукоризненная репутация вашего клуба, но при одном непременном условии: вы не скажете никому ни единого слова и не подадите вида, что вам что-нибудь известно. В противном случае я отказываюсь от расследования.

– Ах, нет, нет...

– Я сам извещу ваших директоров, а пока ничего не предпринимайте, решительно ничего. Когда у вас заседание правления? Завтра в двенадцать? Превосходно. Завтра в двенадцать часов я расскажу правлению обо всем, что нам известно в данный момент и, надеюсь, еще станет известным к концу нынешнего вечера. Кстати, кто входит в правление?

– Герцог Честерский – председатель; сэр Чарльз Кеткок ведает приемом новых членов; лорд Гринстрит – директор-казначей; директор-архивариус – профессор Мосли; директор-эконом – полковник Эпвуд; директор-распорядитель – ваш покорный слуга.

– Прекрасно! А сейчас, мистер Лоуренс, я покину вас. У меня есть кой-какие дела, но я оставляю вам “под залог” доктора Ватсона и вернусь к шести. Чтобы не было недоразумений, дайте мне пригласительный билет.

– О, пожалуйста! – Директор-распорядитель вручил Холмсу изящно отпечатанный билет на бристольском картоне с золотым обрезом. Холмс направился к двери.

– Проводите меня, Ватсон! Следите за директором, – говорил он вполголоса, идя под руку со мной через анфиладу зал. – Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Лоуренс сказал хоть слово о крапленых картах кому бы то ни было. И вообще, будьте предельно внимательны. Сегодня нам понадобится вся наша наблюдательность.

Те четыре часа, что я провел в обществе мистера Лоуренса, были едва ли не самыми утомительными за все то время, что я принимал участие в расследованиях моего друга. Директор-распорядитель нервничал; его настроение менялось каждую минуту. Он то сетовал на Холмса, взвалившего на его плечи такую ответственность, то клял негодяя, виновника своих неприятностей. К концу дня он так извел себя, что на него было жалко глядеть. В половине шестого в кабинет влетел лакей и доложил, что прибыл председатель правления клуба герцог Честерский, и тотчас же в дверях показался сам герцог. Честное слово, мне показалось на минуту, что это портрет основателя “Патриция” сошел со своего места на площадке лестницы: фигура герцога на фоне темного проема двери и впрямь казалась старинным портретом, а поразительное сходство с дедом делало иллюзию полной: такой же нескладный, долговязый, с длинными тощими ногами и округлым брюшком; с маленькой головкой, чересчур маленькой для огромного носа, высокомерно задранного вверх герцог Честерский представал воплощением аристократического снобизма.

– Позвольте, ваша светлость, представить вам доктора Ватсона, – засуетился директор-распорядитель. – Вам, вероятно, известно это имя: его друг, мистер Шерлок Холмс...

– Я слышал о Шерлоке Холмсе, – прервал Лоуренса герцог, холодно качнув носом в мою сторону; его звучный бас прозвучал точно гонг, созывающий к обеду. – Разумеется, как всякий добропорядочный англичанин, я приветствую его усилия в борьбе с преступностью. Но появление сыщика в стенах “Патриция” было бы нежелательным, крайне нежелательным. Я ничего не имею против присутствия доктора Ватсона, но я решительно против присутствия в этих стенах мистера Шерлока Холмса. Это бросило бы тень на репутацию клуба.

Пустив в нас этой сентенцией, герцог повернулся спиной и величественно удалился, оставив директора-распорядителя в полнейшем смятении.

– Боже мой, Боже мой! Надо что-то предпринять! Присутствие мистера Шерлока Холмса нежелательно герцогу. Посылать на Бейкер-стрит уже поздно... Умоляю вас, доктор, встретьте мистера Холмса в вестибюле, предупредите, что он не может, не должен появляться в залах...

– Но как же шулер? – запротестовал я. – Вы что же, отказываетесь от возможности разоблачить негодяя?

– Ах, я не знаю, я ничего не знаю! Я говорил мистеру Холмсу, что мне следует сообщить директорам и председателю о крапленых картах, но он запретил даже заикаться об этом, – вы же слышали! И вот теперь создалось такое положение...

– Хорошо, я предупрежу Холмса. – Я направился к выходу.

Лоуренс бежал следом, лепеча извинения:

– Вы же видите сами, доктор, создалось такое положение, такое положение...

Когда мы проходили по коридору мимо буфетной, из нее выглянул краснощекий джентльмен с пышными седыми бакенбардами и лихо подкрученными усами и весело приветствовал директора-распорядителя:

– Ну, Лоуренс, поздравьте себя, меня и всех нас: я перехватил у клуба “Кевендиш” последнюю партию “Вдовы Клико" 1812 года, всего три тысячи дюжин бутылок, все, что остались. Теперь они принадлежат “Патрицию”, и ему одному!

– Да, да, Эпвуд, поздравляю, это замечательно! – пробормотал Лоуренс; вряд ли он что-нибудь понял из восторгов своего коллеги.

Я вышел на площадку и остановился возле балюстрады под портретом герцога, к которому, каюсь, воспылал лютой ненавистью. Стоячие часы в углу показывали без четверти шесть, и гости уже начинали съезжаться. То и дело открывались двери; швейцар и два лакея почтительно принимали у джентльменов пальто и плащи, а те, поправив перед высокими зеркалами прически и усы, поднимались по лестнице и, пройдя мимо меня, исчезали в залах. Убеленные сединами старцы тяжело взбирались по ступеням, опираясь на перила и останавливаясь, чтобы перевести дух; тонкие юнцы, похожие в своих элегантных фраках на черных кузнечиков, взлетали, шагая через три ступени... Я смотрел на них и думал, что у всех этих людей, таких разных по возрасту и по внешности, есть некая общая черта, подобно знаку касты отмечающая их принадлежность к высшему аристократическому обществу, истинной родовой английской знати. Да, английский джентльмен – это особая порода; его главный признак – непринужденное самообладание, какого не встретишь ни в одном другом сословии. Особенно бросились мне в глаза трое: тучный адмирал с лицом цвета грязной моркови и кустиками седых бровей над выпуклыми свирепыми глазами – такие моряки составили когда-то славу Англии как владычицы морей; изящный веснушчатый юноша с гладкими рыжеватыми волосами и длинными густыми ресницами, похожими на крылья бабочки, и пожилой джентльмен, напоминающий великолепной седой шевелюрой и черными бровями даже уже не английского, а французского аристократа, какого-нибудь маркиза эпохи Людовика Пятнадцатого, – живое воплощение так редко встречающегося истинного благородства..

Пробило шесть; гости шли толпой, но Холмс не появлялся. Вот поток начинает редеть; вот уже только отдельные опоздавшие гости торопливо пробегают мимо меня... Швейцар закрывает двери и удаляется в гардеробную... Из залов доносятся возгласы, свидетельствующие о том, что игра в полном разгаре. Я не мог ума приложить, что помешало Холмсу прийти. Как бы там ни было, моя обязанность – наблюдать, и, коль скоро мой друг отсутствует, наблюдать за двоих. Я покинул свой пост на лестнице и отправился в залы.

В кабинетах пожилые члены клуба играли в вист; в центральном зале полковник Эпвуд, сидя во главе огромного стола между двумя шандалами со свечами, метал банк. Здесь толпилось более всего народа, игра шла по-крупному; на столе горой лежали десяти- и пятидесятифунтовые кредитные билеты, серебряные соверены и золотые гинеи. Веснушчатый юнец с пушистыми ресницами – как я узнал позже, принц крови – проиграл сразу двадцать фунтов и отошел от стола, по-детски надув губы. Наступила короткая заминка. Полковник оглядывал зал, ожидая партнеров... Из-за спин наблюдающих за игрой протянулась тонкая рука в лайковой перчатке и тихий голос произнес:

– Позвольте мне, мосье!

Я оглянулся: это был тот, кого я про себя окрестил “маркизом”; в его речи слышался явный французский акцент, и я поздравил себя с собственной догадливостью.

То, что последовало за этим, вероятно, не мне одному врезалось в память как одно из самых сильных впечатлений в жизни. Вся игра сосредоточилась лишь на “маркизе” – другие игроки смотрели на свое участие как на проформу. “Маркиз” ставил одну карту за другой и неизменно проигрывал; сумма проигрыша ползла вверх, словно ртуть в градуснике у больного лихорадкой: десять фунтов, двадцать, пятьдесят, сто, двести... В зале воцарилась напряженная тишина. Вистеры, оставив недоигранные партии, покинули свои кабинеты и присоединились к зрителям. Я заметил мелькнувшее в толпе испуганное лицо директора-распорядителя. Четыреста, пятьсот... Когда проигрыш достиг шестисот фунтов, полковник перестал метать и, извинившись, сказал, что хотел бы убедиться в наличии у уважаемого партнера столь значительной суммы. “Маркиз” достал бумажник крокодиловой кожи, вынул из него пачку кредитных билетов и положил на стол, прикрыв картами. Игра возобновилась. Через полчаса проигрыш достиг высшей точки – тысячи фунтов – и здесь внезапно наступил перелом. “Температура” поползла вниз с той же неукоснительностью, с какой шла вверх: семьсот фунтов, пятьсот, сто... Через несколько минут – мне по крайней мере так показалось – выигрыш полковника растаял как снег под лучами солнца, достигнув нулевой отметки. “Маркиз” спокойно взял свои деньги, положил в бумажник и, обойдя стол, пожал полковнику руку.

– Мосье, я получил огромное удовольствие.

Полковник, красный как рак, задыхающийся, словно после долгого бега, не нашелся, что ответить. “Маркиз” поклонился и исчез в толпе. Послышался гул взволнованных голосов, обсуждающих игру; вистеры вернулись доигрывать свои прерванные робберы; лакеи стали обносить гостей шампанским... Я взглянул на часы: они показывали одиннадцать. Время пронеслось стрелой, мне и в голову не приходило, что игра длилась так долго.

Ко мне подлетел сияющий Лоуренс и, подхватив под руку, потащил в свой кабинет, крикнув лакею подать туда шампанское.

– Все обошлось как нельзя лучше, доктор! Полагаю, мы имеем право выпить по бокалу. Я, признаться, немного испугался, когда в игре оказались такие суммы, заподозрил этого француза, но, как видите, все окончилось практически вничью. Мистеру Холмсу что-то помешало прийти – и прекрасно! По крайней мере у герцога нет поводов для неудовольствия. Я начинаю думать, что оба мы – Холмс и я – ошиблись, приняв за крап обыкновенный типографский брак.

– Нет, сэр, никакой ошибки не было.

Мог ли я не узнать этот холодный язвительный голос, вдруг раздавшийся за нашими спинами! Оба мы резко обернулись: в дверях кабинета стоял “маркиз”. Спокойно, словно шляпу, снял он с головы седой парик, отклеил густые черные брови, отер платком грим... Я, казалось бы, должен был привыкнуть к невероятным превращениям Холмса, но, признаться, его появление в роли “маркиза” было для меня полной неожиданностью; Лоуренс же совершенно остолбенел.

– Это... вы? – выдавил он наконец. – Но позвольте, это же просто невероятно! Я не верю своим глазам! Что все это значит?

– Завтра, завтра! Все объяснения завтра. Я, признаться, порядком устал от этой игры. Она потребовала сильного нервного напряжения.

– Но скажите только: зачем вам потребовалось такое переодевание? Я завзятый театрал и видел десятки первоклассных актеров, но, честное слово, вы превзошли всех! Ваш “француз” бесподобен...

– Видите ли, Лоуренс1, моя внешность в последнее время стала слишком известной именно тем, кому мне меньше всего хотелось бы представляться. К тому же, как я понял, мое появление вызвало бы не удовольствие герцога Честерского. Значит, я не зря трудился, вживаясь в свою “французскую” роль. Кстати, мне это было не так уж трудно: ведь во мне на четверть французской крови. Моя бабушка была сестрой Верне, французского художника. Идемте, Ватсон.

Мы отправились домой. Холмс устало молчал, и я не смел его тревожить расспросами, хотя догадки вертелись в моей голове. Ничего не оставалось, как ждать завтрашнего дня.

Назавтра в двенадцать часов мы снова поднялись по так хорошо изученной мною лестнице и через анфиладу зал вышли в коридор. На полпути к кабинету директора-распорядителя нас остановил лакей, сообщивший, что в кабинете идет заседание правления и никто посторонний туда допущен быть не может. В конце концов он согласился передать наши визитные карточки и исчез за дверью. До нас донесся громоподобный голос герцога:

– Я же просил нас не беспокоить, Бут! А мистеру Холмсу вообще незачем было появляться в клубе! Пусть передаст, что ему нужно. Спросите его и доложите после окончания заседания. Вы поняли, Бут?

– Вперед, Ватсон!

Холмс распахнул дверь кабинета, взял за плечи пытавшегося остановить нас лакея и выставил в коридор, закрыв за ним обе створки. В кабинете за столом сидели все шесть директоров; в центре возвышался герцог, рядом с ним буквально сползал под стол бледный, дрожащий Лоуренс. Лицо председателя налилось кровью.

– Что это значит? – прогремел он. – Чем вы можете объяснить свое наглое вторжение?

– Тем, ваша светлость, что мне было поручено разоблачить шулера, подвизающегося в клубе “Патриций”. Прикажете обсуждать этот вопрос с вашим лакеем?

– Мистер Холмс! Надеюсь, вы понимаете, что подобные обвинения...

– Для них есть более чем веские основания! Можете полюбоваться, какие карты были вчера в игре в вашем игорном притоне.

Холмс швырнул колоду на стол. Герцог торопливо ввинтил в глаз монокль, пересмотрел карты и выронил их из рук.

– Это, это... Мистер Лоуренс, вы знали об этом? Ведь это вы пригласили мистера Шерлока Холмса? Вы пошли на это, не сообщив ни слова ни мне, как председателю правления, ни директорам? Вы понимаете...

– Да, мистер Лоуренс пригласил меня, потому что пригласи он полицию, от репутации вашего клуба остались бы жалкие лохмотья! А я запретил ему говорить о крапленых картах – и вам как председателю правления, и директорам. Почему? Потому что шулер – один из директоров; в настоящее время мы имеем удовольствие находиться в его обществе.

Слова Холмса буквально сразили и герцога, и его почтенных коллег. Все шесть директоров потупили глаза с одинаково виноватым видом.

– У меня есть непреложное свидетельство, – продолжал Холмс. – Шулер оставил отпечаток пальца на обертке пакета с краплеными картами. Вам, возможно, неизвестно, что криминалисты считают отпечатки пальцев одной из самых неоспоримых улик. Во всем мире не найдется двух одинаковых отпечатков пальцев. Преступник может быть разоблачен в одну минуту. Но если он в течение недели выйдет из членов клуба и покинет Англию, я предам забвению эту позорную историю. В противном случае все материалы будут переданы мною в Скотланд-Ярд. Всего хорошего.

Холмс резко повернулся и вышел в коридор. Я последовал за ним. Позади нас воцарилась тягостная тишина, словно в кабинете лег покойник.

Три дня спустя наша скромная гостиная была удостоена великосветского посещения: нас почтил своим визитом некто иной, как герцог Честерский собственной персоной; за его спиной скромно маячил директор-распорядитель мистер Джеймс Лоуренс.

– Джентльмены, я пришел, чтобы принести глубокие извинения мистеру Холмсу, – провозгласил герцог своим трубным голосом. – Но прежде всего я хочу известить вас, джентльмены, что полковник Эпвуд вышел из членов клуба: он возвращается на военную службу в родезийскую армию и на днях уезжает в Южную Африку.

– Ну вот и отлично, – приятно улыбнулся Холмс. – Значит, нашей маленькой тайны более не существует. Садитесь, джентльмены! Позвольте предложить вам по рюмке этого превосходного старого коньяка – напитка, достойного титула “маркиза”, которым удостоил меня мой друг доктор Ватсон. За счастливое разрешение всей этой неприятной истории!

– Вы оказали “Патрицию” поистине неоценимую услугу – все наше будущее было поставлено на карту...

– Да еще крапленую, – улыбнулся Холмс. – Но с исчезновением с вашего горизонта полковника Эпвуда все опасности, надеюсь, миновали. Будем считать, что печального инцидента с краплеными картами никогда не происходило.

– Не скрою, мистер Холмс, мы с Лоуренсом сгораем от любопытства! – После двух рюмок коньяка герцог утратил все свое высокомерие.

– Прошу вас, задавайте любые вопросы и не опасайтесь, что я откажусь отвечать.

– Как удалось вам так быстро обнаружить преступника?

– Ну, это было совсем нетрудно. Из рассказов мистера Лоуренса явствовало, что человек, подложивший в кладовую пакет с краплеными картами, отлично осведомлен о внутреннем распорядке жизни клуба, причем в таких подробностях, какие вряд ли могли быть известны рядовым членам. Он знал заранее дату очередного “Дня свободной игры”, известную только директорам; знал привычки старшего служителя Гарриса, берущего пакеты с полки в определенном порядке; он мог в любое время свободно разгуливать в служебных помещениях клуба и заходить в кабинет директора-распорядителя, не возбуждая подозрений и не вызывая недоумения у слуг; я был уверен – или, если хотите, почти уверен, – что виновного следует искать среди членов правления. Вы, Лоуренс, и в мыслях бы не допустили ничего подобного, ну а в моих правилах – не иметь предвзятых мнений, а послушно идти за фактами. Далее, я обратил внимание на то, что шулер сумел дважды пронести – из клуба и в клуб – пакет с картами, достаточно большой и заметный. Ни в какой портфель или саквояж его не спрячешь.

– Да-да, – вмешался Лоуренс. – Я и сам задавал себе этот вопрос. Как он смог незаметно пронести пакет мимо швейцара?

– Это оставалось загадкой до тех пор, пока я не заглянул к вам на черный ход, тот, что за дверью буфетной. Им пользуются поставщики, и вся лестничная площадка заставлена корзинами и ящиками из-под вин и закусок. Увидев это, я твердо решил, что пакет следовал именно этим путем – через черный ход. Итак, уже на самой первой стадии расследования мои подозрения возбудил директор-эконом как тот из директоров, кто постоянно имеет дело с поставщиками и лучше всех осведомлен о возможностях черного хода.

– Значит, вы с самого начала знали, что шулер – Эпвуд?

– Подозревал – так будет вернее. Но, разумеется, мои подозрения нуждались в самой серьезной проверке. Мне было необходимо убедить преступника в том, что его действия остались незамеченными. На тот случай, если мое лицо окажется известным шулеру, я изменил внешность и предстал в облике “маркиза”, таким образом, ничто не могло насторожить негодяя и побудить его отказаться от нечестной игры, сулящей ему немалый выигрыш.

– Но, мистер Холмс, вы же могли остаться без денег! Тысяча фунтов – не слишком ли дорогая цена за истину? Конечно, вы могли надеяться на то, что клуб возместит вам потерю...

– О нет! Если бы я не сумел отыграться, я никому бы не позволил расплачиваться за мою неловкость. Но для меня риск был весьма незначительным. Я уже говорил вам, мистер Лоуренс, что изучал шулерские приемы; заметил и то, что ваш шулер – специалист отнюдь не высокого класса, дилетант, а не профессионал. Я был уверен, что, зная крап, сумею обернуть карты против него самого.

– Вам это удалось как нельзя лучше.

– Пожимая полковнику руку, я держал в ладони кусок воска и таким образом получил отпечаток большого пальца его правой руки. Как я и предполагал, он совпал с тем отпечатком, который полковник по небрежности оставил на обертке пакета.

– Блестяще! – провозгласил герцог. – Ничего иного не могу сказать. Джентльмены, – продолжил он с некоторой торжественностью, – от имени и по поручению правления мы с мистером Лоуренсом вручаем вам билеты почетных членов клуба. Когда бы вы ни пришли к нам, вы будете в “Патриции” самыми дорогими и желанными гостями. Своим посещением, мистер Холмс, вы окажете нам величайшую честь. Я не часто извиняюсь, сэр. Перед вами я смиренно склоняю голову.

ПОЖАР В МЕЙПЛХЭМЕ

“Тогда я был так занят историей с ватиканскими камеями, что прозевал несколько любопытных дел в Англии...”

“Собака Баскервилей”

Мой недолгий военный опыт не принес мне ничего, кроме непоправимо испорченного здоровья и стойкой неприязни к военным действиям как способу разрешения международных конфликтов. Я счел бы год, проведенный в Индии и Афганистане, бессмысленно потерянным и вычеркнул его из своей памяти, если бы не встречи и знакомства с чудесными ребятами – британскими офицерами и солдатами, моими верными спутниками на трудных дорогах войны. Многих вспоминаю я с благодарностью и теплотой, многие навсегда запечатлелись в моем сердце... Но ни с кем не сблизился я так тесно, никто не занял такого места в моей жизни, как капитан бенгальской артиллерии Джек Мак Куин – миляга Мак-Куин, один из лучших людей, с которыми мне доводилось когда-либо встречаться. Раненый, как и я, в битве при Майванде, он оказался моим соседом по палате в госпитале в Пешаваре когда же меня свалил брюшной тиф – этот бич наших восточных колоний, – Мак-Куин, пренебрегая опасностью заразиться и вопреки всем запретам, пробирался в тифозный барак и выхаживал меня – его заботам не меньше, чем врачебному искусству, я обязан тому, что остался жив.

С моим отъездом в Англию наша дружба не оборвалась. В течение всех этих лет я почти каждый месяц получал от Мак-Куина, теперь уже майора, подробные письма на многих страницах, в которых он с присущим ему юмором рассказывал обо всех перипетиях своей жизни и службы в Индии и на Цейлоне. В ответ я писал ему о себе и замечу не без гордости, ибо самые опасные приключения моего друга в таинственных странах Востока не шли в сравнение с тем, что довелось пережить мне, благодаря дружбе с Шерлоком Холмсом, в прозаической обстановке Лондона.

С весны 18** года Мак-Куин замолчал. В течение всего лета я не получал от него ни строчки и, начав беспокоиться, уже собирался писать его бригадному генералу, когда события, связанные с делом Баскервилей, почти на два месяца целиком поглотили мое внимание и отвлекли от всех прочих забот и дел. А на другой день по возвращении в Лондон я получил от Мак-Куина письмо с грифом отеля “Нортумберленд”, – майор писал, что во время весенней экспедиции к верховьям Ганга он подхватил жестокую тропическую малярию, все лето провалялся в госпитале, получил годичный отпуск для поправки здоровья и два дня назад прибыл в Англию. Он предполагал провести некоторое время в Лондоне под наблюдением врачей, а затем намеревался уехать в Эдинбург к родным. Доктор запретил ему выходить на улицу в осеннюю непогоду, и он просил меня навестить его в гостинице. Нечего и говорить, что я в тот же вечер помчался в отель “Нортумберленд”.

Я застал Мак-Куина в кресле у камина, с пледом на коленях. Он был худ и желт, на скулах нездоровый румянец, белки глаз мутны и в кровавых прожилках, – все говорило о том, что коварная болезнь далеко еще не отпустила свою жертву. Но во всем остальном Мак-Куин мало изменился – почти не постарел и оставался тем же, каким я знал его много лет назад: добрым, веселым, обаятельным парнем, преданным другом и верным товарищем. Он страшно обрадовался мне; нам было о чем поговорить, что вспомнить. Два часа пролетели незаметно; наконец я спохватился, что бессовестно утомил больного, и стал прощаться, заверив Мак-Куина, что непременно приду снова в самые ближайшие дни. Он порывался проводить меня, но на лестнице и в вестибюле отеля гуляли сквозняки, и я уговорил его не покидать своего теплого кресла у камина. Спускаясь вниз, я думал с грустью, что нескоро доведется майору вернуться в Индию к своим артиллеристам, если вообще врачи позволят ему когда-нибудь туда вернуться.

Громкий крик вывел меня из задумчивости – в коридоре второго этажа женщина кричала по-французски: “Mon Dieu... Le Docteur... Le Docteur...1” Вылетевший на площадку коридорный чуть не сбил меня с ног и, извинившись, хотел бежать дальше, но я остановил его: “Я врач. Если я могу быть полезен...” “Врач! – радостно вскрикнул он. – Какое счастье! Даме из десятого номера дурно... Ее не могут привести в чувство... Идемте скорее...”

У двери номера металась перепуганная горничная в сбившейся набок наколке. Что-то взволнованно лопоча по-французски (я не понял ни слова), она схватила меня за руку и буквально потащила к своей госпоже. Апартаменты бельэтажа, куда я попал, разительно отличались от скромного номера Мак-Куина: мои ноги утонули в ковре, урывками я видел крытые бархатом кресла, высокий, с белой мраморной доской камин... Все это, впрочем, я оценил позднее – теперь все мое внимание было приковано к фигуре женщины в черном, бессильно поникшей в кресле. Она была мертвенно бледна, со зловещей синевой на губах – только едва слышная ниточка пульса говорила о том, что жизнь еще не покинула ее тела.

Мучительно долгие минуты... Мне показалось, что прошла вечность, – все мои усилия привести ее в чувство были напрасны. Но вот веки дрогнули, губы порозовели, пульс по-прежнему оставался слабым, но дыхание выровнялось, женщина открыла большие темные глаза, в них мелькнуло сознание – она узнала тревожно склонившуюся к ней горничную.

– Grand Dieu, Rosalie... – прошептала она по-французски слабым голосом. – Сhеre amie... T’en fais pas...1 – Она сделала движение, силясь приподняться.

Я запротестовал.

– Oh! Non, non, Madame... J’ai peur... Bougez le moin possible ...2— с трудом подбирал я немногие известные мне французские слова. – Нельзя вставать...

Она перевела на меня свои прекрасные глаза.

– Vоus еst le docteur? Вы врач? – повторила она по-английски.

– Да, мадам, доктор Ватсон к вашим услугам.

Она нахмурила лоб, силясь что-то вспомнить.

– Доктор Ватсон... Доктор Ватсон... Тот самый доктор Ватсон? Друг Шерлока Холмса?

– Да, мадам, я действительно друг Шерлока Холмса. Но какое это имеет значение...

Она перебила меня.

– Это судьба. Сам Бог послал вас ко мне. Доктор Ватсон, умоляю вас, сейчас, теперь же отвезите меня к мистеру Холмсу...

– Как только вы поправитесь...

– Нет, нет, этого нельзя откладывать.

Она снова попыталась подняться.

– Кажется, у меня действительно недостанет сил. Доктор, ради Бога, бессовестно с моей стороны просить вас, но во имя всех святых, умоляю, привезите ко мне вашего друга. Мистер Холмс единственный, кто может мне помочь.

Ее волнение невольно заразило меня.

– Конечно, конечно, я сейчас же привезу его, только бы он был дома.

– О, когда бы он ни вернулся, сколь угодно поздно, все равно... Речь идет о жизни и смерти!

Я поспешил вниз.

Дождь лил как из ведра, и за те несколько минут, что я бежал от подъезда отеля до стоянки экипажей, мой плащ успел промокнуть насквозь. Только усевшись в кеб и назвав адрес, я вспомнил, что так и не узнал имени своей нежданной пациентки. Кто она? Я постарался применить те же методы, какие применял в подобных случаях Шерлок Холмс. Ей лет сорок – сорок пять. Француженка. Богата, даже весьма, если судить по номеру, который она занимает. Одета в черное – видимо, недавно понесла утрату. Возможно, вдова. Ее обморок, как мне показалось, был следствием не болезни, а сильного нервного потрясения. Как ни напрягал я свои мыслительные способности, дальше этих очевидных фактов так и не продвинулся, а сколько сумел бы разглядеть на моем месте Холмс!

Подъехав к нашему дому на Бейкер-стрит, я с тревогой взглянул на окна гостиной: они были ярко освещены, и я увидел высокую, худощавую фигуру моего друга, которая темным силуэтом промелькнула за спущенной шторой. Слава Богу! Холмс был дома. Попросив кебмена подождать, я взбежал по лестнице. Холмс сидел в халате за приставным столом и усердно занимался какими-то химическими исследованиями. Над голубоватым пламенем бунзеновской горелки в большой изогнутой реторте неистово кипела какая-то жидкость. Увидев меня, он комически вздохнул и закрепил реторту в штативе.

– Буду готов через минуту. – Он засуетился, бросился за своим пальто, снимая на ходу халат, и вернулся действительно через минуту, – серый плащ и небольшая суконная кепка делали его худую, высокую фигуру еще более худой и высокой.

– Как вы догадались, что я приехал за вами? – спросил я, когда кеб двинулся в путь.

Холмс усмехнулся.

– Друг мой! Это же элементарно. Вы не отпустили кеб. Вы ворвались в комнату, не сняв мокрого плаща, даже не встряхнув его – с него натекла на пол целая лужа. Что это могло означать, как не то, что вы явились, чтобы немедленно отвезти меня на место какого-то кровавого злодеяния.

Я не мог удержаться от смеха.

– Насчет кровавого злодеяния мне ничего не известно. Судите сами.

Я рассказал Холмсу обо всех событиях этого вечера. Он выслушал меня с присущим ему вниманием.

– Ну что ж, – заметил он, когда я закончил. – Будем надеяться, что с вашей пациенткой случилось что-то стоящее внимания и вы вытащили меня из дома в такую непогоду не ради поисков сбежавшей болонки или завалившейся за диван броши. Во всяком случае, вы поступили правильно.

Моя пациентка выглядела значительно лучше. Она привела в порядок свои пышные, серебрящиеся ранней сединой волосы, накинула на плечи тонкую шаль. При виде Холмса она радостно вскрикнула и протянула к нему обе руки.

– Как я благодарна вам, мистер Холмс! С моей стороны было бесчеловечно просить вас о визите в такую пору. Мое оправдание лишь в том, что дело в высшей степени серьезно и не терпит отлагательства. В любую минуту меня могут арестовать и отправить в тюрьму.

– В тюрьму! – воскликнул Холмс. – Да это просто замеча... просто ужасно. Какое обвинение вам предъявляют?

– Обвинение в убийстве моей падчерицы. Ах, ведь я не назвала вам себя: я – несчастная мадам Монпенсье.

Я невольно вздрогнул. Мне, как и Холмсу, было хорошо известно это имя – полгода назад оно не сходило со страниц газет. Вся Англия была потрясена трагедией этой женщины: где-то в середине мая в ее поместье близ Рединга случился пожар, дом сгорел дотла и в огне погибла ее падчерица молоденькая мадемуазель Карэр.

– Но, мадам Монпенсье, – с недоумением произнес Холмс, – насколько я помню, гибель вашей падчерицы была следствием несчастного случая!

– Да, к такому выводу пришла тогда полиция. Но позже было проведено новое расследование, обнаружились факты, свидетельствующие, что это мог быть не несчастный случай, а намеренный поджог. И в этом поджоге обвиняют меня. – Она осеклась и замолчала, прижав руку к груди. Горничная поспешила к ней с флаконом нюхательной соли, но она отвела ее руку. – Мистер Холмс, умоляю вас, выслушайте меня. Я не прошу ничего другого. Я пойду в тюрьму со спокойной душой, если буду знать, что вам все известно и вы готовы мне помочь.

– Я весь внимание, мадам. Постарайтесь не упустить ни одной подробности.

– Я расскажу вам все, ничего не скрывая. Я вышла замуж за полковника Карэра, когда его дочери было чуть больше года. Ее мать, первая жена полковника, умерла в родах. Я вырастила девочку и, клянусь вам, любила так, как может любить мать свое единственное дитя. Через три года полковник Карэр погиб – умер от желтой лихорадки во время военной экспедиции в Аммане. Спустя некоторое время я вышла замуж вторично за господина Монпенсье. Это был чудесный человек, редкой доброты – он искренне привязался к Марианне. И то сказать, к ней нельзя было не привязаться: я не видела более очаровательного, более располагающего к себе ребенка. Мы дали девочке все лучшее, что только могли; она воспитывалась в самом привилегированном институте Франции... Весной позапрошлого года должна была закончить курс. Как мы ждали этого дня! Какой праздник готовили своей девочке! Какие строили планы! Мы намеревались повезти ее в Италию... Судьба бывает иногда чудовищно жестокой. Накануне приезда Марианны господин Монпенсье скоропостижно скончался от апоплексического удара. Для нас обеих это явилось страшным горем. Я совершенно растерялась. Нужно было думать о будущем Марианны, как-то устраивать ее и свою жизнь... А у меня опустились руки, я не способна была помышлять ни о чем, кроме своего несчастья. В эти дни я получила письмо от леди Стенфорд, тетки Марианны, родной сестры полковника Карэра. Она выражала мне горячее сочувствие и приглашала нас с Марианной в Англию на весь предстоящий сезон. Я ухватилась за это предложение. У леди Стенфорд две дочери в летах Марианны и сын... Я подумала, что общество молодых кузенов будет полезнее для моей девочки, нежели я со своим горем. Леди Стенфорд приобрела для нас чудесное поместье Мейплхэм близ Рединга. Дочь стала выезжать... Если вы хоть сколько-нибудь знакомы со светской хроникой, вы должны были слышать, какой феноменальный успех имела она в английском обществе. Ее красота, изящество, прелестный голос производили фурор. Она была представлена ко двору... Я могла бы только радоваться успехам своей девочки и обрести столь необходимый мне покой, если бы не одно обстоятельство, омрачившее всю мою жизнь: Марианне стал оказывать настойчивое внимание ее кузен, молодой лорд Стенфорд, и совершенно завладел ее воображением. На правах близкого родственника он бывал у нас чуть ли не каждый день, сопровождал кузину вместе со своими сестрами на выставки, на концерты, постоянно аккомпанировал Марианне – он отличный музыкант и по праву разделял ее успех певицы; леди Стенфорд то и дело приглашала племянницу к себе, и она по неделям гостила в ее имении. В Англии браки между кузенами вполне допустимая вещь, но во Франции иные законы и католическая церковь не благословляет родственные союзы... Возможно, если бы дело было только в этом, я не стала бы противиться счастью дочери, но мне решительно не нравился, меня просто пугал лорд Стенфорд. Вы не знаете его? Это блестящий, на редкость красивый юноша, светский человек, много поездивший и повидавший, прекрасный рассказчик... Со всем тем эгоист – холодный, жестокий, к тому же игрок: доставшееся ему от отца состояние он в два года проиграл на скачках и за игорным столом, так что бедной леди Стенфорд (я узнала об этом стороной) пришлось, чтобы спасти его от долговой тюрьмы, пожертвовать частью приданого своих дочерей. Я не верила лорду Стенфорду. Меня не оставляла мысль, что, добиваясь расположения своей кузины, он интересовался не столько ею, сколько деньгами полковника Карэра.

– Полковник Карэр оставил дочери большое наследство?

– Полковник был весьма богатым человеком. Все свое состояние он завещал в равных долях дочери и мне с тем условием, чтобы вплоть до ее замужества я распоряжалась всем единолично.

– Понимаю. Продолжайте.

– Я пыталась, очень осторожно и деликатно, предостеречь Марианну, открыть ей глаза на истинную натуру лорда Стенфорда, но девочка верила ему безгранично и не желала слышать о нем ни одного дурного слова. Впервые за восемнадцать лет между мною и моей падчерицей пробежала тень. И вот однажды я отважилась на смелый шаг. Вышло это совершенно случайно. Как-то раз за столом у леди Стенфорд зашел разговор о свадебных обычаях разных народов. Лорд Стенфорд рассказал о некоторых брачных обрядах южноамериканских индейцев, очень странных на наш взгляд. Все присутствующие выражали свое недоумение... “Не вижу тут ничего удивительного, – заметила я. – Ведь даже у нас, европейцев, совершенно разные взгляды на брак. У вас, англичан, например, свадьба двоюродного брата и сестры самое обычное дело, а во Франции брак Марианны и Алекса сочли бы незаконным...” В комнате повисла тягостная тишина. Леди Стенфорд нервно переставляла и перекладывала чайные приборы перед собой на столе; лорд Стенфорд с каменным лицом уставился в окно... Я сделала вид, что ничего не замечаю. “Это ведь вполне естественно, – продолжала я как ни в чем не бывало. – Ведь милый Алекс – родной племянник полковника Карэра. После меня и Марианны он был бы его ближайшим наследником...” Неловкость прошла, разговор возобновился. Но с этого дня лорда словно подменили. Он совсем перестал бывать у нас; встречаясь в свете, ограничивался сухим приветствием и тотчас отходил... Я была потрясена таким подтверждением своих подозрений и с тревогой наблюдала за Марианной. Я представляла себе, как оскорбительно должно быть для нее поведение ее кузена, но она молчала, и я не решалась говорить на эту тему... Сезон подходил к концу; я решила осуществить свое давнее намерение и увезти Марианну в Италию. Новые встречи и впечатления, думала я, помогут ей забыть лорда Стенфорда и свое несчастное увлечение. К моему удивлению, девочка приняла мое предложение с радостной готовностью. Начались сборы; уже были куплены билеты на 17 мая; мы делали прощальные визиты. 15 мая мы заехали на Парк-Лейн, в дом леди Стенфорд. Вы понимаете, внешне наши отношения оставались прежними. Лорда Стенфорда не было в гостиной; он зашел, когда мы уже собирались уходить, и, едва кивнув, обратился к матери с какой-то просьбой.

– Алекс, – с упреком прервала его леди Стенфорд, – мадам Монпенсье и Марианна заехали проститься: они уезжают послезавтра в Италию.

– А! О! – отозвался лорд. – Ну что ж, счастливого пути.

Он небрежно пожал нам руки и вышел. Я взглянула на Марианну; она была бледна как смерть и, казалось, вот-вот лишится чувств. Мы вернулись в Мейплхэм. Марианна, сославшись на головную боль, ушла в свою спальню. Я пообедала одна; потом посидела с книгой в своем кабинете. В половине десятого я встала, обошла весь дом, проверила, заперты ли двери, – я всегда проверяла это сама; потом поднялась наверх. Прежде чем идти к себе, я зашла в спальню Марианны; она лежала в постели с книгой, на ночном столике горела свеча. Я посидела у нее немного, мы поговорили о предстоящем отъезде... Я благословила свою девочку, пожелала ей спокойной ночи и ушла к себе. Сплю я очень чутко, малейший шум может меня разбудить. Я проснулась от какого-то странного потрескивания. Зажгла лампу – на часах была половина второго. Я почувствовала запах гари, вскочила и, накинув халат, выбежала в коридор. Запах гари ощущался там еще сильнее, где-то что-то горело... Я кинулась к двери дочери, толкнула ее – она оказалась запертой. На стене напротив замочной скважины дрожали какие-то странные отсветы... Я принялась стучать – никто не ответил, я приникла к замочной скважине и отшатнулась: мне показалось, что я заглянула в раскаленную топку. С криками о помощи я бросилась к лестнице – мне навстречу уже спешил мой конюх Самюэль с ломом в руках. Несколькими ударами он вышиб дверь в спальню Марианны: оттуда вырвалось пламя и раздался громкий треск обрушившихся балок... Я потеряла сознание. Самюэль вынес меня из дома, разбудил и вывел служанок, отправил своего помощника на станцию за пожарными и стал выносить ценные вещи. Пожарные приехали очень скоро, но дом уже пылал как факел, отстоять его от огня было невозможно. Никто из служанок не пострадал, и даже наиболее ценное, что было в моем кабинете – драгоценности, деньги, бумаги, – было спасено, но Марианна! Моя несчастная девочка погибла в огне... Следователь из Рединга тщательно допросил нас и пришел к выводу, что Марианна задремала, не погасив свечу, та догорела и подпалила занавески у кровати. Ничего иного тогда никто не предполагал. Я серьезно заболела. Сестра увезла меня в Париж, и несколько недель я была на грани тяжелого нервного расстройства. В августе я получила письмо от моего лондонского поверенного мистера Беккета, он не писал ничего конкретного, но в его словах ощущалась тревога; он настоятельно просил меня поскорее приехать в Англию для разрешения некоторых возникших проблем. В ту пору я была еще слишком слаба и не решилась ехать. Две недели назад я получила от мистера Беккета новое письмо. Он уже не просил, а просто требовал, чтобы я немедленно приехала. Я взяла свою горничную, и вчера мы прибыли в Лондон, а сегодня мистер Беккет пришел ко мне с инспектором Скотланд-Ярда, неким Лестрейдом. Мне сообщили, что лорд Стенфорд добился нового расследования. Он объявил, что они с Марианной были помолвлены – тайно, так как я была против их брака, не желая расстаться с половиной наследства полковника Карэра, и обвинил меня в убийстве падчерицы. Были снова допрошены слуги, и конюх Сэмюэль показал, что в одиннадцать часов свет в спальне мадемуазель Карэр был погашен. Таким образом, версия о забытой свече как причине пожара оказалась несостоятельной. И вот, джентльмены, меня обвиняют в том, что я из корыстных побуждений убила Марианну и, чтобы скрыть свое преступление, подожгла дом. Я не боюсь смерти: после гибели моей девочки жизнь потеряла для меня всякую цену, но закончить свои дни на виселице, с клеймом убийцы собственной дочери... Мистер Холмс, мысль об этом для меня невыносима. Помогите мне! Заверяю вас спасением своей души: я невиновна! – Она замолкла, тяжело переводя дыхание после долгой речи.

Я с беспокойством наклонился к ней – она отрицательно качнула головой, отвергая мою помощь.

Холмс несколько минут сосредоточенно молчал, сдвинув брови.

– Не скрою от вас, мадам Монпенсье, положение ваше весьма серьезно. Вы сами подтвердили, что двери были заперты и никто посторонний проникнуть в дом не мог.

– Я и сейчас это подтверждаю.

– Ваша дочь всегда запиралась на ночь?

– Никогда не запиралась. Я была страшно удивлена, найдя ее дверь закрытой на ключ. Не понимаю, зачем ей в ту ночь понадобилось запереться.

Холмс снова помолчал.

– Если я правильно понял, мадемуазель Карэр была горячей, экспансивной натурой?

– Чрезвычайно! Ее покойная мать была корсиканкой.

– Простите, что затрагиваю столь прискорбную тему, но вы не думаете, что ваша дочь покончила жизнь самоубийством? Поведение лорда Стенфорда...

– Конечно, я думала об этом, мистер Холмс, – перебила с горячностью мадам Монпенсье. – Кажется, это единственная версия, способная меня оправдать, но я ее решительно отвергаю. Вы знаете, каким страшным грехом считает наша святая Церковь самоубийство. Марианна была глубоко верующей девушкой. Никакая несчастная любовь, никакое самое сильное отчаяние не могли бы побудить ее сделать такой шаг.

Холмс с сомнением покачал головой – заверения мадам Монпенсье его явно не убедили.

– Я возьмусь за расследование вашего дела, – сказал он, вставая. – Вероятно, мне придется встретиться с вашим конюхом. Где я смогу его найти?

– В Мейплхэме. Я оставила его там в качестве сторожа. Не могла же я бросить на произвол судьбы это несчастное пепелище, место последнего упокоения моей девочки!

– Разве ее останки не были преданы земле?

– Нет, мистер Холмс. Пожарные их не нашли и не могли найти: по их словам, такой страшный огонь должен был испепелить ее дотла. – Мадам Монпенсье отвернулась, подавляя подступившие к горлу рыдания.

Мы направились к двери. Холмс задержался возле ночного столика – на нем стояла фотография в кожаной рамке. Взглянув на нее, я тотчас узнал прелестное лицо, в свое время смотревшее с первых страниц всех иллюстрированных журналов и газет.

– Вы не доверите мне фотографию вашей дочери?

– Rosalie, donnez moi mon sachet1. – Мадам Монпенсье достала из сумочки дубликат фотографии и протянула Холмсу.

Он, поблагодарив, бе режно спрятал ее в свой бумажник.

– Я буду держать вас в курсе всех моих расследований, мадам.

– Благослови вас Бог за ваше обещание. Я знаю теперь, что дело в надежных руках, и это придает мне силы.

Несмотря на поздний час, Холмс, едва вернувшись домой, вытащил из кладовой газеты полугодичной давности и погрузился в чтение, но скоро сложил их и сдвинул на край стола.

– Я надеялся найти какие-нибудь дополнительные факты, способные пролить свет на трагедию в Мейплхэме, но к рассказу мадам Монпенсье газеты ничего не добавляют. Придется дополнительные факты добывать нам самим.

Холмс куда-то ушел с утра и вернулся к полудню.

– В два часа из Паддингтона отходит поезд на Чиппенэм, – объявил он. – На нем очень удобно добраться до Мейплхэма. Не смею приглашать вас с собой – погода не для загородных прогулок.

Стоял конец октября, и осенние бури в этом году свирепствовали с особенной яростью. С утра завывал ветер и дождь так громко барабанил в окна, что даже здесь, в самом сердце Лондона, этого огромного творения рук человеческих, мы невольно отвлекались на миг от привычной повседневности и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии, которые, подобно запертым в клетку диким зверям, рычат на смертных, укрывшихся за решетками цивилизации. Но могло ли что-нибудь остановить меня, когда шла речь о расследовании дела, подобного тому, что так внезапно легло на плечи моего друга!

– Я был бы счастлив поехать с вами, если, конечно, не буду помехой, – сказал я. – Меня бесконечно волнует судьба мадам Монпенсье.

– Мой дорогой Ватсон, вы сослужите мне большую службу, если поедете. Едем сейчас в Паддингтон, мы еще успеем на ближайший поезд.

Спустя полчаса мы уже сидели в купе первого класса, а поезд мчал нас в направлении Эксетера.

– Я виделся с поверенным мадам Монпенсье, – рассказывал Холмс. – Мистер Беккет крайне озабочен делами своей клиентки и настроен весьма пессимистически. Я расспросил его о финансовом положении мадам. Ее второй муж был много состоятельнее полковника Карэра и все оставил ей. Она чрезвычайно богата.

– Значит, у нее не было никакого мотива для убийства своей падчерицы!

– Материального не было. Но убивают не обязательно из корыстных побуждений. Ревность не менее сильный мотив. Страдают ею не только мужья и жены, но нередко и родители. Мадам Монпенсье обожала дочь и ненавидела ее избранника.

– И предпочла убить мадемуазель Карэр, лишь бы она не досталась лорду Стенфорду? Это уж какая-то патология, друг мой, сюжет для душещипательного дамского романа. Мадам Монпенсье показалась мне вполне нормальным человеком.

– Я и не настаиваю на этой версии. Привожу ее лишь затем, чтобы показать, как трудно будет нам доказать ее невиновность.

Поезд остановился у маленькой захолустной станции, второй после Рединга, откуда нам предстояло добираться экипажем до Мейплхэма. Мы вышли из вагона и тотчас увидели на перроне за пеленой дождя нашего приятеля Лестрейда, очевидно ожидающего лондонского поезда. В высоких сапогах и плаще с капюшоном маленький сыщик походил на карикатурного рождественского гнома. Наше появление, видимо, удивило его и не слишком обрадовало – он не счел нужным скрыть свое неудовольствие.

– С чего это вы заинтересовались делом мадам Монпенсье, Холмс? – спросил он ворчливым тоном. – Вам ведь подавай загадки – что-нибудь необычное, непонятное...

– А здесь, по-вашему, все понятно? Использовав метод дедукции, можно сделать весьма неоднозначные логические выводы из того, что я услышал от мадам Монпенсье.

– Слыхали мы и о дедукции, и о логических выводах, – сказал Лестрейд, подмигивая мне. – Ну, для меня, мистер Холмс, ваши теории чересчур мудрены. Я смотрю на вещи здраво. Мне важны факты. Есть у меня факты – я делаю выводы. В данном случае выводы ясны и очевидны.

– Мне в этом деле еще не все ясно.

– Неясно? Но ведь яснее и быть не может! Мотив, возможности – все сходится как нельзя лучше. Вы знаете про завещание полковника Карэра? Мадам Монпенсье привыкла распоряжаться деньгами мадемуазель Карэр как своими собственными. Замужество падчерицы лишало ее половины доходов. Она всячески противилась браку мадемуазель с лордом Стенфордом, – служанки свидетельствуют, что между мачехой и падчерицей возникали ссоры на этой почве...

– Мадам Монпенсье и не скрывает этого.

– Попробовала бы скрыть! Об этом было известно всем в доме. Каким-то образом мадам узнала о тайной помолвке падчерицы, поняла, что свадьбы ей не предотвратить, и приняла радикальные меры. Думаю, пустила в ход яд – у прекрасного пола это любимый способ убийства. Подсыпала доченьке в молочко цианистый калий – что-нибудь в этом роде. А когда все было кончено, подожгла ее комнату. Ничего иного просто не могло быть.

– Вы уверены?

– А вы можете придумать версию, которая объясняла бы факты лучше, чем моя?

– Можно придумать сколько угодно, – пожал плечами Холмс. – Но я только еще приступаю к расследованию. Я буду счастлив, Лестрейд, если вы зайдете на Бейкер-стрит сегодня попозже вечером. Я поделюсь с вами своими соображениями. Вон ваш поезд!

Лестрейд уехал, а мы нашли за станцией, за низким белым забором, экипаж, по счастью крытый (буря несколько утихла, но дождь сеял не переставая), и поехали сначала по шоссе в сторону Рединга, потом свернули на проселочную дорогу, ведущую в Мейплхэм. У самого поворота стояла довольно привлекательная на вид таверна; на вывеске был изображен желтый зверь, отдаленно напоминающий пуделя; выведенная псевдоготическим шрифтом надпись извещала, что это “Золотой лев”.

Я помалкивал: унылая погода и предстоящее нам грустное зрелище угнетали меня. Стук колес потонул в шорохе мокрых листьев, густо устилавших проселок; два ряда высоких вязов смыкали у нас над головами свои кроны; за их стволами расстилались луга, перемежающиеся рощами и замыкающиеся вдали темной полосой леса со шпилем колокольни за деревьями, как на пейзажах Констебля. Вероятно, летом здесь было очаровательно, но в ненастный октябрьский день от всего веяло гнилью и смертью... Возможно, впрочем, что на мое настроение повлияла страшная трагедия, привлекшая нас в эти края.

Дорога привела нас к воротам имения, сложенным из замшелого камня. Оба столба были увенчаны позеленевшими бронзовыми дворянскими гербами. Ворота оказались заперты, но калитка слева от них открыта, и мы, оставив своего возницу с экипажем снаружи, двинулись пешком по аллее через прекрасно разбитый французский парк – величественные дубы осеняли лужайки с белеющими то тут, то там античными статуями; мраморные скамьи, расставленные вдоль аллеи, приглашали к отдыху... Но впереди, там, где должен был открываться фасад дома, зиял зловещий черный провал...

Пройдя с полмили, мы вышли на широкую поляну. Здесь аллея раздваивалась, огибая двумя полукружиями большую клумбу с вазой посередине, но там, где она когда-то сходилась перед парадным подъездом дома, теперь громоздилась гряда черных обгорелых кирпичей и искореженных балок; позади пепелища несколько вязов простирали к нам свои обугленные ветви, похожие на мертвые руки.

Мы остановились, глядя на эти горестные руины. Меня невольно пробирала дрожь при мысли, что засыпавший все кругом черный пепел мог быть прахом несчастной девушки – дом стал для нее погребальным костром. В парке стояла гнетущая тишина, все казалось мертвым, только над единственным уцелевшим после пожара длинным строением слева, ближе к воротам, стлалась тонкая струя дыма, напоминая о жизни.

– Это, должно быть, конюшня. Пойдемте, Ватсон, поищем конюха Сэмюэля.

Собака, сидевшая на цепи у стены конюшни, громко залаяла. Из боковой двери тотчас вышел долговязый парень с большим улыбчивым ртом и веселыми глазами – вылитый Сэмюэль Уэллер, его прославленный тезка1. Уняв собаку, он вопросительно взглянул на нас.

– Вы ведь конюх Сэмюэль? Я хотел бы кое о чем расспросить вас. – Холмс был сама любезность.

Конюх поморщился.

– Как мне надоели эти расспросы! Кажется, уже все пересказал сто раз. Вот и сегодня опять приезжал этот коротышка из Скотланд-Ярда...

Холмс вынул из кармана полсоверена и задумчиво повертел в пальцах.

– Я попросил бы вас рассказать нам, как выглядел дом, где что располагалось...

– Ну-ну! Этого у меня еще никто не спрашивал, – усмехнулся конюх, выразительно взглянув на монету в руке Холмса. – Пожалуйста, пойдемте.

Мы вернулись на поляну. Конюх начал тоном заправского гида:

– Здесь был парадный вход, ступени, терраса с колоннами. Дом в центральной части был двухэтажным. Холл в два света; лестница вела на галерею, на второй этаж. На первом этаже слева от холла – большая столовая, за ней буфетная, а справа – гостиная и кабинет миледи. Наверху спальни с ванными комнатами – две выходили на фасад, две в сад.

– Спальни хозяек выходили на фасад?

– Нет, в сад, как раз на эти вязы. К центральной части примыкали два одноэтажных крыла. В левом – кухня и комнаты служанок; в правом – библиотека и зимний сад.

Мы медленно обходили пепелище; Холмс пристально вглядывался в пустоту, словно стараясь воскресить в своем воображении облик погибшего дома.

– Вот здесь была дверь из буфетной, – продолжал свою экскурсию Сэмюэль, – ею пользовались слуги... Еще одна дверь была из зимнего сада, ее редко открывали, только когда съезжались гости.

Мы вернулись к началу нашего обхода.

– Вы в тот вечер ужинали в доме, вместе со всеми слугами? – осведомился Холмс.

– Да, на кухне.

– В котором часу?

– В половине девятого, как обычно.

– А потом?

– Пошел к себе, в свою комнату над конюшней.

– Но, друг мой, из конюшни вы не могли видеть окно мадемуазель Карэр – оно выходило на противоположную сторону дома. Как вы узнали, что в одиннадцать часов в ее спальне погас огонь? Вы возвращались к дому?

Конюх удивленно взглянул на Холмса и смущенно потер щеку.

– Вот не думал, что вы подловите меня на этом! Ну да, возвращался; у меня было назначено свидание со Сьюзен, горничной барышни. Когда старухи – горничная миледи и кухарка – легли и хозяйка ушла наверх, Сьюзен выбежала ко мне через дверь в буфетной.

– И долго вы пробыли с нею?

– Около часа, наверное. Это она заметила, что свеча погасла. “Смотри, Сэм, – говорит, – хозяйки погасили свет. Уже поздно – мне пора”. Она убежала, а я пошел к себе на конюшню, лег.

– Что вас разбудило?

– Собака. Такой лай подняла, что я подумал, уж не забрался ли в парк кто-нибудь чужой. Вышел, послушал – все тихо. Успокоил собаку и лег. Кажется, только заснул – опять залаяла, да так, как я никогда не слышал; прямо-таки взвыла. Я снова вышел – смотрю: за домом зарево, будто там полыхает огромный костер. Я схватил ломик – он стоял у стены конюшни – и помчался к двери буфетной.

– Почему к буфетной? До парадного входа вам было ближе.

– Не знаю... Мы всегда ходили той дверью. Да и зарево было там, за домом...

– А лом зачем взяли?

– Подумал, что дверь придется выбить.

– Служанки не проснулись от ваших ударов?

Кучер снова смущенно потер щеку.

– В том-то и дело, что выбивать не пришлось. Дверь оказалась открытой.

– Сьюзен забыла ее запереть?

– Да нет! Я слышал, как она задвинула засов.

– Помилуйте, друг мой! Как же вы не рассказали полиции о таком важном факте?

Кучер нахмурился.

– Меня никто не спрашивал про дверь. А самому рассказывать мне не хотелось. Понимаете, тогда пришлось бы и про свидание упомянуть, а я не хотел впутывать Сьюзен в это дело. Да и не до того мне было. Ворвался я в дом...

– Да-да. Что было дальше, нам известно. Вы вели себя молодцом. Вот ваши деньги. А где теперь Сьюзен?

– Миледи дала ей отличную рекомендацию, и она поступила в услужение к леди Блэкуотер на Стейнхоп-гейт.

Мы простились с конюхом и направились к воротам. Пройдя полдороги, Холмс вдруг свернул к одной из мраморных скамей под дубами и уселся с видом человека, решившего в жаркий летний день отдохнуть в прохладной тени. Минут пятнадцать я, не решаясь его тревожить, фланировал взад и вперед по аллее, поеживаясь от холодных струек дождя, стекавших за воротник. Наконец Холмс вскочил.

– Идемте же, Ватсон, – произнес он укоризненным тоном, словно во мне, а не в нем была причина задержки. – Наш возница, чего доброго, решил, что мы тоже сгорели и обратились в прах.

Не знаю, что решил наш кучер, – он не выразил никакого нетерпения, только хлестнул свою кобылу и повез нас назад той же дорогой, окутанной ранним осенним сумраком.

У поворота на шоссе Холмс вдруг остановил экипаж.

– Поезжайте домой, Ватсон, и займите Лестрейда, когда он придет. Только не говорите ему ни слова о том, что мы узнали в Мейплхэме. Я сам расскажу.

Он соскочил на землю и быстро зашагал к “Золотому льву”, а я продолжил свой путь, размышляя о новом неожиданном повороте в расследовании дела о пожаре. Во всяком случае, мадам Монпенсье теперь не может считаться единственной подозреваемой! После того как она заперла двери, кто-то входил в дом.

Добрый час я занимал Лестрейда, старательно уходя от ответов на его настойчивые вопросы о том, что мы обнаружили в Мейплхэме. Наконец появился Холмс.

– Минуточку, джентльмены, только сниму свои мокрые доспехи!

Он ушел к себе и вернулся в безукоризненно чистой рубашке, элегантный, подтянутый, как всегда.

– Ну, Лестрейд, какие у вас достижения? – Он подсел к столу и налил себе виски с содовой.

– Я получил ордер на арест мадам Монпенсье.

– Что? – Холмс обернулся так резко, что половина рюмки выплеснулась на стол. – Зачем это вам понадобилось?

– Но, Холмс, факты...

– Факты! – фыркнул мой друг. – Что вы знаете о фактах! Вам известен, например, такой факт, что уже после того, как мадам Монпенсье заперла двери, горничная Сьюзен выходила в сад на свидание к конюху? Неизвестен, конечно, А тот факт, что конюху не пришлось выбивать дверь буфетной – она стояла открытой? А между прочим, горничная задвинула засов за собой, – я только что побывал на Стейнхоп-гейт, в доме лорда Блейкуотера, где Сьюзен теперь служит младшей горничной. “Я не могла забыть закрыть дверь, никак не могла, – клятвенно заверяет она. – Если бы я оставила ее открытой, кухарка и горничная миледи тотчас догадались бы, что я ходила ночью на свидание, и донесли бы хозяйке. Я бы лишилась места”. Каким образом вы объясните этот факт – то, что дверь буфетной оказалась открытой?

Лестрейд был совершенно ошеломлен. Вскочив, он забегал по гостиной, что-то бормоча себе под нос. Потом с размаху шлепнулся на стул и ударил себя ладонью по колену.

– Минута размышлений, и мне все ясно. Конюх был сообщником мадам! Она сама открыла ему дверь. Вероятно, он и порешил мадемуазель Карэр, а потом они вместе разыграли весь этот спектакль с пожаром. Спасибо, Холмс! Я чуть было не упустил преступника. Сейчас же выпишу ордер...

– Лестрейд, – в голосе Холмса звучала едва сдерживаемая ярость. – Вы знаете, я ничего не делаю и не говорю, не имея к тому веских оснований. Все не так! Дайте мне месяц, меньше месяца, и я представлю вам дело о пожаре в истинном свете. Между прочим, мадам Монпенсье – женщина с положением, подданная Франции, ее арестом заинтересуется французское посольство. Если выяснится, что ее арестовали по ложному обвинению, это не станет украшением вашего послужного списка.

Лестрейд слишком хорошо знал моего друга, чтобы пропустить его слова мимо ушей. Несколько минут он молчал, сдвинув брови. Потом вынул из кармана ордер на арест и бросил на стол.

– Возьмите его, Холмс, и держите у себя. Я не воспользуюсь им, пока вы сами меня о том не попросите.

– Спасибо. Увидите, я не обману вашего доверия.

С этого момента я в течение нескольких дней почти не видел своего друга. Он уходил из дома то в собственном обличье, то в костюме грума, а однажды я увидел его в безупречном фраке, словно он собирается на прием к королеве. А потом Холмс исчез. Два дня он не появлялся, и я сходил с ума от беспокойства; наконец к концу вторых суток Холмс явился – плащ забрызган, башмаки в глине..

– Говорят, будто гений – это бесконечная выносливость. – Он свалился в изнеможении на ближайший стул. – Довольно неудачное определение, но к работе сыщика подходит вполне.

– Господи, Холмс, где вы пропадали?

Он замахал руками.

– Потом, потом! Сейчас я могу только отдышаться, принять ванну – и спать, спать, спать. Кстати, ложитесь тоже: поезд на Бристоль отходит в половине шестого.

– Мы едем в Бристоль? Зачем?

– Объяснения завтра. Дорога длинная; у меня хватит времени рассказать вам обо всем, что я узнал.

Мы вышли из дома еще затемно. Занималось пасмурное, туманное утро, над крышами повисла коричневая дымка, казавшаяся отражением грязно-серых улиц внизу. Выпив в вокзальном буфете крепкого кофе и окончательно проснувшись, я уселся в купе первого класса напротив своего друга, с нетерпением ожидая его рассказа. Поезд тронулся.

– А мы хорошо едем, – заметил Холмс, глядя то на часы, то в окно. – Делаем пятьдесят три с половиной мили в час.

– Я не вижу ни одного дистанционного столбика.

– И я тоже. Но расстояние между телеграфными столбами по этой дороге шестьдесят ярдов, так что высчитать скорость ничего не стоит.

Холмс сел против меня и знакомым небрежным жестом закурил папиросу.

– Итак, у нас впереди достаточно свободного времени. Я буду краток, но постараюсь не упустить ничего важного.

– У вас уже есть версия?

– Нет, но я выделил самые существенные факты. Сейчас я вам изложу их. А ведь лучший способ добраться до сути дела – рассказать все его обстоятельства кому-нибудь другому.

Я откинулся на подушки, дымя сигарой.

– Вы помните, – начал Холмс, – как, возвращаясь из Мейплхэма, я сел на скамью под дубом, заставив вас мокнуть под дождем минут пять...

– Какие там пять! По меньшей мере пятнадцать!

– Ну хорошо – десять. Мне необходимо было обдумать все, что мы услышали от конюха. Тайна этого преступления, очевидно, заключалась в тайне двух дверей. Почему оказалась запертой дверь спальни мадемуазель Карэр? Почему оказалась открытой дверь буфетной? Заметьте, дверь буфетной запиралась изнутри на засов, открыть ее мог только кто-то из бывших в доме, причем уже после того, как горничная вернулась со свидания. Спрашивается: зачем?

– Чтобы впустить в дом кого-то постороннего?

– Видимо, да, но во время пожара никого постороннего в доме не было. Очевидно, он успел уйти до пожара – причем уходил он один, без провожатых.

– Почему вы так думаете?

– Потому что провожающий, выпустив гостя, запер бы за ним дверь. А она осталась открытой.

– Но кто мог его впустить? Не мадам Монпенсье; вряд ли кто-нибудь из служанок... Господи, Холмс! Ну конечно: мадемуазель Карэр! Несчастная девушка впустила в дом человека, которому настолько доверяла, что провела его в свою спальню, а негодяй убил ее и поджег дом ее матери. Все сходится, все находит объяснение; и дверь буфетной, оставшаяся открытой: мадемуазель Карэр не провожала своего гостя и не могла проводить, она лежала мертвой; и запертая дверь спальни – убийца повернул ключ и унес его с собой, чтобы никто не обнаружил тела...

– И даже поведение собаки; она действительно почуяла чужого. Да, Ватсон, ваша версия – одна из двух наиболее вероятных.

Я опешил.

– Как из двух? А в чем же заключается другая?

– В том, что никакого убийства вообще не было. Мадемуазель бежала со своим возлюбленным, и подожгла дом, чтобы инсценировать собственную гибель. Вспомните: ее останки не были найдены после пожара.

– Холмс, это невозможно!

– Увы, мой друг, криминалистам известно множество подобных случаев. Если бы я расследовал дело тогда же, по горячим следам, я нашел бы подтверждения той или другой версии. Теперь мне оставалось только разыскать и опросить свидетелей. Самое ценное – это показания очевидцев. Откровенно говоря, у меня сложилось довольно ясное представление об этом деле, но тем не менее надо было узнать все, что только можно. Ближайшее к имению жилье – таверна “Золотой лев”. Я направился туда, нашел там бойкую, весьма болтливую хозяйку, вдовушку лет сорока, еще довольно привлекательную, и без труда навел ее на разговор о пожаре – событии, потрясшем всю округу. Она поведала мне весьма интересные вещи.

– И что же она вам рассказала?

– В тот вечер в таверне было много посетителей, разошлись только после двенадцати. В первом часу хозяйка вышла вместе со своей служанкой закрыть ставни и увидела приближающуюся со стороны Рединга карету с фонарями, запряженную парой. Карета свернула на дорогу, ведущую в Мейплхэм, и хозяйка еще подумала, кто же это так поздно едет в имение? Мадам Монпенсье и ее падчерица вернулись еще засветло. Спала трактирщица по теплому времени с открытым окном и слышала сквозь сон, как мимо таверны проехал экипаж – вероятно, это возвращалась назад та карета, но куда она свернула, в сторону Рединга или в противоположном направлении, хозяйка сказать не могла. А еще некоторое время спустя проскакал на станцию мальчишка – помощник конюха и крикнул, что в Мейплхэме пожар, и все они выбежали на улицу: за деревьями полыхало зарево и даже на таком расстоянии чувствовался запах гари. Итак, наши предположения были правильны: в Мейплхэме в ту ночь действительно побывал гость, и сама собой напрашивалась догадка, что этим гостем был не кто иной, как лорд Стенфорд. Кого другого могла мадемуазель Карэр, согласно вашей версии, впустить в свою спальню; с кем могла бежать – если допустить второй вариант?

Я отправился на Парк-Лейн, в дом леди Стенфорд, под видом безработного грума, получил кое-какую работу в конюшне и, разумеется, узнал от слуг все подробности о пожаре и гибели племянницы их госпожи, – трагедия была еще слишком свежа в их памяти. Так вот, мой друг, в вечер пожара лорд Стенфорд не покидал Лондона. Клоуз, старший конюх, сам возил его в клуб, потом в оперу, потом в ночной ресторан, где лорд так напился, что домой его пришлось доставлять в виде мертвого тела. После такого подвига его светлость два дня пролежали в постели.

– А вы уверены, что это было в тот самый вечер?

– Одна из горничных слышала, как леди Стенфорд обсуждала с дочерьми, надо ли рассказывать бедному Алексу об этой трагедии, когда ему так плохо. Позже я повидался с клубными приятелями лорда, бывшими с ним в тот вечер в Ковент-Гарден, на премьере “Фиделио”. Я проверил – премьера “Фиделио” состоялась 15 мая.

– Но если не лорд Стенфорд, то кто же мог приезжать в ту ночь к мадемуазель Карэр?

– Я было решил, что с самого начала, как это ни невероятно, взял неверный след, но то, что я узнал от слуг, подтвердило мои догадки и дало новую пищу для размышлений. У лорда Стенфорда был камердинер-француз, некий Альфонс Соррель. Сейчас его уже нет в доме: лорд его уволил или он сам уволился еще летом, к великой радости слуг, а особенно служанок. По их словам, этот Соррель был мерзавец каких поискать – нахал, лодырь, лгун, к тому же нечистый на руку: обманывал и обкрадывал хозяина как только мог. Особенно не любили француза за его злые шутки. Камердинер умел отлично подражать манере разговора лорда Стенфорда, и его любимой забавой было внезапно заговорить голосом хозяина за спиной служанки, когда та несет стопку тарелок или вытирает дорогую вазу. Если девушка от неожиданности роняла и разбивала вещь – восторгу Сорреля не было конца. Жаловаться на него было бесполезно: лорд во всем потакал своему камердинеру и неизменно принимал его сторону, а леди Стенфорд никогда и ни в чем не перечит сыну. Так вот, в вечер пожара этот Соррель куда-то уезжал в карете лорда и вернулся лишь через двое суток. По рассказам конюха Клоуза, дело обстояло так. Он, Клоуз, возился в конюшне возле лошадей, когда раздался голос лорда: “Приготовьте мне карету к шести часам”. Клоуз обернулся – в воротах конюшни стоял, как ему показалось, хозяин в цилиндре и плаще. Он ответил: “Слушаюсь, сэр”, – на что фигура в воротах расхохоталась дьявольским смехом, и конюх понял, что принял за лорда его камердинера. Клоуз послал француза к черту и велел убираться из конюшни, но несколькими минутами спустя был вызван к хозяину. Лорд, обругав его, приказал подать карету камердинеру к шести часам, а сам поехал в клуб в ландо своей матери. Вернулся Соррель только через два дня; лошади были не чищены, да, кажется, и не кормлены, карета вся в пыли. На вопрос, где его носило, Соррель отвечал, что ездил непосредственно в ад, узнать, готово ли там теплое местечко для конюха Клоуза. “Я уверен, что он приложил руку к пожару в Мейплхэме. Говорят, все двери в доме были заперты, но дьявол пройдет и сквозь стену”, – таково мнение Клоуза, и я готов с ним согласиться.

– В чем? В том, что дьявол может пройти сквозь стену?

– И в этом тоже. Но в первую очередь в том, что Соррель был причастен к пожару. Он приезжал в Мейплхэм в карете лорда, уехал оттуда за полчаса до того, как поднялась тревога. Но куда он делся потом? Где пропадал два дня? Я решил это установить и начал объезжать все конюшни и постоялые дворы по пути от Лондона до Рединга. С момента пожара прошло полгода, но я надеялся, что карету с гербами, запряженную парой превосходных лошадей – я мог их оценить лично, – должны были запомнить, и не ошибся. На одном постоялом дворе, не доезжая Рединга, вспомнили, что такая карета дважды останавливалась у них весной: один раз по пути из Лондона, затем, пару дней спустя, – по пути в Лондон. О вознице они могли сказать только, что оба раза он был один. Я продолжил поиски. На том полустанке, где мы сходили с вами, когда ездили в Мейплхэм, мне ничего не смогли сообщить, но в Ньюбери я напал на след. Этой весной (начальник станции, конечно, не помнил точной даты) как-то утром, только-только начинало светать, к станции подъехала карета; из нее вышли мужчина и дама в черной тальме и с густой вуалью на лице. Мужчина (по-видимому, это был камердинер дамы) взял два билета на бристольский поезд – тот самый, которым мы сейчас едем, – и попросил начальника станции пару дней присмотреть за каретой и лошадьми. Вернулся он на второй день к ночи – один. Хорошо заплатил и уехал.

Я с огромным интересом слушал Холмса, изложившего мне обстоятельства этого дела со свойственной ему ясностью и последовательностью.

– Значит, мадемуазель Карэр действительно устроила поджог и бежала, уверив всех в своей гибели. Признаться, я глубоко разочарован в этой девице. Такая жестокость по отношению к бедной мадам Монпенсье! Но зачем она отправилась в Бристоль?

– Бристоль – крупнейший международный порт. Она могла отплыть из него в любую часть света.

– С кем? Ведь лорд Стенфорд все эти дни оставался в Лондоне!

– Чтобы узнать это, мы и едем в Бристоль.

Мы вышли на привокзальную площадь Бристоля все под тем же непрекращающимся уже ноябрьским дождем, – казалось, он зарядил до самой весны. Первое, что бросалось в глаза, была вывеска большого, явно недавно выстроенного отеля “Бристоль”. Всякий приезжий, сойдя с поезда, мог направиться в эту гостиницу. Я обратил на нее внимание Холмса. Тот кивнул.

– Мы еще наведаемся сюда. А сейчас – в порт.

Визитная карточка Холмса, посланная управляющему пароходной конторой, оказала магическое действие. Нам были тотчас предоставлены списки всех пассажиров, отплывших из Бристоля после 16 мая, и мы могли убедиться, что имени мадемуазель Карэр в них нет. Правда, среди пассажиров первого класса пассажирского лайнера “Аделаида”, принадлежащего трансатлантической пароходной компании “Манхэттен” и отплывшего 17 мая из Бристоля в Нью-Йорк, значилась некая мадемуазель Коро; Холмс несколько минут смотрел на эту фамилию, потом пожал плечами и с разочарованной улыбкой повернулся ко мне.

– Конечно, мадемуазель могла уехать под чужим именем... Ну что ж, пойдем по другому следу. Едем в отель “Бристоль”. Возможно, там нам больше повезет.

Любезный администратор отеля с готовностью выложил перед нами списки постояльцев. Просматривая их, мы снова напали на имя мадемуазель Коро. Она прибыла 16 мая утренним лондонским поездом с камердинером; заняла двадцать восьмой номер на третьем этаже и на другое утро отбыла в Нью-Йорк.

– Смотрите, Ватсон! А ведь, похоже, мы напали на след беглянки. Все сходится, все факты совпадают. Мадемуазель Коро приехала тем самым поездом, которым ехала мадемуазель Карэр, с камердинером... Девять из десяти против одного, что это она. Вам незнакомо это лицо? – Он показал администратору фотографию мадемуазель Карэр. – Не эта ли молодая леди занимала у вас в мае в течение суток, двадцать восьмой номер?

Администратор долго всматривался в снимок.

– Пожалуй, я действительно где-то видел эту девушку. Такую красотку ведь не забудешь! Возможно, она и остан авливалась у нас... Лучше всего спросить горничную третьего этажа. Эй, Билл, позови-ка сюда мадемуазель Мари!

Хорошенькая черноглазая горничная, едва взглянув на фотографию, прежде, чем Холмс успел задать ей вопрос, охнула и всплеснула руками.

– Так ведь это та девушка, что останавливалась у нас весной! Помните, мосье Пьер? Бедняжка все справлялась о телеграмме, все посылала меня к вам в контору узнать, не пришла ли она.

– Ну конечно, теперь я вспомнил! – подтвердил администратор.

– Почему вы назвали ее бедняжкой?

– Потому что с ней наверняка случилась какая-то беда. Она приехала утренним поездом и едва вошла в номер, как послала меня в контору узнать, нет ли на ее имя телеграммы, и потом каждые полчаса звонила, вызывала меня: “Мне так неловко беспокоить вас, милая, но вы не представляете себе, как для меня важна эта телеграмма”. И все совала мне шиллинги, и не ела ничего весь день... Телеграмма пришла часов в шесть. Когда я принесла ее, мадемуазель так и просияла, схватила бланк, прочла... Потом попросила подать ей кофе и приготовить ванну... В девять часов за ней заехал этот ее камердинер – противный тип. – Мари сделала выразительную гримаску. – И она уехала. Вернулась уже в первом часу. Я ее просто не узнала: бледная как привидение, глаза широко раскрыты и смотрят пристально-пристально, но, похоже, ничего не видят, как у незрячей. Я предлагала ей то, другое – кофе, таблетку от головной боли, – она только качала головой, механически, как китайский болванчик, и все ходила по комнате взад-вперед, взад-вперед, как какой-нибудь зверь по клетке. Я так боялась за нее! Когда я услышала, как она заплакала, – честное слово, я даже успокоилась. Подумала: значит, ожила. Мертвые ведь не плачут.

– Что с ней было потом? – Холмс схватил девушку за руку, и я увидел, как дрожат его пальцы. Никогда еще я не видел его в таком возбуждении.

– Утром этот камердинер снова явился, взял ее вещи, и она уехала в порт. В дверях остановилась, дала мне гинею... “У меня к вам просьба, Мари, вы ведь католичка? Когда пойдете к мессе, поставьте за меня свечу Пресвятой Деве Марии”. Всякий раз, как я бываю в соборе, мосье, ставлю за нее свечу, прошу Мадонну помочь ей...

– Спасибо, Мари, все, что вы рассказали, чрезвычайно важно. – Холмс казался таким взволнованным и расстроенным, каким я его редко видел. – Боюсь, с мадемуазель в самом деле случилась большая беда... Забронируйте нам номер на двоих, – обратился он к администратору. – Мы будем ночевать в “Бристоле”. Пойдемте, Ватсон.

– Куда? – Мы вышли на привокзальную площадь.

– На почту. Необходимо во что бы то ни стало узнать текст телеграммы, которую так страстно ожидала мадемуазель. Конечно, с ордером на руках я мог бы просто потребовать, чтобы мне показали корешки, но до этой стадии еще далеко. Рискнем!

Почтовое отделение находилось здесь же, рядом с отелем. Его начальник, мистер Брент, как он нам почтительно представился, встретил моего друга с распростертыми объятиями. Так встречали его буквально повсюду в те дни: Англия чествовала Шерлока Холмса как героя Баскервильского дела. Однако, услышав его просьбу показать телеграмму, мистер Брент смутился:

– Вы же знаете, мы обязаны сохранять тайну переписки. Я могу выдать телеграмму только по специальному требованию полиции. – Несколько минут он сосредоточенно думал, принимая нелегкое для него решение. – Я покажу ее вам, мистер Холмс! Ваша просьба для меня равноценна любому официальному запросу. Нет, во много раз ценнее!

Поручив клерку разыскать копию телеграммы, пришедшей 16 мая в шесть часов вечера на имя мадемуазель Коро, мистер Брент развеселился, достал из какого-то тайника под столом бутылку виски и пустился в расспросы о деле Баскервилей. Я без особой охоты удовлетворял его любопытство – мои мысли были заняты совсем другим; Холмс молчал, нетерпеливо постукивая пальцами по столу. Несмотря на его умение скрывать свои чувства, было заметно, что он едва сдерживает волнение.

Клерк принес и вручил Холмсу телеграфный бланк, и мы, горячо поблагодарив милого начальника и отклонив его попытки задержать нас и продолжить столь приятную беседу, вышли все на ту же привокзальную площадь, все под тот же нескончаемый осенний дождь.

– Вам пора закусить, – заявил Холмс непререкаемым тоном. – На той стороне площади я вижу кафе. Надеюсь, оно удовлетворит ваши гастрономические запросы.

– А ваши?

– Я не хочу есть.

Я хорошо знал эту особенность Холмса: этот удивительный человек в минуты душевного напряжения не мог думать о еде. Уповая на свою исключительную выносливость, он не ел и не спал, пока не падал с ног от полного истощения. “Я не могу сейчас тратить энергию на пищеварение”, – отмахивался он от меня, когда я, пользуясь правом врача, заставлял его есть.

Пока я ел, он молчал, погруженный в свои мысли. Лицо его было мрачно, это было лицо человека, попавшего в затруднительное положение. Терпеливо дождавшись, когда я расправлюсь с бифштексом, сухим и жестким, очень мало соответствовавшим моим гастрономическим требованиям, он вынул из кармана телеграфный бланк и протянул мне.

– Прочтите!

“Непредвиденные обстоятельства задержали в Лондоне, – говорилось в телеграмме. – Все объясню при встрече. Встретимся в десять часов в католическом соборе. А.”

– Что это значит, Холмс? Что это за встреча в соборе?

– Очевидно, речь идет о венчании.

– Каком венчании? С кем? Телеграмма была отправлена 16 мая в четыре часа дня. В это время лорд Стенфорд лежал в постели в состоянии жестокого похмелья... Кстати, он что – такой заядлый пьяница?

Холмс пожал плечами.

– У лорда Стенфорда множество пороков, но пьянство не входит в их число. Как правило, он совсем не пьет.

– Тогда я ничего не понимаю. Конечно, случай был особый: он расставался со своей свободной холостой жизнью, прощался с приятелями... Но все же: ведь не в таком он был состоянии, тем более на другой день, шестнадцатого, чтобы не сообразить, что в десять часов вечера он никак не сможет оказаться в Бристоле! Но, не правда ли, Холмс, это вполне объясняет и состояние мадемуазель Карэр, и ее дальнейшие поступки! Девушка отправилась в собор, прождала там часа два – жених так и не явился, и она, глубоко оскорбленная, решилась покинуть Англию.

Холмс раздраженно пожал плечами.

– Ничего не знаю, ничего! Когда под рукой нет глины, из чего лепить кирпичи? Попробуем что-нибудь разузнать в католическом соборе. Он здесь, недалеко: я видел из окна почты его башни. Должны же там знать хоть что-нибудь об этом странном венчании – если это действительно было венчание.

Настоятель собора, полный, благообразный кюре, стоял у портала, наблюдая, как служка в серой рясе запирает двери старинным фигурным ключом.

– Могу я получить у вас кое-какие сведения, святой отец? – почтительно обратился к нему Холмс. – Этой весной, в мае, в вашем соборе должно было состояться венчание. Оно назначалось на десять часов вечера...

– Ничего подобного не было, сэр! – возмутился кюре. – Я бы никогда не согласился совершать священный обряд в столь неподходящее время! Венчаться после трех часов дня – это же просто невозможно, в конце концов просто не принято!

– И никто не просил вас об этом?

– Категорически – нет.

– И вы не видели в соборе или около собора молодую девушку, кого-то ожидавшую в течение довольно длительного времени?

– Да нет же, нет!

Холмс задумался.

– Скажите, святой отец, в Бристоле нет другого католического собора?

– Есть древнее аббатство в двух милях от города. Чуть ли не единственное в Англии, не подвергшееся в свое время разорению. Но сейчас оно в запустении... Службы в соборе не совершаются... Стыд и позор, сэр! Знатоки приезжают специально для того, чтобы полюбоваться этим шедевром средневековой архитектуры, а у епархии нет денег даже на то, чтобы нанять порядочного смотрителя. Держат в качестве сторожа беглого монаха, расстригу, плута, невежду... Слышали бы вы, какие объяснения дает он посетителям! Но ничего, сэр: мы объявили подписку, сумма, необходимая для ремонта, почти собрана...

– В таком благом деле и я бы хотел участвовать. Буду счастлив внести свою лепту. Вы не смогли бы прислать мне подписной лист? – Холмс протянул настоятелю свою визитную карточку.

Настоятель поднес карточку поближе к уличному фонарю, горевшему у входа в собор – уже почти совсем стемнело, – и, прочтя фамилию моего друга, радостно воскликнул:

– Мистер Шерлок Холмс! Завтра же распоряжусь послать вам подписные листы и надеюсь, что уже следующим летом вы получите приглашение на торжественную мессу, которую я, если будет на то воля Божия, отслужу в соборе нашего аббатства. Ваше участие для нас большая честь, джентльмены, я не нахожу слов, чтобы выразить вам свою благодарность!

– Ну что вы, это для нас честь – оказать посильную помощь возрождению аббатства!

С обеих сторон было произнесено еще множество любезностей, и Холмс расстался с энтузиастом-настоятелем, заверив его в своей глубокой преданности делу реставрации уникального памятника средневековой архитектуры. Но едва завернув за угол, друг мой преобразился: от его спокойной вальяжности не осталось и следа. По блеску его глаз и волнению, которое он даже не старался скрыть, я догадался, что он близок к разгадке, хотя и не представлял себе хода его мыслей.

– Скорее, скорее, Ватсон, нельзя терять ни минуты... – Не обращая внимания на довольно оживленное уличное движение, он кинулся наперерез свободному кебу, направлявшемуся к стоянке возле отеля: – Можете отвезти нас в старое аббатство, то, что в двух милях от города?

Кебмен заколебался:

– Поздновато ехать туда, сэр. Там и днем не найдешь обратного седока.

– Вам не придется искать седока: подождете нас и отвезете обратно – сюда, к отелю “Бристоль”. Получите гинею.

Вопрос был решен. Мы сели в экипаж. Кеб повез нас по набережной мимо пассажирского порта, мимо торгового порта, мимо доков, дровяных складов – и, наконец выехал за город. Редкие фонари тускло освещали вьющееся по берегу узкое шоссе. Лошадь шла почти шагом – мокрая и скользкая от дождя дорога была не безопасной: справа уходила вверх почти отвесная стена скал; такая же стена слева обрывалась вниз, туда, где чернело, сливаясь с горизонтом, и глухо шумело неспокойное осеннее море.

Сколько мы ехали, не знаю, мне показалось, что очень долго; наконец возле одного из фонарей экипаж остановился; кучер показал хлыстом в сторону моря: там, за невысокой стеной, ниже шоссе прилепились к скале, как ласточкины гнезда, здания аббатства с черной громадой собора посередине; к нему вела крутая, как лестница, тропинка, по обе стороны которой смутно серели надгробия заброшенного кладбища. Вероятно, собор был с моря виден издалека и служил в старые времена чем-то вроде маяка для приближающихся к Бристолю судов.

Мы начали спускаться по тропинке, ориентируясь на одинокий огонек, мерцающий, как красный глаз, в окне одной из монастырских пристроек. Холмс стукнул в окно – красная занавеска отодвинулась, рама приподнялась, чье-то темное лицо уставилось на нас, и хриплый голос спросил:

– Что надо?

– Мы бы хотели осмотреть собор.

– В такую-то пору? Да вы там ничего не разглядите.

– У нас нет другого времени. Но там, полагаю, и днем не очень-то светло.

– Ладно, сейчас выйду.

Дверь рядом с окном отворилась; появилась низенькая фигура в рясе с фонарем в руке. При его свете я разглядел сторожа. У него было очень неприятное лицо – хитрое, злое, хищное, с бегающими серыми глазками и белесыми ресницами. Улыбка обнажила желтые кривые зубы. Он провел нас развинченной походкой к величественному готическому порталу собора, отпер дверь – оттуда пахнуло промозглым холодом, по сравнению с которым сырость осеннего вечера могла показаться летним теплом. Наш гид зажег две свечи в алтаре и начал обход, сопровождая его объяснениями, столь фантастическими по своему невежеству, что я, не выдержав, с чувством, близким к отвращению, отошел в сторону и стал бродить в боковом нефе, в тщетных попытках разглядеть древние надгробья и статуи, несомненно представлявшие огромный интерес, но мало различимые в темноте, которая, кажется, только еще более сгущалась от жидкого света фонаря и едва мерцающих свечей. Холмс, однако, терпеливо слушал эту дикую лекцию; наконец сторож, исчерпав запас красноречия, остановился у входа, недвусмысленно ожидая достойного вознаграждения за свои “труды”.

– Позвольте задать вам один вопрос, – произнес Холмс самым невинным тоном.

– Пожалуйста.

– Каким образом вы, будучи лишенным сана, решились совершить обряд венчания в мае нынешнего года?

Фонарь качнулся в дрогнувшей руке, черные тени заметались по потолку и колоннам.

– Ничего подобного не было! – Хриплый голос сторожа сорвался на визг. – Никого я не венчал!

– Не лгите! Говорите правду, или я сейчас же сообщу обо всем настоятелю собора в Бристоле!

– Упаси Бог, упаси Бог, – засуетился бывший монах. – Злодей только и ищет моей погибели. Ну, хорошо. Вот вам правда. Весной этого года ко мне действительно обратился с просьбой о венчании молодой человек – имени его я не знаю. Сказал, что ему рекомендовал меня один мой приятель, букмекер с ипподрома в Ипсвиче...

– Прекрасное знакомство для священнослужителя.

– Молодой человек объяснил, что его невесте еще нет двадцати одного года, ее родители против их брака и они решились бежать и венчаться тайно. Он не знает еще, в какой день им удастся побег, поэтому сможет известить меня, вероятно, только за несколько часов до венчания. Дал задаток – треть всех денег...

– И в какую же сумму он оценил вашу услугу?

– В шестьдесят фунтов. Да, стало быть, молодой человек ушел, прошло недели две, а то и три, и я уже думать забыл об этой сделке, как вдруг он является днем и говорит, что сегодня вечером, в десять часов, они будут у меня в аббатстве. Я приготовился. В десять часов появилась невеста – одна. Села у двери...

– Как она выглядела?

– В темной накидке... Я, признаться, не разглядывал ее, да и темно было – в алтаре горела всего одна свеча.

– Почему так?

– Жених попросил... Опасался, что с шоссе могут заметить свет в окнах собора. Сказал, что за ними, возможно, будет погоня.

– Дальше.

– Жениха долго не было. Невеста, похоже, нервничала, все вскакивала, выглядывала за дверь, снова садилась... Наконец на тропинке послышался чей-то голос; в собор вошел мужчина...

– Тот же самый?

– Да уж, верно, тот же самый, – опешил рассказчик. – Кто же другой? Я совершил обряд; он отдал мне деньги, и они ушли... Больше я их не видел.

– Но ведь ваше венчание было недействительным!

Старый негодяй попытался встать в величественную позу.

– Я принял сан.

– Которого вас потом лишили.

– Священник останется священником всегда.

– Не говорите чепуху! Вы совершили обман и подлог – это не венчание, а серьезное преступление, в чем вы скоро убедитесь.

Беглый монах пожал плечами.

– Жених прекрасно знал, кто я такой. Может, его как раз это и устраивало – то, что венчание будет... как бы это сказать... не слишком обременительным для него. – Он гнусно хихикнул.

– Ваше счастье, что я веду частное расследование. – В голосе Холмса звучали презрение и гнев. – Но чтобы я больше о вас не слышал. Понятно? Убирайтесь отсюда, да побыстрее, пока вами не занялась полиция.

Резко повернувшись, он вышел из собора, жестом попросив меня следовать за ним.

Всю обратную дорогу Холмс мрачно молчал, забившись в угол кареты. В Бристоле, не заходя в отель, он завернул на почту и отправил какую-то длинную телеграмму. Утренним поездом мы вернулись в Лондон. По дороге на Бейкер-стрит Холмс сидел в кебе молча и, судя по его нахмуренным бровям и напряженному взгляду, так же, как и я, пытался привести в единую систему все эти странные и, как мне казалось, совершенно необъяснимые факты.

Едва войдя в нашу гостиную на Бейкер-стрит, мой друг осведомился, не приходила ли для него телеграмма, – как я догадывался, он ждал ответа на свою, посланную из Бристоля. Пришла эта ответная телеграмма лишь к вечеру. Холмс торопливо вскрыл ее. Лицо его было непроницаемым, как у краснокожего, но мне показалось, что он вполне удовлетворен ответом. Тут же он отправил с рассыльным еще одну телеграмму и назавтра получил еще один ответ... Мне он ничего не рассказал об этом обмене телеграммами, но с того момента весь его интерес к делу мадам Монпенсье куда-то пропал. Казалось, он совершенно забыл о своем так успешно начатом расследовании. Лишь однажды заговорил он о пожаре в Мейплхэме, но лишь затем, чтобы категорически потребовать от меня: ни в коем случае не сообщать мадам Монпенсье, что ее падчерица жива. Всякий раз, навещая майора Мак-Куина, я заходил к мадам – она по-прежнему оставалась в гостинице “Нортумберленд” – и всякий раз чувствовал себя последним негодяем, скрывая правду от несчастной матери. Впрочем, думал я, может быть, и лучше ей думать о мадемуазель Карэр как о невинной жертве, чем узнать, какой жестокой обманщицей она была.

Молчание и бездействие Холмса тяготило не так меня – я был уверен, что для этого у него есть веские основания, – как Лестрейда. Маленький сыщик заходил к нам чуть ли не каждый день, с притворной беспечностью болтал о погоде и последних полицейских новостях, неуклюже пытался навести Холмса на разговор о деле мадам Монпенсье и всякий раз натыкался на непроницаемую стену. Прошло больше двух недель с нашего возвращения из Бристоля; ноябрь перевалил за середину, и не за горами был конец месячного срока, вытребованного Холмсом у Лестрейда на расследование этого дела. У сыщика были веские причины для беспокойства.

Однажды я играл в своем клубе на бильярде с моим приятелем Сэрстоном, когда мне передали, что меня хочет видеть какой-то джентльмен. Я вышел в комнату для посетителей и увидел Лестрейда – красного, взъерошенного.

– Доктор Ватсон, – бросился он ко мне, – меньше всего мне хотелось бы торопить Холмса, но сегодня утром меня вызвал мой начальник и потребовал, чтобы я представил ему в понедельник полный отчет по делу о пожаре в Мейплхэме. Ради Бога, объясните Холмсу, в какое я попал положение! Он – свободный художник, а я, официальное лицо. Он может действовать по личному усмотрению, а я – нет. В случае, если я не предоставлю в понедельник отчет, мне грозят серьезные неприятности.

Кое-как успокоив маленького сыщика и пообещав ему повлиять на Холмса, я вернулся домой и доложил моему другу о трудном положении, в котором оказался Лестрейд. Холмс, сидевший согнувшись над стеклянной пробиркой, в которой варилось что-то на редкость вонючее, соблаговолил уделить мне десятую долю своего внимания.

– Когда от него требуется отчет? В понедельник? А сегодня вторник, впереди почти целая неделя. Сообщите Лестрейду, чтобы он пришел на Бейкер-стрит в четверг к шести часам. Я дам ему полный отчет о проделанной работе, который он сможет в понедельник предъявить своему начальству.

Признаться, я ждал четверга почти с таким же нетерпением, как и Лестрейд. Что же до этого последнего, то его возбуждение дошло до высшего градуса: он явился в четверг в четыре часа, объявив, что дольше ждать не способен и умрет, если Холмс сейчас же не поделится с ним результатами своих расследований.

– Увы, дорогой мой, я пригласил к шести часам еще нескольких заинтересованных лиц и не намерен повторять свой отчет дважды. Так что придется вам все-таки подождать. На столе виски и сифон с газированной водой, на диване сегодняшний “Таймс”. Там есть любопытная статья о последних археологических находках в Фивах.

Буркнув что-то весьма нелестное про археологические находки и прочий вздор, на который тратит время Шерлок Холмс, вместо того чтобы заниматься делом, Лестрейд обратил все свое внимание на виски, употребив его, пожалуй, в несколько избыточном количестве. Часы на каминной полке наконец пробили шесть. Тотчас же под окнами нашей квартиры заскрипели колеса кеба, раздался звонок, послышались шаги на лестнице, шуршание юбок... В гостиную вошла мадам Монпенсье в сопровождении сухопарого господина средних лет, который представился мне как присяжный поверенный мистер Беккет. Едва они уселись, как вновь до нашего слуха долетели звуки подъехавшего экипажа, снова прозвучали шаги, дверь распахнулась... Можно было не называть имени вошедшего – я тотчас догадался, что красивый молодой человек с гладко причесанными на прямой пробор темными волосами и холеными черными усами не кто иной, как лорд Стенфорд. Он с некоторым удивлением, приподняв бровь, окинул взглядом мадам Монпенсье, отдал общий поклон и уселся, перебросив пальто через ручку кресла и поставив на пол серый цилиндр.

– Итак, мистер Холмс, вы собрали нас, чтобы сообщить некоторые новые сведения о пожаре в Мейплхэме и убийстве, – лорд многозначительно взглянул на мадам Монпенсье, – моей невесты. Мы слушаем вас.

– Немного терпения, лорд Стенфорд. Я ожидаю еще двух человек, причастных к этому делу. Они должны явиться с минуты на минуту.

Холмс стоял у окна не шевелясь, но я чувствовал, что он страшно напряжен и что глаза его не отрываясь, следят за людским потоком на тротуаре. Он нервно барабанил пальцами по стеклу, и я видел, что ему становится не по себе и что события разворачиваются не совсем так, как он предполагал... Ожидание затягивалось. Лорд выказывал явные признаки нетерпения...

– Ага! – Холмс облегченно перевел дыхание.

Как-то особенно резко прозвучал звонок у входной двери, вновь послышались шаги... В гостиную вошла тоненькая женщина в дорожном костюме, отороченном мехом, и шляпке с густой вуалью, и вслед за ней высокий плечистый моряк в форме капитана американского флота.

– Позвольте представить вам мистера и миссис Ричард Скотт, – провозгласил Холмс. – С миссис Скотт большинство из вас, кажется, знакомы.

Дама откинула вуалетку. Мадам Монпенсье вскочила, протянув к ней дрожащие руки: “Марианна!” В этом отчаянном возгласе было все: несказанное удивление, счастье, безграничная любовь. Мадемуазель Карэр – я буду по-прежнему называть ее этим именем – бросилась к ее ногам и, закрыв лицо руками, разразилась бурными рыданиями.

– О мама, мама, мама! Прости меня, если можешь! Я так виновата перед тобой!

– Вы, безусловно, во многом виноваты, миссис Скотт, – голос Холмса был суров и строг. – И чтобы хоть немного загладить свою вину, расскажите нам обо всем, что в действительности произошло с вами в мае этого года.

– Да, да, я все расскажу. – Мать и дочь сели рядом, держась за руки. От радости не умирают, и на сей раз моя медицинская помощь не потребовалась мадам Монпенсье, помолодевшей на наших глазах на десять лет.

– Я любила этого человека, – мадемуазель Карэр презрительно кивнула подбородком в сторону лорда Стенфорда; ее черные корсиканские глаза яростно сверкнули. – Любила так, как только может любить глупая восторженная девчонка, вообразившая, что встретила героя волшебной сказки. Мама, мудрая, добрая мама пыталась меня предостеречь, но я ничему не верила: я была убеждена, что душа моего принца так же прекрасна, как его лицо. Мы с лордом Стенфордом решили бежать и обвенчаться тайно, – я не сомневалась, что когда мама узнает Алекса поближе и увидит, как я с ним счастлива, она простит мне мое упрямое своеволие, успокоится, и все мы заживем в раю. Наступила весна, лондонский сезон кончался. Мама задумала увезти меня в Италию. Я притворялась, что в восторге от ее планов. 15 мая мы заехали на Парк-Лейн, проститься с тетей и кузинами. Алекс явился буквально в последнюю минуту, когда мама уже торопила меня, говоря, что нам пора домой. Он едва кивнул мне (в последнее время он на людях демонстративно избегал меня) и обратился к тете с просьбой разрешить ему воспользоваться сегодня вечером ее экипажем. Леди Стенфорд напомнила сыну, что мы уезжаем в Италию – он довольно сухо попрощался, пожал руку маме, затем мне... Я почувствовала в ладони записку и незаметно сунула ее в карман. Не знаю, как могла я улыбаться, целоваться с кузинами, разговаривать с мамой на обратном пути, – записка жгла меня, ведь в ней заключалась вся моя судьба. Вернувшись домой, я поднялась в свою комнату и наконец-то смогла ее прочесть. Лорд Стенфорд давал мне точные указания, что я должна делать: собрать все свои наиболее ценные вещи и ровно в час ночи открыть дверь буфетной. За мной приедет его камердинер и отвезет меня в Бристоль. Сам он поедет вперед, чтобы все подготовить, и встретит меня на перроне. Если его почему-либо не окажется, я должна направиться в отель “Бристоль” (он находится рядом с вокзалом), снять номер под именем мадемуазель Коро и ждать от него известий. Записка кончалась словами: “До скорой встречи, дорогая. Твой А.С.”. Письмо и удивило, и огорчило меня: я не могла понять, почему мы не можем ехать вместе; мне не нравился его камердинер и пугала мысль, что я должна всецело довериться этому человеку. Однако, мне и в голову не пришло не выполнить распоряжений Алекса. Я отказалась от обеда и легла в постель, зная, что мама непременно зайдет ко мне перед сном. Когда она ушла, я встала, собрала в два чемодана все самое лучшее и дорогое из моих туалетов и драгоценностей, – у лорда Стенфорда было мало денег, и эти вещи могли выручить нас на первое время. Потом я написала маме письмо – я не хотела держать ее в неведении, заставлять беспокоиться обо мне. Я просила у нее прощения за свой побег, писала, что не могу жить без Алекса, что мы непременно будем счастливы... Я положила письмо на видное место и погасила свечу. Наши окна – мое и мамино – выходили на одну сторону дома: она могла заметить отблески свечи на деревьях и прийти узнать, почему я не сплю. Так я сидела в темноте, прислушиваясь к бою часов. Когда пробило час, я тихо спустилась в буфетную, отодвинула засов. Дверь тотчас распахнулась, темная мужская фигура появилась в ее проеме. Я радостно вскрикнула – в первую минуту мне показалось, что это лорд Стенфорд, но я тут же поняла свою ошибку. Камердинер поднялся в мою спальню, взял чемоданы; мы вышли в сад. Вдруг он поставил вещи на землю. “Вы забыли погасить свечу, мадемуазель, как бы не случилось беды”. Я хотела сказать ему, что он ошибается, что свеча вообще не горела, но он быстро ушел и отсутствовал довольно долго. Наконец, вернулся: “Все в порядке”. Мы направились к воротам. Собака у конюшни громко залаяла, – я боялась, что она поднимет слуг, но все было спокойно. За воротами ждала карета. Камердинер привязал чемоданы на ее верх, усадил меня, сам сел на козлы. Мы поскакали... Начинался рассвет; было чудесное весеннее утро, и на душе у меня посветлело. Я мечтала о том, как через час-другой встречусь с Алексом – и уже не расстанусь с ним никогда. Но на перроне в Бристоле его не было; не было и никаких известий от него в отеле, где я сняла номер под именем мадемуазель Коро. Я не знала что и думать, места себе не находила от волнения и беспокойства. Телеграмма пришла только в шесть часов – в ней говорилось, что какие-то обстоятельства задержали Алекса в Лондоне, и мы должны встретиться в десять вечера в католическом соборе. Камердинер зашел за мной около девяти, мы вышли из отеля – он нанял кеб, что, по моему мнению, было совершенно лишним, так как собор был совсем рядом, его башни вздымались прямо перед нашими глазами. Но Соррель объяснил, что венчание состоится не здесь, а в старинном аббатстве в нескольких милях от города. Мы с полчаса ехали красивой дорогой вдоль моря; древнее аббатство в лучах заходящего солнца показалось мне каким-то сказочным королевством, но когда я вошла в собор, на меня пахнуло могильным холодом и я очутилась, как мне показалось после яркого солнца, в абсолютной темноте: тусклые цветные стекла витражей едва пропускали свет, в алтаре горела всего одна свеча. Низенький священник стоял спиной ко мне и, видимо, усердно молился. Он даже не взглянул в мою сторону. Я присела на скамью у входа; камердинер сказал, что подождет хозяина наверху, и вышел. Время тянулось бесконечно; уже совсем стемнело. Наконец на тропинке послышались шаги, я услышала голос лорда Стенфорда: “Ждите нас в кебе, Соррель!” Он быстро вошел в собор, поцеловал мне руку, шепнул: “Ради Бога простите, дорогая!” – и попросил священника начинать. Не думала я, что у меня будет такая свадьба: без органа, без хора, почти в полной темноте. Все совершилось с какой-то головокружительной быстротой. Через пять минут мы были обвенчаны; мой муж, как мне показалось, пожал священнику руку, и мы вышли из собора. Я шл а впереди; он поддерживал меня сзади под локоть. Мы поднялись наверх; возле фонаря нас дожидался кеб. То, что произошло потом, было похоже на какой-то бред... За моей спиной вдруг раздался дикий хохот. Я обернулась – мой муж сорвал свои усы, и я с ужасом узнала лицо камердинера. “Что это значит, – закричала я, – где лорд Стенфорд?” “В Лондоне, – пожал плечами Соррель. – Его светлость были заняты и доверили мне исполнить за них эту приятную маленькую обязанность – жениться на вас”. “Вы лжете! Я сейчас же возвращаюсь в Лондон!” Я бросилась к кебу. Несмотря на мои протесты, негодяй вскочил в экипаж следом за мной. Я отшатнулась в угол; он засмеялся: “Не пугайтесь, я не собираюсь предъявлять свои супружеские права. Вы хотите вернуться в Лондон? Чудесно, но, полагаю, вам следует знать, что после вашего побега в доме мадам Монпенсье вспыхнул пожар, дом сгорел дотла... Нет, нет, она не пострадала, но несчастная мадемуазель Карэр погибла в огне, даже косточек не осталось”. Негодяй откровенно издевался надо мной и, видимо, получал от этого огромное удовольствие. “Это вы подожгли дом!” – закричала я. Он усмехнулся. “Я или не я – доказать невозможно. Поговорим лучше о вас. Вас оплакивает вся Англия, в вас видят чуть ли не святую мученицу, можете убедиться. – Он сунул мне в руку какую-то газету. – Когда в обществе узнают, что несчастная жертва жива, что она сама подожгла дом своей матери и сбежала с лакеем – это будет мировой сенсацией”. “Но я бежала не с вами, у меня есть письмо лорда Стенфорда...” “Кончающееся словами “До скорой встречи, дорогая. Твой А.С.”? Пожалуйста, я – Альфонс Соррель, к вашим услугам. По странному стечению обстоятельств мой почерк очень похож на почерк лорда”. Мне показалось. что меня заманили в какой-то капкан, опутали силками, из которых невозможно вырваться. “Что же мне делать?” – прошептала я. “Что вам делать? – подхватил камердинер. – Жить! Вы молоды, красивы, у вас куча дорогих вещей – поезжайте в Америку, начинайте жить сначала. Завтра отходит пароход в Нью-Йорк. Вот увидите, все у вас будет “о’кей”, как говорят американцы!” Не помню, как я вернулась в свой номер. Мне казалось, что жизнь кончилась, что вокруг и впереди какая-то непроглядная жестокая тьма. Я пыталась понять: зачем, с какой целью была проделана со мной эта чудовищная шутка, и ничего не понимала. Мой взгляд случайно упал на газету, которую дал мне этот человек. Это было иллюстрированное издание, и с первой страницы на меня смотрело мое собственное лицо в траурной рамке. Я мертва... Так не лучше ли и вправду умереть? Если бы у меня были под рукой револьвер, яд, хотя бы веревка, никакие мысли о смертном грехе не удержали бы меня от самоубийства, но у меня ничего не было. Можно было, конечно, пойти к морю, броситься с пирса, но для этого нужна была какая-то активность, способность действовать, а я точно окаменела. Да нет, – просто струсила. В конце концов я решилась в самом деле уехать, ничего другого для меня не оставалось. Утром зашел камердинер, проводил меня в порт, вручил билет первого класса на пароход “Аделаида”. “Я дал телеграмму в Нью-Йорк моему другу, мосье Жиро. – Это было сказано самым дружелюбным, заботливым тоном. – Он встретит вас и поможет устроиться”. Господи, как я была наивна! После всего, что произошло, я могла еще верить этому человеку, радоваться, что меня кто-то встретит. За время пути я познакомилась и подружилась с Ричардом – мистером Скоттом, капитаном “Аделаиды”. – Она улыбнулась мужу, стоявшему у двери. – Он был необыкновенно внимателен ко мне. Ни о чем не расспрашивал, но чувствовал, что мне плохо, и старался как мог приободрить, отвлечь меня от моих тяжелых мыслей, хоть немного развеселить. Он очень беспокоился, как я устроюсь в Нью-Йорке, встретят ли меня. Когда наш пароход пришел в порт, он сам на своем вельботе отвез меня на берег, хотел убедиться, что меня действительно встретили, и, если можно, узнать мой нью-йоркский адрес... На берегу было много встречающих; едва я сошла на пирс, как из толпы выдвинулся толстый человек самого добродушного вида и осведомился, не я ли мадемуазель Коро. Я ответила, что да, и обернулась к Ричарду, чтобы проститься.... Меня поразило его лицо: он был бел как мел, губы его дрожали. Он отвел меня в сторону.

– Вам знаком этот человек?

– Я в первый раз его вижу.

– Но вы знаете, кто он?

– Понятия не имею. Ему поручили встретить меня и помочь на первых порах.

– Это один из худших людей в Нью-Йорке... Я не отпущу вас с ним!

Я оглянулась: мосье Жиро исчез в толпе. Видимо, он понял, что его узнали, и поспешил скрыться. Ричард рассказал, что этот тип – содержатель самого гнусного притона в Вест-сайде. Меня посылали на верную и неизбежную гибель, я бы никогда не вырвалась из рук этого человека. Не знаю почему, но это новое предательство окончательно подорвало мои силы. Мне стало дурно. Ричард отвез меня к себе домой – он жил недалеко от Нью-Йорка с матерью и сестрой. Они приняли меня как родную, выходили меня, окружили заботой и лаской. Мы с Ричардом полюбили друг друга – его нельзя было не полюбить. Но Боже мой! Ведь я была обвенчана с этим чудовищем! Ричард уверял меня, что такое венчание не может считаться действительным, что мне обязаны дать развод, но для этого надо было вернуться в Англию, объявить обо всем... Я не могла на это решиться. И вот, недели три назад в контору трансатлантической пароходной компании “Манхэттен” пришла телеграмма от мистера Холмса. Он запрашивал, не может ли кто-нибудь из команды “Аделаиды” дать сведения о некоей мадемуазель Коро, отплывшей из Бристоля 17 мая. Я пришла в ужас, первым моим побуждением было просить Ричарда ни в коем случае не отвечать, но он возразил, что мистер Шерлок Холмс – это именно тот человек, который может мне помочь, что он, очевидно, уже ведет расследование... Ричард послал телеграмму на Бейкер-стрит, и на другой день мы получили ответ, который и несказанно обрадовал меня, и поверг в ужас: мистер Холмс сообщал, что человек, венчавший меня, не имел на то права, и мой брак с Соррелем недействителен, но что маму обвиняют в моем убийстве и могут в любую минуту отправить в тюрьму. Он просил меня немедленно приехать в Лондон. “Аделаида” должна была уйти в очередной рейс через три дня. Мы послали телеграмму мистеру Холмсу, сообщая, что через две недели будем в Англии. Накануне отплытия мы с Ричардом обвенчались и сегодня на рассвете прибыли в Бристоль. Мама, дорогая! Я так виновата перед тобой, я причинила тебе такое страшное зло, а еще большее – себе самой. Что спасло меня? Только милость Божия...

Мадам Монпенсье привлекла к себе дочь и осыпала поцелуями.

– Ну, лорд Стенфорд, что вы скажете в свое оправдание?

В течение всего длинного рассказа мадемуазель Карэр лорд Стенфорд сидел с отсутствующим видом, глядя в потолок. В ответ на вопрос Холмса он только равнодушно передернул плечами.

– Не вижу, в чем я должен оправдываться. Из рассказа этой дамы следует, что я был абсолютно непричастен к ее побегу и всем его последствиям. Как говорится, полное алиби. Мой слуга оказался негодяем и обманщиком – это очень прискорбно, но, согласитесь, я в этом не виноват. Я уволил его. В Англии его нет – он уехал в Канаду, нет, кажется, в Новую Зеландию.

– Какова степень вашей вины с точки зрения закона, – прервал его Холмс, – предоставляю решать моему другу инспектору Лестрейду. С точки зрения человеческой морали ваша вина для меня очевидна. Я выношу вам свой приговор и намерен привести его в исполнение. Это не входит в мои обязанности, но, клянусь Богом, я доставлю себе удовольствие. – Он шагнул, чтобы снять со стены охотничий хлыст. Но тут в первый раз за все время в разговор вмешался капитан Скотт.

– Позвольте мне, мистер Холмс, как мужу Марианны привести в исполнение ваш приговор.

Капитан двинулся по направлению к лорду Стенфорду, но тот не стал дожидаться. Он пулей вылетел из комнаты; на лестнице послышался дикий топот, потом раздался грохот – видимо, лорд оступился и пересчитал ступени собственной спиной. Тяжелая входная дверь с шумом захлопнулась.

– Его светлость забыли свое пальто и головной убор, – спокойно заметил Холмс. – Надо вернуть.

Мой друг подошел к окну, поднял раму и швырнул вещи лорда на улицу. Потом, перегнувшись через подоконник, заглянул вниз.

– Ай-яй-яй! Пальто накрыло головы лошадям, они спутали постромки... Мой приятель Клоуз пытается их распутать!

С улицы доносилось испуганное ржание лошадей и голос лорда Стенфорда, осыпавшего кучера непечатными ругательствами. Наконец, экипаж отъехал.

– Ну вот, Лестрейд, – улыбнулся Холмс. – Надеюсь, вас удовлетворяет мой отчет?

– Мадам Монпенсье сама навела лорда Стенфорда на мысль завладеть деньгами полковника Карэра, избавившись от нее и от ее падчерицы, – рассказывал Холмс, когда, проводив своих гостей, мы сели покурить у камина. – Она объяснила, что брак лорда с мадемуазель Карэр был бы во Франции сочтен незаконным, и тем самым разрушила его матримониальные планы, составленные, как можно догадаться, не без участия леди Стенфорд, во всяком случае, при полной ее поддержке и одобрении. Но, предупредив лорда о том, что, женившись на кузине, он не получил бы никаких прав на деньги полковника Карэра, мадам Монпенсье напомнила ему, что после нее самой и мадемуазель Карэр он является единственным прямым наследником всего состояния дяди. И был разработан поистине гениальный план. Не знаю кому, хозяину или камердинеру, пришла в голову блестящая идея использовать актерские таланты Сорреля – его умение подражать голосу лорда – и их сходство, по крайней мере в фигуре. Помните: конюх Клоуз, увидев в дверях конюшни силуэт камердинера, обознался и принял его за хозяина?

– Ту же ошибку совершила и мадемуазель Карэр – она тоже в первую минуту, увидев Сорреля, подумала, что это ее жених.

– Именно. Вынудить девушку покинуть Англию, отдать в руки торговцу живым товаром и тем самым навсегда убрать ее со своего пути; учинить пожар и обвинить мачеху в убийстве падчерицы – о, задумано было великолепно и исполнено мастерски.

– Пожар устроил, разумеется, Соррель, когда вернулся в комнату мадемуазель якобы затем, чтобы погасить свечу?

– Конечно. Он поджег комнату и, заперев дверь, забрал ключ с собой – не для того, чтобы скрыть труп, а чтобы скрыть его отсутствие. Необходимо было убедить всех и каждого в том, что мадемуазель Карэр погибла и ее тело сгорело дотла.

– Все так и разворачивалось согласно их плану: Лестрейд был готов отправить мадам Монпенсье на виселицу, мадемуазель Карэр считалась погибшей... Если бы не вы, их замысел бы удался. Вы спасли жизнь ни в чем не повинной женщине, вы просто сняли петлю с ее шеи.

– Возможно. Но самое лучшее в этом замысле было то, что даже в случае неудачи преступники оставались безнаказанными. Камердинер, получив от хозяина хорошее вознаграждение, исчез из Англии. У лорда – безупречное алиби...

– Неужели его действительно невозможно привлечь к ответственности?

– Боюсь, что невозможно. К тому же мадам Монпенсье и ее дочь никогда не обратятся в суд. Вынести свою трагедию на всеобщее обозрение, сделать ее достоянием газетчиков, предметом любопытства и пересудов сплетников и обывателей... Нет, для них это слишком мучительно. Да и нет никакой уверенности в том, что лорд Стенфорд будет наказан. Вы знаете наше общественное мнение, исполненное ханжества и лицемерия! Оно беспощадно требовательно к женщинам и вполне может принять сторону лорда, во всем обвинив саму мадемуазель Карэр. Но вы не беспокойтесь. Лорд Стенфорд вступил на скверный путь и будет катиться от преступления к преступлению, пока не кончит тюрьмой или каторгой. Рано или поздно справедливость восторжествует.

Предсказания Холмса полностью оправдались. Скандальная история с поддельными акциями южноафриканской алмазной компании, вероятно, хорошо памятна читателю. Лорд Стенфорд – один из главных инициаторов этой аферы – получил десять лет тюрьмы, и его блистательная звезда навсегда исчезла с горизонта английского светского общества. Что же касается мадам Монпенсье, то она счастливо живет в Нью-Йорке с дочерью и зятем – ныне одним из директоров трансатлантической пароходной компании “Манхэттен”.

"Тогда я был так занят историей с ватиканскими камеями, что прозевал несколько любопытных дел в Англии..."

"Собака Баскервилей"

ВАТИКАНСКИЕ КАМЕИ

– Конечно, только такие чудаки, как Шерлок Холмс и его друг доктор Ватсон, способны просидеть до часа ночи в прокуренной комнате, лишая себя ночного отдыха и отравляясь ядовитыми миазмами!

С этими словами Холмс ворвался в ход моих мыслей, и хотя я должен был бы давно привыкнуть к необычайным способностям своего друга, я вздрогнул от удивления и, как всегда не смог удержаться от восклицания:

– Как, черт возьми, вы догадались, о чем я думаю?

Холмс водрузил на подставку пробирку, с которой возился весь вечер.

– Друг мой, что другое мог означать меланхолический взгляд, который вы бросили сперва на часы на каминной полке, а затем на клубы табачного дыма у окна! Самое обидное, что оба мы потратили вечер впустую: мне не удалось выделить смолистые вещества из битюминозного угля Южного Уэльса, а ваш детективный роман оказался бездарным бульварным чтивом, чего и следовало ожидать.

– Вы что, заглянули в эту книгу?

– Конечно, нет! Но разве я не прав?

– Разумеется, правы, но каким образом...

Холмс усмехнулся.

– Вы неподражаемы, Ватсон! Сказать, что вы наивны как младенец, значит сделать детям комплимент, которого не заслуживают девять малюток из десяти. Судите сами: джентльмен сидит уткнувшись в книгу час, другой, третий. Пепел с сигары падает ему на колени – он не замечает. Сигара гаснет – он машинально продолжает держать ее в пальцах. Наконец, он дочитывает последнюю страницу, раздраженно захлопывает книгу и с брезгливой миной швыряет под стол. Что иное можно предположить, как не то, что ему попался в руки типичный образчик так называемой детективной литературы.

Я засмеялся.

– Дорогой Холмс! Это уж слишком! Иногда я просто боюсь вас, вашей проницательности. Несколько веков назад вас непременно сожгли бы на костре. Однако, и в самом деле, второй час.

Я встал, разминая затекшие от долгого сидения ноги, и в эту минуту у подъезда раздался резкий требовательный звонок. Холмс поморщился.

– Клиент. Придется вам спуститься и открыть дверь.

Звонок продолжал звенеть, и, спускаясь по лестнице, я недобрым словом поминал английский эгоизм: если затронуты интересы англичанина, он уже не способен думать ни о ком и ни о чем и готов поднять на ноги весь Лондон. Но человек, дергавший ручку звонка у нашей двери, менее всего походил на английского обывателя. Это был высокий аскетического вида монах в рясе францисканца, с капюшоном, надвинутым на глаза, – вылитая скульптура плакальщика из готического собора. У тротуара против двери стояла изящная карета, запряженная парой гнедых коней, яркий свет ее верхнего фонаря отражался на блестящих крупах благородных животных. Едва я открыл дверь, францисканец, оставив звонок, повернулся и почтительно распахнул дверцы. Из кареты вылез тучный приземистый прелат и осведомился о мистере Шерлоке Холмсе.

– Пожалуйста, проходите.

Прелат стал подниматься по лестнице, по-женски подобрав полы своей рясы; суровый монах шел следом. Холмс давно привык не удивляться никаким посетителям. Ни один мускул его лица не дрогнул – он так же непринужденно предложил нашим необычным гостям сесть, как если бы это были его старые приятели из Скотланд-Ярда Грегсон и Лестрейд. Толстый аббат тяжело опустился в кресло; францисканец неподвижной серой статуей встал у двери.

– Итак, монсеньор... – начал Холмс, но, уловив взгляд прелата, брошенный в мою сторону, – он, несомненно, принял меня за слугу, – поспешил развеять его заблуждение: – Я не представил вам своего друга и коллегу доктора Ватсона. А вы, ваше преосвященство, епископ Монтеверди, глава миссии Ватикана в Лондоне?

– Совершенно верно. Приношу самые горячие извинения за столь позднее вторжение, но полчаса назад я получил из Ватикана телеграмму.

Епископ не оборачиваясь протянул руку, и его спутник, исполнявший, очевидно, обязанности секретаря, почтительно вложил в нее телеграфный бланк.

– Текст следующий: “Похищены ватиканские камеи. Вор отплыл из Неаполя “Бэлла Рома” билетом до Лондона. Немедленно известите Шерлока Холмса. Кардинал Пиньотелли”. Я счел своим долгом исполнить в точности просьбу кардинала.

Холмс взял телеграмму из рук епископа, еще раз внимательно прочел ее про себя.

– Как я понимаю, ваше преосвященство, это все, что вам известно о похищении.

– Все, мистер Холмс. Я понимаю, что ставлю вас в затруднительное положение, но умоляю: возьмитесь за расследование этого дела. Ватиканские камеи – бесценное сокровище; их утрата невосполнима.

– Понимаю. В любом случае я не могу отказать святому престолу. Сам я, пожалуй, не принадлежу ни к какой конфессии, но мои бабушка и мать были ревностными католичками.

– Благодарю вас! И, разумеется, не стесняйтесь никакими расходами. Миссия почтет своим долгом оказать вам любое возможное содействие.

– Ну, Холмс, кажется, нам еще не приходилось начинать расследование при таком полнейшем отсутствии фактов. – Я вернулся в нашу гостиную, проводив гостей до подъезда, и застал своего друга стоящим на лесенке у книжного шкафа.

– Кой-какие факты мы можем получить, не выходя из комнаты. – Холмс снял с полки большой – in folio – том в кожаном переплете и спрыгнул на пол. – Это первый том превосходного издания коллекций ватиканского музея под редакцией Джакомо Сфорца. Искусство Рима первого века и раннего христианства. Вот, взгляните!

Холмс быстро перелистал таблицы.

– Воистину непревзойденные шедевры!

На развороте были представлены восемь римских камей первого века христианской эры, как указывалось в подписи, в натуральную величину. Превосходно награвированные, искусно подцвеченные, они казались совершенно натуральными.

– Не понимаю, кому могло понадобиться похищать такие уникальные произведения, – заметил я. – Ведь их невозможно продать: ни один музей, ни один коллекционер не купит заведомо краденную вещь.

Холмс покачал головой.

– Увы, мой друг, существуют так называемые “подпольные” коллекционеры, главным образом в Латинской Америке, тамошние фруктовые и угольные “короли”. Целые коллекции составлены из вещей, украденных в музеях, церквах, у частных лиц. Можно только догадываться, какие сокровища скрыты за стенами замков где-нибудь в окрестностях Рио-де-Жанейро. Я не сомневаюсь, что вор действовал в расчете именно на такого покупателя, а возможно, и по его прямому заказу. Где у нас пароходный справочник? Ага, вот: “Бэлла Рома”, лучший пароход компании “Везувий”. Курсирует между Неаполем и Лондоном; одна остановка в Бресте... Время в пути... Боюсь, мой бедный Ватсон, что завтра с первым же поездом, приуроченным к пароходу, отходящему на континент, я повлеку вас в Брест.

– Но у вора билет до Лондона!

– Друг мой, человек, сумевший похитить камеи из ватиканского музея, не может быть простачком. Он, конечно, сообразил, что его выследили и известили Лондон, и сбежит с парохода при первой же возможности. Такая первая возможность представится ему в Бресте. А сейчас – спать. Встать придется очень рано, не позднее половины шестого.

Мы выехали из Лондона с вокзала Ватерлоо поездом 6.30, идущим в Дувр, когда день еще только занимался. С вокзала Холмс отправил две телеграммы: начальнику полиции в Бресте и кардиналу Пиньотелли в Рим.

– Я запросил кардинала о приметах вора, – сообщил мне Холмс. – Надеюсь, в Бресте нас уже будет ждать ответ.

Комиссар полиции Бреста мосье Бридо оказался старым приятелем Холмса: когда-то давно, еще до нашего с ним знакомства, Холмс расследовал одно запутанное дело в Париже, и Бридо, тогда только начинавший свою карьеру, работал с ним в одной группе. Он встретил нас на вокзале с почтительным восторгом преданного ученика, каковым считал себя по отношению к Холмсу; мы с большим трудом избавились от настойчивого предложения поселиться в его доме. От званого обеда в тот же день в честь великого сыщика отказаться было невозможно, но мы все-таки получили в свое распоряжение несколько часов: мосье Бридо лично проводил нас в лучшую гостиницу города и, извинившись, покинул, дабы предупредить мадам Бридо насчет обеда.

Первым делом Холмс поспешил наведаться на почтамт – там его, действительно ждала телеграмма. Холмс прочел вслух: “Аббат Негрони; 40–45 лет; рост приблизительно 5 футов, 8 дюймов; тучен; круглое лицо, крючковатый нос, глаза навыкате; на подбородке заметный шрам”.

– Кардинал знает толк в приметах. Сообщено все самое существенное, то, что труднее всего изменить.

– Не думаю, – заметил я, – что вор путешествует под именем аббата Негрони.

– Конечно, нет. Он принял это обличmе, чтобы проникнуть в Ватикан, а теперь, разумеется, сменил и имя, и маску. Полагаю, мы встретим его наголо обритым, если только он не лыс. Весьма вероятно, что у него окажется борода.

– Почему вы думаете, что он обрит?

– Тонзура, дорогой мой! Католический священник должен носить тонзуру. А отбросив личину аббата, он должен был ликвидировать ее как весьма приметную деталь.

– А борода должна скрыть шрам?

– Ну конечно. Шрам – еще одна бросающаяся в глаза примета. В роли аббата он был вынужден предстать с голым подбородком – патеру борода не положена. Но так или иначе мы его узнаем, друг мой, теперь ему от нас не улизнуть.

Обед неожиданно получился очень удачным: сослуживцы комиссара Бридо оказались людьми интересными и бывалыми, а что касается кулинарных талантов мадам Бридо, то они были выше похвал.

“Бэлла Рома” ждали на следующий день. В это утро мы с десяти часов уже были в порту; Бридо представил нас начальнику порта, мосье Лаварьеру, и тот принял все необходимые меры, нас же пригласил к себе: из его кабинета имелся выход на террасу, нависшую над самой водой. У ступеней лестницы дежурил катер под парами, а три таможенные шлюпки были заранее отправлены на рейд. В ожидании “Бэлла Рома” – она должна была появиться около полудня – мы весьма приятно провели время, сидя под тентом за бокалами превосходного “кьянти” – контрабандного, как доверительно сообщил начальник порта.

Около половины двенадцатого на горизонте показался дымок. Лаварьер приник к подзорной трубе, стоящей здесь же на треноге.

– “Бэлла Рома”.

Мы поспешили спуститься в катер, и едва пароход бросил якоря, поднялись по сходням на палубу. Полицейские с таможенных шлюпок уже были на борту, и капитан, красный, взволнованный, кинулся нам навстречу.

– В чем дело, синьоры? Я пять лет вожу “Бэлла Рома” из Неаполя в Лондон, и никогда никаких претензий...

– К вам и сейчас нет никаких претензий, капитан, – поспешил успокоить его Холмс. – Просто нас интересует один ваш пассажир!

Капитан облегченно вздохнул.

– Догадываюсь кто! Вероятно, толстяк-бородач, что сбежал с парохода в Гибралтаре?

– Сбежал? – У Холмса вытянулось лицо. – Но каким образом? У вас же нет захода в Гибралтар?

– Нет. Да что же мы стоим на палубе? Пожалуйте ко мне в каюту.

Капитан провел нас к себе в каюту и там за бутылкой неизбежного “кьянти” поведал историю сбежавшего пассажира. Адвокат Негри – так он значился в списках пассажиров – занимал каюту первого класса, на носу, и был самым шумным, назойливым и говорливым пассажиром, какого капитану пришлось видеть за все годы его службы на пассажирском флоте. Едва поднявшись на борт, он перезнакомился со всей командой и всеми пассажирами и с этой минуты, казалось, был повсюду: в рубке, в кают-компании, в салоне. Он сыпал анекдотами, случаями из судебной практики; ухаживал за всеми пассажирками, от старой до малой; вечером в салоне устроил настоящий концерт: очень мило пел под собственный аккомпанемент на фортепьяно мелодичные неаполитанские кансонеты. Словом, при всей своей утомительной настырности, был в однообразии длинного плавания просто находкой.

На третий день “Бэлла Рома” проходила Гибралтарским проливом, и пассажиры толпились у борта, любуясь панорамой открывающихся берегов. Адвокат Негри гулял взад-вперед по палубе под руку с двумя дамами. Вдруг от берега отвалила шлюпка под таможенным флагом и быстро пошла наперерез пароходу, подавая сигнал остановки. В Гибралтар у “Бэлла Рома” не было захода, но часто случалось принимать прямо в море почту и пассажиров. Помощник капитана скомандовал “малый ход”. Когда шлюпка была всего в нескольких кабельтовых от парохода, адвокат внезапно оттолкнул своих дам, вскочил на сетки и прыгнул в море. Кто-то крикнул: “Человек за бортом!”, швырнули спасательный круг, но адвокат быстро плыл по направлению к шлюпке. Минуту спустя его подхватили на борт, шлюпка описала круг и понеслась к берегу.

– Я сразу понял, что у него были веские причины для побега, – закончил свой рассказ капитан. – Я так и предполагал, что синьор адвокат нарушил закон и поспешил сбежать, чтобы избегнуть встречи с полицией.

– Могу я осмотреть его каюту? – осведомился Холмс.

– О конечно! Я сам опечатал ее своею печатью.

Каюта первого класса была просторной, отделанной панелями из карельской березы и весьма комфортабельной. Холмс тщательно осмотрел каждый предмет в ней, особенно обратив внимание на вещи адвоката. Их было немного: на койке валялся старый халат; здесь же стоял потрепанный, видавший виды саквояж; в нем не было ничего, кроме грязного белья и итальянского романа в переплете канареечного цвета. На багажной сетке помещался новый дорогой, отличной кожи чемодан, полный вещей, какие берет с собой в дорогу мужчина: рубашек, носков и прочего; был там костюм, тоже новый, по-видимому, ненадеванный. Список вещей довершал лакированной кожи дорожный несессер, лежавший на туалете. Холмс осторожно взял его носовым платком и, завернув, спрятал в свою дорожную сумку, после чего объявил, что полиция может забрать остальные вещи и освободить каюту.

– Но прежде чем вы отпустите пассажиров на берег, капитан, я хотел бы побеседовать с ними.

На “Бэлла Рома” не было третьего класса, и в салоне нам предстала весьма импозантная компания: дипломаты, богатые коммерсанты, состоятельные туристы, генерал со своим штабом, знаменитый тенор, едущий на гастроли в Лондон, папский нунций со свитой и целый цветник дам разного возраста, разодетых в пух и прах, в мехах и бриллиантах.

Побег адвоката произвел на всех должное впечатление; пассажиры с готовностью делились с Холмсом своими соображениями, но практической пользы из этого вышло очень немного: никто из наших собеседников не знал раньше адвоката Негри и не слышал его имени. О себе адвокат, при всей своей болтливости, говорил скупо; создалось впечатление, что на севере Италии у него обширная практика, но какие дела он вел – понять было трудно. Что касается его побега, то дамы были склонны видеть в Негри романтического героя, в духе старых карбонариев; более трезвомыслящие мужчины подозревали в нем авантюриста и мошенника. Добрый час, если не больше, длился этот безрезультатный опрос; наконец Холмс, поблагодарив пассажиров, откланялся, и мы вернулись на берег.

– Боюсь, Холмс, что нам не догнать этого адвокатишку: он опередил нас на несколько суток и, полагаю, уже улизнул из Гибралтара; его можно искать в любом мыслимом направлении, а вместе с ним, надо думать, уплыли и камеи.

Холмс раздраженно пожал плечами.

– Вы намерены отказаться от дальнейших поисков?

– Конечно, нет, Ватсон.

– Но что можно сделать?

– То, что следовало бы сделать, если бы не было шанса поймать вора в Бресте.

– Что именно?

– Начать с самого начала. Отправиться на место преступления, познакомиться со всеми обстоятельствами дела...

– Значит, мы едем в Рим?

– Значит, мы едем в Рим. Вы ведь не бывали в Риме, Ватсон? Завидую вам: попасть в Рим впервые, в мае! В студенческие годы я почти все каникулы проводил в Италии.

Мы прибыли в Рим к вечеру. Холмс повел меня в скромный семейный пансион на Виа Аппиа, где когда-то останавливался и где нам предложили две отличные комнаты за самую умеренную цену.

– Сегодня уже поздно идти в Ватикан. Что вы думаете о прогулке по Риму?

Эта вечерняя прогулка с Холмсом осталась в моей памяти одним из самых лучших воспоминаний. Мой друг знал Рим великолепно и водил меня по таким местам, куда редко попадают туристы; на каждом шагу он открыва л мне новые сюрпризы: то восхитительную церковь эпохи Возрождения, то фонтан или статую Мадонны кого-нибудь из великих мастеров... Завершили мы вечер в открытом кафе наверху лестницы на площади Испании. Отсюда открывался чудесный вид на Рим, залитый заходящим солнцем. Мы просидели в кафе до полной темноты; Холмс говорил только об искусстве с увлечением и познаниями специалиста. Беседа с Холмсом была захватывающе интересной. Любой слушающий со стороны счел бы его за искусствоведа и никогда бы в жизни не заподозрил в нем сыщика.

Однако, когда утром следующего дня мы шли через площадь собора Св. Петра и я замирал от восторга при виде открывающейся моим взорам величественной архитектуры, Холмс ни разу не оглянулся по сторонам. Когда он приступал к делу, никакие красоты природы и искусства для него не существовали.

Юноша в коричневой рясе, очевидно слушатель одной из духовных школ Ватикана, показал нам, как пройти к музею, и мы, миновав несколько внутренних дворов, очутились перед массивной бронзовой дверью, похожей на вход в собор. Открывший нам монах почтительно принял наши визитные карточки и исчез с ними в недрах здания; минуту спустя он вернулся в сопровождении высокого молодого аббата в очках, более похожего на ученого, чем на священнослужителя.

– Пожалуйста, синьоры. Кардинал будет счастлив вашему приезду.

Он провел нас в кабинет, хранящий облик и дух XVI века. Каждый предмет в нем – огромный стол с тяжелыми резными лапами, лари-скамьи вдоль стен, стрельчатое окно с цветными стеклами, превосходная “Мадонна” круга Рафаэля – мог бы украсить экспозицию самого прославленного музея мира. Молодой аббат, извинившись, попросил нас подождать и исчез за портьерой; минуту спустя она резко откинулась и в кабинет стремительно вошел кардинал – крупный дородный мужчина лет шестидесяти с характерным скульптурным лицом, глядя на которое нельзя было усомниться в том, что кровь древних римлян еще живет в их отдаленных потомках.

– Благодарю вас, джентльмены, ваш приезд вселяет в меня надежду, которую я, признаться, почти утратил. – Английский язык кардинала Пиньотелли, как и его секретаря, был безукоризненным.

– К сожалению, ваше преосвященство, пока наши успехи более чем скромны и не дают повода для чрезмерного оптимизма.

Холмс поведал историю беглого адвоката. Кардинал выслушал ее с напряженным вниманием.

– Но вы не сочли дело безнадежным?

– Если бы я счел его таковым, мы бы не приехали в Рим. Я хотел бы услышать от вас все подробности о похищении. Каким образом вору удалось втереться к вам в доверие?

– Он явился под именем аббата Негрони с рекомендательным письмом от епископа Падуанского, моего старого друга. Епископ аттестовал его как весьма серьезного историка, знатока христианства первых веков и просил оказать ему всяческое содействие. Письмо, разумеется, было поддельным, но выяснилось, это лишь позднее, поначалу у меня не возникло никаких сомнений в подлинности подписи епископа.

– Подписи?

– Письмо написано другой рукой – я решил, что секретаря, – и только подписано епископом. Да вот, взгляните сами.

Кардинал достал из ящика стола письмо и вручил его Холмсу.

– А вот для сравнения подлинное послание ко мне епископа Падуанского. Можете убедиться: подпись подделана виртуозно.

Холмс долго разглядывал и сличал обе подписи, совмещал их на просвет и наконец вернул оба документа кардиналу со словами:

– Действительно, сходство абсолютное.

– Его интересовали манускрипты второго и третьего века, и я препоручил его заботам моего секретаря и помощника. Вот, рекомендую: Джакомо Сфорца, заведующий отделом раннего христианства.

Холмс резко обернулся.

– Так это вы составитель и автор альбома ватиканских коллекций?

Молодой аббат поклонился.

– Превосходное издание! Первый том просто великолепен. Можно рассчитывать на продолжение?

– Второй том в типографии. Третий уже закончен; сейчас я работаю над четвертым.

– Замечательно! С нетерпением буду ждать завершения всего издания. С удовольствием поговорил бы с вами о раннехристианском искусстве, но – увы! Нам придется заняться куда более прозаической материей. Итак, ваше преосвященство, вы поручили мнимого аббата вниманию синьора Сфорцы.

– Да. Он забрал его с собой.

– Знаете что, Сфорца, покажите и расскажите нам все на месте. Куда вы его повели?

– В свой кабинет, в музее. Пожалуйста, пройдемте.

Сфорца провел нас в музей. Мы очутились в зале раннего христианства и Рима первого века, откуда уходила направо длинная анфилада зал; маленькая дверь слева вела в кабинет заведующего отделом. Холмс задержался в зале, с интересом оглядываясь по сторонам.

– Камеи находились здесь?

– Да, вон в той витрине.

Сфорца подвел нас к стоящему в простенке между окнами инкрустированному мрамором столику, на котором помещалась задернутая темной занавеской стеклянная витрина. Холмс отдернул занавеску – и я невольно вздрогнул: на обтянутой бархатом горке в круглых углублениях лежали... камеи. Подойдя поближе и приглядевшись, я понял, что это были вырезанные из известного нам альбома подкрашенные гравюры.

– Ничего не скажешь, остроумная выдумка, – заметил Холмс. – Мы еще вернемся к этой витрине. Покажите нам кабинет.

Сфорца провел нас в небольшую комнату, три стены которой составляли книжные шкафы. Почти посередине стоял большой письменный стол; другой, поменьше, помещался у окна.

– Я устроил аббата Негрони за этим столиком, – пояснил Сфорца. – Его интересовали ранние списки канонических Евангелий и некоторые другие материалы апокрифического характера. Я передал список служителю и отправил его в хранилище, а Негрони тем временем попросил разрешения осмотреть музей.

– В залах были смотрители?

– Нет, в тот день музей был закрыт для посетителей.

– И сами вы не следили за ним?

– Конечно нет; я не видел для этого оснований.

– Значит, ничто не мешало этому мнимому аббату уже в первые же минуты снять слепок с замка витрины с камеями. Ну, а что было потом?

– Служитель принес требуемые рукописи, мы оба погрузились в работу и не отрывались до двух часов, когда я обычно хожу обедать. Я пригласил Негрони с собой. Мы пообедали в маленьком кафе на Пьяцца де ла Роза и вернулись обратно.

– Ничто в поведении, разговорах аббата не вызвало ваших подозрений?

– Он показался мне далеко не столь образованным, каким его аттестовал епископ Падуанский, но я не придал значения этому впечатлению; приписал неотесанность Негрони естественному смущению провинциала.

– Итак, вы вернулись...

– Да, и проработали до шести. То же повторилось и назавтра. На третий день, когда я пригласил его пойти обедать, Негрони сказал, что сегодня может работать лишь до двух – у него важная встреча в библиотеке римской пинакотеки. Мы вместе вышли и расстались на углу Пьяцца де ла Роза. Около половины третьего я вернулся в музей. Не знаю, что заставило меня подойти к витрине с камеями – какое-то шестое чувство...

– Что вы сделали, обнаружив пропажу?

– Известил кардинала. Была вызвана полиция; адресовались в гостиницу Ватикана, где останавливался Негрони: он час как уехал, получив, по его словам, срочную телеграмму из Падуи. Полиция напала на его след на вокзале – он действительно уехал, но не в Падую, а в Неаполь. Оттуда, как удалось выяснить, он отплыл на пароходе в Лондон. Мы дали знать главе лондонской миссии...

– В тот день вы не оставляли мнимого аббата одного в своем кабинете?

Сфорца напряженно нахмурил брови, вспоминая.

– Действительно, оставлял. Около двенадцати часов меня вызвал кардинал, и я отсутствовал минут пятнадцать.

– Вполне достаточно для того, чтобы открыть витрину подделанным ключом, взять камеи и положить взамен приготовленные гравюры. После этого вору оставалось лишь придумать благовидный предлог, чтобы поскорее исчезнуть. Что ж, все предельно ясно. А теперь, с вашего позволения, я займусь витриной. Вы открывали ее после того, как обнаружили исчезновение камей?

– Нет, никто ничего не трогал. Музей все эти дни закрыт.

Холмс попросил ключ от витрины и тщательно осмотрел стеклянный футляр, бархатную подставку, фальшивые камеи, вырезанные из альбома.

– Похоже, это я виноват во всем случившемся, – грустно усмехнулся Сфорца, нервно сжимая и разжимая свои большие руки. – Ведь это мой альбом поведал вору о ценностях музея и натолкнул на мысль использовать гравюры, чтобы на первых порах скрыть преступление. Мы могли бы долго ничего не замечать.

– Вор на это и рассчитывал. Вы позволите мне взять одну из этих гравюр? Спасибо, можно запирать.

Мы вернулись в кабинет к кардиналу. Холмс пообещал держать его преосвященство в курсе дела, и мы почтительно откланялись.

– Нам предстоит уйма работы, – заявил мой друг, едва мы очутились на площади. – Придется совершить еще одну прогулку по Риму, боюсь – не столь интересную для вас, как вчерашняя.

Он купил в газетном киоске путеводитель по Вечному городу, и мы начали обход самых дорогих и фешенебельных гостиниц. В каждой Холмс просил позволения просмотреть книгу приезжающих и, вернув ее, продолжал свою экскурсию, очевидно не находя интересующей его фамилии, хотя кого он искал, оставалось для меня загадкой.

Наконец, уже под вечер, мы добрались до отеля “Мадрид”, едва ли не самого старого и роскошного в Риме. Холмс оставил меня дожидаться в вестибюле, представлявшем из себя настоящий зимний сад с фонтаном посередине и пальмами чуть ли не в три метра высотой, и отправился в конторку администратора. Он пробыл там дольше обыкновенного, а когда появился, я сразу понял по его лицу, что на сей раз поиски были не напрасны.

– Удача, Ватсон! В “Мадриде” весь май жил некий дон Гарсия де Моранья, президент крупнейшей фруктовой компании Аргентины; уехал четыре дня тому назад в Париж. Этот Моранья – один из тех подпольных коллекционеров, о которых я говорил вам еще в Лондоне. Я подозревал его в первую очередь: его “специализация” – античное и средневековое прикладное искусство. Он баснословно богат и весьма неразборчив в средствах. Мне уже приходилось иметь дело – правда, не с ним самим, а с его агентами. Года два назад шайка музейных воров пыталась ограбить Британский музей. Все нити тянулись к дону Гарсия, но прямых улик не было.

– Вы полагаете, похищение камей – его рук дело?

– Почти не сомневаюсь, что в данный момент камеи у него. Во всяком случае, это следует проверить. Завтра отправимся в Париж.

– И снова будем рыскать по всем гостиницам города?

– О нет. Моранья распорядился пересылать его корреспонденцию в отель “Мажестик”. Так что отыскать его не составит труда. Лишь бы застать негодяя в Париже. А неплохая получается у нас прогулка? Рим, Париж...

Перед отъездом мы зашли в Ватикан. Холмс хотел обсудить финансовые дела с кардиналом Пиньотелли – нам предстояли значительные расходы, мне же посоветовал дождаться его в Сикстинской капелле, в тот день открытой для обозрения. Вскоре он присоединился ко мне, и мы провели более часа, благоговейно созерцая великое творение Микеланджело. А еще спустя два часа мы уже были на пути во Францию.

Оставив вещи в привокзальной гостинице, мы поехали на улицу Риволи – целый квартал до самых Елисейских полей здесь занимал “Мажестик”, недавно построенный, сверкающий зеркалами окон самый модный отель в Париже.

Холмс остановился через улицу напротив, возле входа в маленькое кафе, и несколько минут сосредоточенно наблюдал, как подкатывают к дверям отеля фиакры и мальчики в форменных фуражках и коротких курточках с галунами кидаются открывать дверцы и принимать вещи приезжих, в большинстве своем, как мне показалось, пожилых американцев.

– Придется вам пойти к администратору, Ватсон. Спросите, остановился ли у них в отеле дон Гарсия де Моранья из Аргентины. Если вам предложат пройти к нему, откажитесь. Скажите, что вы представитель английской фруктовой компании “Фрут-лемитейжен” в Лондоне, и вам поручено только навести справки.

– Да, дон Гарсия де Моранья остановился у нас в номере люкс, двенадцатом, на втором этаже. Уплатил за полмесяца вперед. Однако сейчас его нет, он уехал в Швейцарию, оставив номер за собой. Когда он вернется? Неизвестно. Его можно ждать и сегодня, и через неделю, а то и через две.

С этими сведениями я вернулся к Холмсу. Мой друг задумался.

– Пожалуй, Ватсон, мне следует поселиться в отеле на все то время, пока Моранья не вернется.

– Вам; а мне?

– О нет, Ватсон. У служащих гостиниц отличная память. Администратор видел вас – мы не должны рисковать. Ну да не беда. Погуляете по Парижу, проведете с удовольствием и пользой неделю-другую...

– Спасибо, мне что-то расхотелось гулять по Парижу одному.

– Ничего не поделаешь. Поверьте, мне самому вовсе не улыбается неопределенное время караулить дона Гарсия, но я не вижу иного пути. Поселюсь по возможности на втором этаже, поближе к 12 номеру. Дороговато, конечно. В случае удачи Ватикан оплатит все расходы, если же я потерплю поражение, мой счет в банке уменьшится на несколько нолей.

Мы съездили в гостиницу за саквояжем Холмса. Он осмотрел его критически.

– Слишком скромный багаж для человека, снимающего номер люкс в отеле “Мажестик”. Вот когда бы пригодился чемодан адвоката Негри! Зря мы пожертвовали его брестской полиции. Впрочем, все это шутки. Теперь о деле. Ежедневно в 12 дня я буду ждать вас в кафе напротив отеля. Если не смогу прийти, оставлю записку. Буду держать вас в курсе дела, так,чтобы вы могли в нужную минуту присоединиться ко мне, а может быть, и прийти на помощь. Да не хмурьтесь, доктор! Вспомните, какие радости сулит вам Париж.

Помахав мне рукой, Холмс исчез за вертящейся стеклянной дверью “Мажестика”, а я вернулся в свою скромную гостиницу у вокзала в самом мрачном настроении. В течение всех последующих дней я так и не удосужился насладиться радостями Парижа. Целыми днями сидел я в своем номере в ожидании часа встречи с Холмсом в кафе. Эти короткие свидания были единственными светлыми минутами в моем безрадостном существовании.

На третий день Холмс сообщил, что осмотрел номер, забронированный за Моранья.

– Неужели вы взломали дверь?

– О нет. Вы, вероятно, заметили: ключи от номеров висят на гвоздиках в ящике позади стула администратора. Он выдает их и принимает, а некоторые особо доверенные постояльцы сами заходят за перегородку и берут их. Я удостоился такой чести.

– И вы взяли ключ от номера Моранья?

– По ошибке. У меня номер 13, ключи висят рядом. Конечно, я тотчас же вернул его и взял свой.

– И сняли восковую форму.

– Совершенно верно. Снял форму и заказал ключ, которым и воспользовался при первой возможности. Камей в номере, конечно, не оказалось, да я и не рассчитывал найти их. Дон Гарсия не расстанется со своим сокровищем. Камеи у него при себе во всех его странствиях.

– А что, если он уже переправил их в Аргентину?

– Не думаю. Ведь это значит довериться чьей-то преданности, а такие люди, как Моранья, предпочитают никому не доверять.

Дни шли, а аргентинец не возвращался. Уже наступил июнь; томительная жара делала пребывание в Париже особенно тяжелым; казалось, ожиданию никогда не будет конца, и с каждым днем меня все больше одолевали сомнения: что если интуиция подвела Холмса и мы выслеживаем совсем не того, кого следует?

На десятый день нашего тоскливого бдения мы, как всегда, встретились в полдень в кафе. Молча сидели мы за столиком у окна – говорить было не о чем. Холмс не сводил глаз с дверей отеля, следя за каждым экипажем. Поток их, нескончаемый с утра, теперь стал реже; вот одинокий фиакр выехал из-за угла и остановился перед входом. Мальчишка бросился помочь седоку, хотел взять у него из рук саквояж, но тот не отдал и, расплатившись с кучером, направился к вертушке двери. Я мельком разглядел смуглое лицо с орлиным носом и фатовато закрученными черными усами. Мы с моим другом обменялись взглядами.

– Очень возможно, что это он. Подождите, я либо вернусь, либо сообщу...

Холмс вскочил и быстро вышел за дверь, перебежал улицу и исчез, почти настигнув в дверях господина с саквояжем. Я остался сидеть в кафе.

Минул час, другой... Я выпил чуть ли не галлон кофе, доведя себя до сильнейшего сердцебиения, – Холмс не возвращался. Я вышел, постоял у дверей кафе, глядя на вход в отель, – его то и дело скрывали от меня проносящиеся экипажи: с каждой минутой приближающегося вечера движение становилось оживленней. Меня так и подмывало зайти в “Мажестик”, навести справки о доне Моранья, но я опасался что-либо нарушить в планах Холмса. Начало смеркаться; электрическая вывеска отеля вспыхнула над входом своим голубоватым светом. Я перешел улицу и присоединился к толпе зевак, всегда толкущихся возле шикарных гостиниц, ресторанов, бальных залов, жаждущих увидеть хоть в щелку заманчиво-прекрасный мир богачей. Вдруг дверь подъезда резко закрутилась, и из нее появился наш приезжий: безупречный серый костюм, серый цилиндр набекрень, тросточка под мышкой, усы лихо закручены. Купив у цветочницы белую гвоздику, он вдел ее в петлицу и фланирующей походкой двинулся в сторону Елисейских полей. Было очевидно, что синьор отправился на поиски ночных парижских удовольствий.

Я вернулся к своему кафе и остановился на краю тротуара. Уже совсем стемнело; отель, сияющий массой окон, казался океанским пароходом, плывущим в ночи. Фиакр, отъехавший от подъезда “Мажестика”, описал дугу и понесся в мою сторону. Я не обратил на него особого внимания, как вдруг он резко свернул к тротуару; дверца распахнулась – сильная рука втянула меня в темноту кареты и швырнула на сиденье. Я разглядел в полумраке профиль своего друга.

– Ну что, что? – Я чуть не задохнулся от волнения.

– Подождите немного. Сейчас все вам расскажу.

Я заметил саквояж, стоящий в ногах Холмса, – значит, он расстался с “Мажестиком”, и ненамерен туда возвращаться. Фиакр быстро доставил нас к привокзальной гостинице, где я так бездарно коротал все это время свои дни. Мы поднялись в мой номер. Холмс поставил саквояж на стол, упал на диван, закинув руки за голову, и тихо рассмеялся.

– Откройте саквояж, Ватсон. Достаньте кожаный футляр. Осторожнее с ним. Там к ручке привязан ключик. Отомкните замок.

Я вынул из саквояжа черный футляр, похожий на маленький плоский чемоданчик, отпер и откинул крышку. На розовом бархате лежали в углублениях все восемь камей.

– Значит, они действительно были у него! Поздравляю, Холмс, вы блестяще завершили это дело. Расскажите, как вы добыли их.

– Я поднялся к себе на второй этаж и вижу: двери двенадцатого номера распахнуты; лакеи, горничные, коридорные носятся взад и вперед с кувшинами, полотенцами, сифонами газированной воды... Экселанса прибыл. Чуть позже синьору принесли в номер обед. Я беспокоился лишь об одном: вдруг Моранья сегодня же отправится дальше – это означало бы для нас новые странствия вплоть до Рио-де-Жанейро. Но в восемь часов он вышел явно на прогулку, и я тотчас же воспользовался его отсутствием и своим дубликатом ключа.

– Вы не думаете, что нам следует спешить? Как только Моранья вернется в отель и обнаружит пропажу, он поднимет тревогу; вас могут заподозрить...

– Не волнуйтесь, мой друг. Моранья не поднимет тревогу. Как может он предъявить хоть какие-нибудь права на ватиканские камеи? Сделать это – все равно что сознаться в воровстве или скупке краденого. Ему придется промолчать. Но задерживаться в Париже нам, безусловно, не стоит. Ночным поездом мы отправимся в Рим. Надо же внести успокоение в души кардинала Пиньотелли и аббата Сфорцы.

И вновь площадь Святого Петра распахнула перед нами свои величественные перспективы. Вновь открылись тяжелые бронзовые двери музея; старый монах-служитель проводил нас в кабинет кардинала, и аббат Сфорца с учтивым приветствием попросил подождать... За эти дни молодой аббат, казалось, постарел на десять лет; в его глазах сквозила такая тоска, такая горькая безнадежность, что я едва удержался от того, чтобы не намекнуть ему о возвращении камей. Но Холмс молчал, и я, конечно, промолчал тоже.

Кардинал Пиньотелли осунулся не меньше своего секретаря и уже не казался величественным римлянином, но усталым больным стариком. Дорого же досталась им обоим утрата камей!

– Боюсь спрашивать, мистер Холмс...

– А я готов к ответу, ваше преосвященство. Откройте этот футляр.

Кардинал дрожащими руками попытался открыть замок.

– Не могу, мистер Холмс. Откройте сами.

Холмс отпер кожаный чемоданчик... Сфорца бросился к нему и замер, прикрыв рукой глаза, словно не веря своему счастью. Из груди его вырвался вздох облегчения. Кардинал откинулся на спинку кресла.

– Велика милость Господня! Если бы вы знали, какой камень свалился с моей души!

– Возьмите их, Сфорца. Надеюсь, они не пострадали.

Молодой аббат схватил руку Холмса и поцеловал.

– Да благословит вас Бог! Вы спасли мою честь... – Лицо его порозовело, глаза сияли. Прижав к груди обретенное сокровище, он выбежал из кабинета, торопясь отнести камеи на их законное место в зале музея. Холмс проводил его взглядом, прикрыл за ним дверь и обернулся к кардиналу.

– А теперь, ваше преосвященство, я был бы очень благодарен, если бы вы поведали нам всю правду об этом странном похищении и объяснили, каким образом оказались в нем замешаны кардинал Пиньотелли и его секретарь и помощник аббат Джакомо Сфорца, заведующий отделом раннего христианства музея Ватикана.

Признаюсь, я был потрясен словами Холмса куда больше кардинала. Грустно усмехнувшись, Пиньотелли запер на ключ дверь кабинета и жестом предложил нам сесть.

– Вы заслужили право знать все от начала до конца. А начать я должен с того, что Джакомо Сфорца – мой родной племянник, сын моей единственной сестры. Мы с ней родом с Сицилии; потеряли в один год обоих родителей, когда мне было 15, а ей 8 лет; я остался ее единственной опорой и опекуном. Я заботился о ней как мог, поместил ее в лучший пансион Палермо, а когда ей исполнилось 18 лет, выдал замуж за своего друга капитана Карло Сфорцу. Чудесный он был человек; во всей Италии вы не нашли бы женщины, счастливей моей сестры. К несчастью, Сфорца умер молодым, оставив сестру с тремя детьми – Джакомо старший. Снова пришлось мне взять на себя обязанности опекуна. Джакомо рос нежным, мечтательным мальчиком, склонным к поэзии и музыке, и я – к этому времени я уже имел известное положение в Ватикане – предлагал сестре взять его в Рим и поместить в духовную школу. Но покойный капитан Сфорца мечтал, что старший сын продолжит традицию их семьи и станет военным, и сестра настояла на том, чтобы отдать Джакомо в кадетский корпус в Палермо, который когда-то окончил его отец. В следующие годы я мало имел случаев наблюдать племянника. Сестра уверяла, что все у него обстоит как нельзя лучше, он прекрасно учится и всем доволен. Катастрофа разразилась, когда Джакомо исполнилось 14 лет. Я получил от сестры отчаянную телеграмму: мальчик сбежал из кадетского корпуса, его нигде не могут найти. Я забил тревогу, поднял на ноги полицию... Больше месяца о Джакомо не было никаких известий. Вдруг он появился у меня – оборванный, грязный, голодный. Рассказал, что почти всю дорогу до Рима шел пешком. На мои вопросы, почему он сбежал, Джакомо ответил только, что кадетский корпус всегда был ему ненавистен, военная служба не по нему; с другими кадетами, грубыми, примитивными – у него нет ничего общего, и если его вернут обратно, он снова убежит и исчезнет навсегда. Я телеграфировал сестре, что оставляю Джакомо у себя, и поместил его в одну из духовных школ. Поначалу ему было трудновато – слишком уж разнились учебные программы школы и кадетского корпуса, но благодаря исключительным способностям и усердию, он быстро сравнялся с другими учениками, окончил школу первым, с блеском поступил в Академию... В Ватикане нет другого молодого аббата, который бы подавал такие надежды, пользовался таким авторитетом. Поверьте, мне ни разу не пришлось использовать свое влияние: его карьера складывалась блестяще без всякой моей помощи. Но если бы я знал истинную причину побега Джакомо из корпуса! Если бы он мне тогда же все рассказал! Вы, конечно, слышали о сицилианской мафии, этой мерзостной преступной паучьей сети, опутывающей весь наш остров. Один из старших кадетов был связан с мафией и пустился вербовать в ее ряды младших мальчиков. Джакомо, склонный к романтике, поддался на уговоры, веря, что речь идет о чем-то необыкновенно мужественном и благородном. Увы! Очень скоро он понял, что его ждет, в чем ему придется участвовать. Поскольку выйти из мафии нельзя, не навлекши на себя и на своих близких самой беспощадной мести, Джакомо не нашел ничего лучшего, как сбежать из корпуса, из Палермо, не сказав никому ни слова. Прошло более десяти лет; он думал, что избавился от мафии навсегда. Но этой весной на пасхальной неделе он поехал в Палермо повидаться с матерью, братом и сестрой и встретил на улице своего злого гения – спившегося, опустившегося. К несчастью, он узнал Джакомо, начал угрожать... Джакомо отдал ему все деньги, какие были при нем. А по возвращении в Рим он получил письмо, в котором мафия требовала уплатить 10 тысяч лир. В случае, если он не выполнит требования или скажет хоть слово кому-либо, негодяи угрожали расправиться с братом-студентом. И снова – если бы Джакомо признался мне во всем! Но он молчал, опасаясь за жизнь брата. Десяти тысяч лир у него не было, как и не было никакой возможности их достать. Дьявол всегда готов уловить смятенную душу! Словно нарочно подвернулся этот аргентинец... Он давно вертелся вокруг музея... Джакомо отдал ему камеи за 10 тысяч лир – их стоимость по крайней мере в десять раз больше, – отослал деньги по указанному в письме адресу, а потом пошел в запасник музея и повесился.

Я невольно вздрогнул от этих слов.

– Повесился?

– Это было к концу дня... Мне зачем-то понадобился Джакомо, и я послал за ним служителя. Служитель вернулся с сообщением, что аббата Сфорца нет в его кабинете. Сам не знаю, что так взволновало меня. Я поспешил в кабинет Джакомо – его шляпа и плащ висели на месте, значит, он не ушел из музея. Я бросился в залы – его там не было. Пробежал всю анфиладу: в самом дальнем ее конце дверь в запасник. Она была приоткрыта. Я ворвался туда. Свеча горела на столе, возле лежало письмо на мое имя, но все это я заметил позже. А в первую минуту я не увидел ничего, кроме фигуры, висящей на крюке от лампы, медленно вращающейся вокруг своей оси. Не помня себя от ужаса, я в мгновение ока обхватил и приподнял бесчувственное тело, ослабил петлю... Когда-то в молодости я служил санитаром в монастырской больнице. Положив Джакомо на пол, я начал делать искусственное дыхание. Слава Богу, помощь моя пришла вовремя. Веки его дрогнули; он глубоко вздохнул... Вы знаете, каким грехом считает Церковь самоубийство. Я взял грех своего мальчика на себя. Я никому ничего не сказал, я отнес его на руках к себе, – в тот день музей был закрыт для публики и я смог сделать это незаметно. Убедившись, что опасность миновала, я прочел письмо, в котором Джакомо признавался во всем... И я снова покрыл его грех, да будет мне судьей Всевышний. Я нанял этого адвокатишку, выгнанного за какие-то темные дела из коллегии адвокатов; я продумал все до малейшей детали и убедил Джакомо принять участие в этой игре. У полиции не возникло никаких сомнений.

– Могу сказать, ваше преосвященство, что разыграли вы все это превосходно, – заметил Холмс. – Рекомендательное письмо, гравюры, вырезанные из альбома, побег с парохода – все было подготовлено и исполнено безупречно. Вы сделали лишь одну ошибку, правда, роковую. Вам не следовало приглашать для расследования Шерлока Холмса. Полиция никогда бы не дозналась истины.

Кардинал улыбнулся.

– Я пригласил Шерлока Холмса, потому что надеялся именно на тот результат, который мы, благодарение Богу, получили.

Мой друг встал и торжественно поклонился.

– Примите мое искреннее восхищение, монсеньор. Но должен сказать, если вы не примете мер, синьор Сфорца, при его незащищенности и мягкости, может снова попасть в беду.

Лицо кардинала застыло мраморным ликом римского императора.

– Можете не сомневаться, я принял меры. Сестра с племянником и племянницей уже переехали в Рим, а тот негодяй и его шайка, могу поручиться, не станут более докучать Джакомо. Да и кому-либо другому. Не у одной мафии длин ные руки.

– Тогда можно счесть инцидент исчерпанным. Желаю вам всего наилучшего, ваше преосвященство. Хотелось бы попрощаться с синьором Сфорцей.

Кардинал вызвал служителя и попросил пригласить аббата в кабинет.

– Счастлив был познакомиться с вами, Сфорца. Не слишком большим нахальством с моей стороны будет попросить вас выслать мне, конечно за мой счет, второй том ватиканских сокровищ, когда он выйдет из печати?

– Я буду просить вас принять его в подарок, мистер Холмс, как и все остальные тома. Услуга, которую вы оказали Ватикану, музею и лично мне, не может быть измерена никакой благодарностью.

В тот вечер мы вновь сидели с моим другом в кафе на площади Испании.

– Я заподозрил неладное еще в Бресте, – рассказывал мне Холмс. – Что-то странное, неестественное было в поведении этого адвоката. Уже тот факт, что, имея полную возможность скрыться на поезде, он предпочел пароход, где имеются списки пассажиров, откуда не так-то просто сойти незамеченным, вызывал подозрения. Когда вор бежит от полиции, он обычно не стремится привлекать к себе внимание, этот же нарочито лез всем на глаза. А его эффектный прыжок с борта на глазах всех пассажиров! Создавалось ощущение, что нам предлагается хорошо поставленный и щедро оплаченный спектакль. Кто-то заранее приобрел билет первого класса на “Бэлла Рома”; кто-то зафрахтовал таможенную шлюпку в Гибралтаре; кто-то вручил в Неаполе адвокату дорогой чемодан, чтобы придать ему видимость богатого пассажира...

– Почему вы думаете, что чемодан вручили ему в Неаполе?

– На нем и на многих вещах остались товарные этикетки самого крупного в Неаполе универсального магазина. Между прочим, тот, кто покупал вещи, либо никогда не видел Негри, либо знал, что ему не придется ими воспользоваться. Костюм, рубашки – все предна- значалось для человека среднего роста и средней комплекции, а адвокат был тучен и мал ростом. Это сразу насторожило меня. В чемодане были не его вещи! Он и не воспользовался ничем, даже толком не распаковал чемодан, только взял несессер с туалетными принадлежностями, лежавший сверху, – на рубашках осталась отчетливо видимая вмятина.

– Я так и не спросил вас, зачем вы взяли этот несессер?

– На его лакированной поверхности остались четкие отпечатки пальцев, и я решил, что они могут пригодиться. Затем мы приехали в Рим. Показания кардинала и аббата Сфорцы казались вполне убедительными, но я сразу же понял, что версия о мнимом аббате выдумана от начала и до конца. Я знал, что игра нечистая...

– Почему вы так решили?

– А вы помните подложное рекомендательное письмо? Кардинал дал мне его и для сравнения – подлинное послание епископа Падуанского. Так вот, подпись епископа была не просто подделана, она была скопирована с того самого послания, которое я держал в руках. Ее попросту перевели через стекло: очертания, размеры букв, их расположение на листе бумаги – все совпадало до точки. Но как могло попасть к вору письмо из личного архива кардинала? Оно было доступно только самому кардиналу или кому-то из его ближайшего окружения.Позже я осмотрел витрину, откуда украли камеи. На стекле остались отпечатки пальцев; остался отпечаток и на одной из гравюр... Это были другие отпечатки, гораздо крупнее, чем те, что отпечатались на несессере. Все говорило за то, что беглый адвокат не был причастен к краже; он был использован для отвода глаз и обмана полиции и, несомненно, хорошо вознагражден за эту услугу. Но кто, кроме самого кардинала, мог решиться на подобную игру? Я уже не сомневался в том, что вдохновитель и режиссер всего спектакля – его преосвященство кардинал Пиньотелли. Он сделал все, чтобы выгородить и спасти настоящего вора, и этим вором мог быть только аббат Джакомо Сфорца. Разумеется, это была не простая кража из корысти. Личность Сфорцы исключала такое предположение. Я не знал всех обстоятельств дела, но понимал: за исчезновением камей кроется какая-то трагедия, едва не стоившая Джакомо жизни. Вас поразил рассказ кардинала о попытке Сфорцы совершить самоубийство, ну а я, едва увидев его, приметил подживающий рубец на шее, как раз там, где ее обнажил откинутый капюшон рясы. Такой рубец могла оставить только веревка. – Холмс помолчал. – Да поможет ему Бог. А теперь выкинем из головы мысли о кражах и самоубийствах. Благодаря щедрости кардинала мы можем позволить себе провести недели две в Италии. Что вы скажете о поездке во Флоренцию?

 

 

МАНЬЯК Эй.Би.Си.

 

От редакции

Следующая повесть доктора Ватсона требует комментариев. Дело в том, что описанная в ней реальная история, в свое время подробно освещавшаяся в прессе, послужила сюжетом для известного романа Агаты Кристи “В алфавитном порядке” (“The ABC Murders”). Маститая писательница весьма точно воспроизвела основной ход событий, сохранила истинные имена и места действий, воспользовалась подлинными документами – письмами преступника, публикация которых в лондонских газетах повергла в ужас английское общество.

Со всем тем леди Агата не могла не дать волю своей безграничной фантазии: к существовавшим в действительности персонажам она добавила вымышленные, расцветила сюжет, и без того достаточно причудливый еще более причудливыми ходами и поворотами. Кроме того, она передвинула время действия по крайней мере на тридцать лет вперед, доверив расследование Эркюлю Пуаро – своему “незаконному сыну” от Честертона и Конан Дойла.

Поначалу мы предполагали исключить повесть “Маньяк Эй.Би.Си.” из публикуемого нами сборника, но по зрелом размышлении сочли, что читателю может быть небезынтересно сопоставить талант и блеск “королевы детектива” с бесхитростной простотой доктора Ватсона; узнать истинную, ничем не приукрашенную правду о сенсационном преступлении, на самом деле раскрытом Шерлоком Холмсом.

.

– Прочтите, Ватсон. – Холмс перебросил через стол длинный, узкий конверт из плотной розоватой бумаги. Адрес на нем: “Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру. Бейкер-стрит, №221-б, Лондон. W-1”, равно как и текст письма, было напечатано на пишущей машинке. Послание гласило: “Мистер Шерлок Холмс, вы воображаете (не так ли?), будто можете разгадывать загадки, слишком сложные для несчастных тугодумов из нашей английской полиции. Посмотрим, мистер Холмс Мудрый, так ли уж вы проницательны. Может быть, вам не трудно будет раскусить орешек, который мы вам подбросим. Обратите внимание на то, что произойдет в Андовере двадцать первого числа этого месяца. С уважением. Эй.Би.Си.1”.

– Ну, что вы об этом думаете?

Я пожал плечами:

– Чья-то неумная шутка.

– Вы так полагаете?

– Но, друг мой, это же очевидно! Какой-то скучающий бездельник, – между прочим, весьма состоятельный, судя по качеству его писчебумажных принадлежностей, – такая бумага стоит не меньше полкроны за пачку, она необычайно крепкая и плотная – так вот, этот молодчик решил (вероятно, после хорошего обеда) позабавиться и разыграть знаменитого сыщика.

– Возможно, что и так. А никакая другая гипотеза вам не приходит в голову?

Я задумался.

– Ну что ж, если это не мистификация, то сумасшествие. Виды помешательства чрезвычайно разнообразны. Существуют такие формы маниакального состояния, когда больной во что бы то ни стало хочет прославиться, заявить о себе любой ценой, хотя бы ценой преступления. Врачи называют такую форму “комплексом Герострата”.

Холмс кивнул.

– Да, я слышал об этом. Но маньяк может не ограничиться одними письменными угрозами, но и попытаться осуществить их на деле. Не удивлюсь, если двадцать первого июня в Андовере произойдет убийство.

– Убийство? В письме ничего не говорится об убийстве!

– Это звучит парадоксально, мой друг, но убийство – самое легкое из тяжких преступлений. Чтобы совершить крупную кражу, осуществить серьезное мошенничество, нужны наводчики, сообщники, профессиональное умение. А нажать курок или взмахнуть дубинкой может каждый сумасшедший. Посмотрите расписание поездов на Андовер.

– Вы намерены ехать туда? Думаете, вам удастся предупредить убийство?

– Если и не удастся, то по крайней мере я окажусь в нужное время в нужном месте.

Я снял с полки железнодорожный справочник, известный как справочник “Эй.Би.Си.” (ABC) – названия станций в нем располагаются в алфавитном порядке.

– Андовер. Хемпшир, Юго-западная железная дорога... Самый удобный поезд – на Плимут, в 10 часов утра.

– Прекрасно. Значит, завтра в десять мы – надеюсь, вы составите мне компанию – плимутским поездом едем в Андовер.

На следующий день – двадцатого июня – мы вышли на привокзальную площадь Андовера, залитую ослепительными лучами полуденного солнца. Город выглядел удивительно мирным – казалось, это последнее место на Земле, где может совершиться преступление. Такого же мнения, по- видимому, придерживался и начальник местной полиции инспектор Стенли. Он спокойно дремал в своем кресле, расстегнув мундир и выпятив круглый животик. Залетевший в открытое окно шмель своим жужжанием вторил его уютному похрапыванию.

Сопровождавший нас сержант положил на стол перед своим начальником визитную карточку Холмса и дипломатично кашлянул. Инспектор Стенли приоткрыл сонные глаза, уставился бессмысленным взором на карточку, покрутил головой и окончательно проснулся.

– Мистер Шерлок Холмс! Какими судьбами занесло вас в наш богоспасаемый городишко? В Андовере отродясь не происходило ничего заслуживающего вашего просвещенного внимания!

– Возможно, произойдет. – Холмс протянул инспектору послание Эй.Би.Си. Тот прочел, и его солидный живот заколыхался от смеха.

– Ну, мистер Холмс, не ожидал, что вас можно поймать на такую нехитрую наживку. Это же розыгрыш! У нас в Андовере не найдется, пожалуй, таких дерзких шутников, но когда я проходил стажировку в Скотланд-Ярде, там подобные письма приходили каждую неделю. Впрочем, я благодарен этому шутнику: он подарил мне весьма лестное знакомство. Да и вы не должны быть в претензии: в такую жару хоть на день покинуть Лондон – одно спасение. Снимите лучший номер в нашей гостинице (ты позаботишься об этом, Глен) – там очень неплохая кухня, познакомьтесь с нашими достопримечательностями, а вечером прошу ко мне: составим партию в вист.

От последней чести Холмс отказался, заявив, что уж коль скоро ему выпал редкий день отдыха, он хочет лечь пораньше. Оставив мистера Стенли продолжать свою “сиесту”, мы в сопровождении сержанта Глена вышли на главную улицу города – разумеется, Риджент-стрит, и отправились в гостиницу разумеется, отель “Андовер”. Юный сержант одновременно и раздувался от гордости, – ведь ему выпала честь заботиться о самом Шерлоке Холмсе! – и изнывал от чувства вины за то, что великий сыщик приехал в Андовер зря.

– Боюсь, мистер Стенли прав, – смущенно говорил он. – У нас действительно никогда ничего не происходит. Разве что мелкие кражи, трактирные драки... Я служу третий год – за это время было одно убийство, да только его и убийством не назовешь: один пьяница заехал бутылкой в висок другому. – Глен горестно вздохнул. – И ничего более серьезного.

Холмс добродушно потрепал его по плечу.

– Но ведь это прекрасно, мой юный друг. Тот день, когда сыщики и полицейские останутся без работы, будет лучшим днем для Англии. Боюсь только, что мы с вами не доживем до такого счастья. А пока, – голос Холмса стал серьезным, – я не разделяю оптимизма вашего начальника и очень прошу вас завтра быть начеку. Вы дежурите завтра?

– Нет, но могу поменяться с товарищем.

– Сделайте мне такое одолжение. Я очень полагаюсь на вас, Глен. Будете докладывать обо всем, что произойдет в городе, обо всех мелких кражах и трактирных драках, тем более, о чем-то более серьезном. Дай Бог, чтобы я оказался не прав в своих опасениях.

После обеда – кухня в отеле “Андовер” действительно была на высоте – Холмс потащил меня на прогулку. Мы из конца в конец прошли главную улицу, где находились мэрия, собор, латинская школа, полицейское управление, все присутственные места и лучшие магазины Андовера, а потом еще часа два бродили по окрестным переулкам, застроенным старыми, многовековой давности, домами с множеством лавчонок, винных погребков и старинных вывесок вроде позолоченного кренделя над окном булочной. Холмс пристально вглядывался в окна и витрины, в лица немногих прохожих, словно старался угадать, за каким стеклом, за чьей респектабельной внешностью скрывается зло.

Город, тихий и безлюдный в полдень, к вечеру оживился и оказался даже многолюдным. Служащие возвращались с работы; по Риджент-стрит фланировали местные франты в цилиндрах и с тросточками под мышкой, поглядывая на разъезжавшие взад и вперед открытые экипажи, напоминающие яркими летними туалетами дам цветочные клумбы; в боковых улочках у подъездов домов судачили женщины, курили мужчины; играли ребятишки, оглашая воздух звонкими детскими голосами. Впрочем, оживление длилось недолго. С заходом солнца улицы опустели, и когда, вернувшись в свой номер после ужина, я подошел к окну, чтобы открыть его и впустить в душную комнату вечернюю прохладу, перед моим взором лежал совершенно вымерший город. Лишь в немногих окнах светились огни и гасли, одно окно за другим.

– Да, здесь и впрямь, кажется, ничего не происходит и не может произойти.

Холмс промолчал.

На следующий день – двадцать первого – Холмс никуда не пошел. Он устроился в холле, в удобном кресле возле журнального столика, и провел в нем весь день, лениво перелистывая страницы старых номеров “Вечернего Андовера”. Глен являлся с докладом каждые два часа и с каждым разом выглядел все смущеннее: день выдался даже по местным меркам удивительно спокойным. За все время лишь два происшествия потребовали вмешательства полиции. Какой-то незадачливый фермер въехал дышлом своей телеги в зеркальную витрину ювелирного магазина на Риджент-стрит, а позже прошел слух, что на окраине города появилась бешеная собака. Правда, вскоре выяснилось, что бешеная собака – любимый пойнтер полковника Фелпса, погнавшийся за любимым котом мисс Вуд, но так как в результате инцидента пострадали хвост кота и глаз собаки, полиции в лице сержанта Глена пришлось вмешаться и проявить немалые дипломатические способности, пытаясь (безрезультатно) утихомирить и примирить разъяренных хозяев. Мы немало посмеялись по поводу этого ужасного события, взволновавшего весь Андовер, чем окончательно смутили бедного сержанта.

К вечеру собралась гроза. Отдаленный гром ворчал и погромыхивал на западе, и на фоне синих туч вспыхивали и гасли беглые зарницы. Холмс поглядел на часы.

– Будем пунктуальны, дождемся двенадцати ночи и, если ничего так и не случится, вернемся завтра в Лондон, утешаясь тем, что исполнили свой долг до конца.

Пробило полночь. Холмс встал.

– Ну, вот, Ватсон. 21 число этого месяца завершилось, и в Андовере ничего достойного внимания не произошло. На сей раз моя интуиция меня подвела – правы были вы и эта сонная подушка инспектор Стенли. Письмо действительно оказалось шуткой.

Мы поднялись к себе. Я сел на кровать и принялся развязывать шнурки своих ботинок; Холмс выглянул в окно.

– Тучи ушли на запад. Даже гроза – и та не состоялась. Город без происшествий... – Внезапно он замолчал, напряженно вглядываясь в темноту. – Кто-то бежит.... Несется, как призовой рысак... Да это наш друг сержант! Кажется, вы рано начали снимать ботинки, Ватсон.

Раздался яростный стук в дверь, и в номер, не дожидаясь ответа, ворвался Глен.

– Убийство, мистер Холмс! Мерзкое, жестокое убийство! – Не знаю, чего больше было в голосе юного сержанта: профессионального возмущения или плохо скрываемого мальчишеского восторга.

– Кто убит?

– Табачная торговка Алиса Ашер. Ее лавочка здесь недалеко, на одной из боковых улиц. Через минуту мы уже бежали по безлюдной и безмолвной Риджент-стрит.

– Констебль Доувер около полуночи совершал свой обычный обход, – рассказывал Глен. – Заметил, что в табачной лавке горит свет и дверь приоткрыта. Он зашел – лавка была пуста; он окликнул хозяйку, не дождался ответа и заглянул за прилавок. Миссис Ашер лежала там мертвая, в луже крови. Доувер тотчас дал знать в полицейское управление.

– Вы уже были на месте преступления?

– Нет, мистер Холмс. Я, как только узнал об убийстве, тотчас поспешил к вам, а Доувера послал известить мистера Стенли.

На тихой боковой улочке, отходящей от Риджент-стрит, возле одной из лавчонок стоял под фонарем, у двери дюжий констебль, окруженный небольшой кучкой, Бог весть откуда взявшихся любителей сильных ощущений, которые вытягивали шеи в тщетной надежде хоть мельком увидеть, что происходит за его спиной. От фонаря падал свет; Холмс остановился и с полминуты смотрел на вывеску:"Табачные изделия. Алиса Ашер”, неодобрительно качая головой. Потом вошел в лавку, плотно закрыв за собой дверь, к неудовольствию и ропоту любопытных. Лавчонка была довольно невзрачной и грязноватой, с глинобитным полом и тусклым светом газового рожка; за прилавком – во всю стену до потолка стеллаж, уставленный коробками и пачками с табаком и сигаретами, а также банками с мятными лепешками и ячменным сахаром, обычным товаром подобных магазинчиков. На прилавке лежали пачки газет и какие-то журналы. Как и большинство торговцев табачными изделиями, миссис Ашер зарабатывала еще и за счет прессы и разной мелкой издательской продукции.

Холмс вместе с Гленом зашел за стойку и тут же окликнул меня. Несчастная старуха лежала скорчившись, ничком; от ее седых волос расползлось по земляному полу бурое пятно. Возле правой руки валялась, видимо, выпавшая из ее пальцев пачка сигарет. Холмс бережно перевернул тело – мы увидели спокойное благообразное лицо. На нем не отражалось ни страха, ни боли – скорее оно улыбалось приветливой и даже подобострастной улыбкой.

– Что скажете, доктор?

– Удар нанесен дубинкой или чем-то в этом роде. Проломлена затылочная кость черепа. Судя по всему, смерть была мгновенной – похоже, она не успела ничего почувствовать.

– И на том спасибо. Когда, по- вашему, она умерла?

– Судя по тому, как затвердели ее мышцы, она умерла часов шесть назад.

– Значит, около шести вечера?

– Да, примерно так. Между шестью и семью.

– Она стояла спиной к прилавку, – пустился в рассуждения Холмс. – Доставала со стеллажа сигареты – очевидно, по требованию покупателя. Покупатель стоял по эту сторону прилавка, лицом к стеллажу. Когда старуха повернулась к нему спиной, он ударил ее, вероятно, палкой с тяжелым набалдашником, – вряд ли приличный, респектабельный покупатель разгуливал по городу с дубиной.

– Да, покупатель был вполне респектабельным и состоятельным. – Глен поднял с пола пачку сигарет. – “Театральные”. Самые дорогие, какие только были в ассортименте миссис Ашер.

– Ну что ж. Здесь все ясно. – Холмс огляделся, заметил висящее в углу за стеллажом серое пальто хозяйки и бережно накрыл им тело. Потом кивком головы предложил выйти из-за стойки. – Посмотрим, что скажет нам прилавок. Каков бы ни был мотив убийства, во всяком случае это не ограбление. Деньги в кассе не тронуты. Да вот, смотрите, – за кассой на прилавке лежала золотая гинея. – Очевидно, покупатель дал ее в уплату за сигареты, а хозяйка так и не успела вернуть ему сдачу. Ну, а это что? – Посередине прилавка лежал обложкой вверх развернутый справочник “Эй.Би.Си.”. – Миссис Ашер торговала такими справочниками?

– Ну, что вы! Для нее он был слишком дорог. Такие у нас продаются только в большом писчебумажном магазине на Риджент-стрит.

– Значит, он был кем-то оставлен. Развернут на той странице, где значится Андовер. А ведь это похоже на визитную карточку моего корреспондента! Подпись на письме Эй.Би.Си., справочник “Эй.Би.Си.”. Алиса Ашер1, Андовер ... Здесь есть над чем подумать!

Поручив Глену позаботиться о теле, мы отправились в полицейское управление. Инспектора Стенли мы нашли в том же его кабинете и даже в том же кресле, но на сей раз не спящим.

– Ну, мистер Холмс! Вы прямо буревестник: накликали-таки мне убийство. Но только к вашему письму оно не имеет никакого отношения. Я уже арестовал убийцу.

– Арестовали?

– Во всяком случае, выписал ордер на арест.

– И кто же убийца?

– Муж потерпевшей, Франц Ашер. Мерзкий тип, бездельник, пьяница, трутень безмедовый. Тянул деньги с жены, постоянно угрожал ей... Да вот, сейчас сами удостоверитесь, что это за фрукт.

В коридоре послышались тяжелые шаги и визгливый старче- ский голос, выкрикивающий непристойные ругательства. Два констебля втолкнули в кабинет старика самого отталкивающего вида. Грязные редкие патлы, свисающие на воротник, давно небритое одутловатое лицо типичного алкоголика с отекшим носом и щеками в фиолетовых прожилках; донельзя заношенное бурое пальто с прилипшими к нему соломинками и какими-то перьями, – арестованный выглядел форменным бродягой. При виде инспектора, старикашка изобразил на своей физиономии жалкую гримасу и заныл скулящим тоном:

– Господин начальник, тут ваши ребята говорят, что кто-то пришил мою старуху и будто бы это я раскроил ей голову...

– Конечно ты! – рявкнул Стенли. – Кто же, как не ты? Сколько раз ты грозился проломить ей череп!

– Грозился, да простит меня Бог, но никогда и волоса не тронул на ее голове!

– Не тронул! А кто поставил ей в прошлом месяце такой синяк, что она чуть ли не целую неделю смотрела на свет Божий одним глазом!

– Так это ж она первая начала! Заехала мне ногой так, что я не то что неделю, месяц сидеть не мог, – смущенно хихикнул старикашка..

– Это верно, – захохотал Стенли. – Ножка у покойницы была тяжелой. Где ты был этим вечером? – вновь обрушился он на Ашера. – Говори правду!

– В “Семи звездах”. Мы там сидели с пяти часов – Дик Уиллоуз, и старик Кэрди, и Джордж, и Плетт... Пробыли до девяти. Потом перешли в “Бродячую собаку”... Потом... Потом не помню. Но я и близко не подходил к Алисиной лавке, не к чему мне было. – Старикашка съежился под грозным взглядом пылавшего яростью детектива.

– Где вы его нашли? – обратился Стенли к констеблям.

– В товарном вагоне на запасных путях. Дрых мертвецки, насилу добудились.

– Ну ладно. Заприте его в шестой камере. Пусть посидит, авось вспомнит, как все было на самом деле.

– Кто эти люди, которых он называл? – осведомился Холмс.

– Подонки. Пропойцы, бродяги, такие же, как он сам. Нельзя верить ни одному их слову – наврут с три короба, лишь бы выручить дружка. Да вы не сомневайтесь: убийство Алисы Ашер – его работа. Я доведу это дело до конца, будьте спокойны!

– Ну что ж, – поднялся Холмс. – Расследование убийства в надежных руках, и мы с доктором можем спокойно вернуться в Лондон.

Мы уехали дневным поездом, нас провожал Глен – мрачный, расстроенный.

– Мистер Стенли ничего не хочет слушать, – жаловался он. – Убедил себя, что убийца – Франц Ашер, и больше ему ничего не надо. Сказал мне, чтобы я.... – Молодой сержант осекся.

– Чтобы вы поменьше слушали этого фантазера-любителя Шерлока Холмса? – засмеялся мой друг. – Не расстраивайтесь! Мистеру Стенли не удастся так легко зделаться с этим убийством. И прошу вас, Глен, держите меня в курсе дела. Ждем вас на Бейкер-стрит.

Всю обратную дорогу и все последующие дни Холмс был мрачен и молчалив. Я понимал, что у него не выходит из головы андоверское дело, и не досаждал ему расспросами. Да и расспрашивать было не о чем: в лондонских газетах об убийстве Алисы Ашер не появилось ни строки, – проломленная голова провинциальной торговки не заинтересовала столичных газетчиков, и мы не знали о ходе расследования решительно ничего вплоть до субботы, когда на Бейкер-стрит появился сержант Глен. Он с порога объявил, что рассказывать ему по существу нечего и приехал он только потому, что грех было не воспользоваться любезным приглашением Шерлока Холмса. Дело оказалось сложнее, чем предполагал инспектор Стенли. Франца Ашера пришлось отпустить. Хозяин трактира “Семь звезд”, человек вполне почтенный и заслуживающий доверия, подтвердил, что Ашер и его дружки с пяти часов засели за карты в его заведении, и не вставали до девяти когда он сам их выставил, так как их ругань и крики раздражали других посетителей. Коронер отправил дело об убийстве Алисы Ашер на дальнейшее расследование.

– Но пока оно не сдвинулось с мертвой точки, – уныло сообщил юный сержант. – Все, что нам удалось, это установить точное время убийства – оно совпадает с вашими предположениями, доктор. Сразу после шести в лавку зашел по дороге домой старший клерк андоверского отделения Центрального банка мистер Партридж, купил пачку папирос и вечернюю газету. В это время миссис Ашер была жива и здорова. В половине седьмого в лавочку заглянул железнодорожный рабочий Альберт Риддел. В лавке горел свет, но хозяйка отсутствовала. Он постоял у прилавка, пару раз окликнул ее и, не дождавшись, ушел.

– Вы не спросили его, не заметил ли он на прилавке справочник “Эй.Би.Си."? – осведомился Холмс.

– И спрашивать не пришлось. Он сам сообщил, что видел такой справочник, решил, что кто-то забыл его. Когда узнал об убийстве, подумал: может быть, убийца?

– Сообразительный малый.

– Мистер Стенли оборвал его, сказал, что к убийству это не имеет никакого отношения.

– Ваш мистер Стенли непроходимый тупица. Свидетели сами пришли в полицию или вы как-то нашли их?

– Мистер Партридж сам пришел, а о Берте Ридделе сообщила торговка овощами – ее ларек напротив табачной лавки. Кстати, она подтвердила, что в тот вечер Франц Ашер не появлялся – когда он приходил к жене, поднимался такой крик, что об этом немедленно узнавала вся округа.

– Не понимаю, почему в лавке горел свет, – заметил я. – В июне в шесть часов вечера еще совсем светло.

– В лавке у Алисы Ашер и в самый светлый день было темновато, а в тот вечер, если помните, собиралась гроза. Обычно она держала лампу притушенной и прибавляла свет, когда появлялся достойный, по ее мнению, покупатель.

Мы провели на редкость приятный вечер, доставивший удовольствие не только Глену – он так и светился от счастья, – но и нам с Холмсом.

– Ну, друг мой, вижу, вам понравилось посещение этого юноши, – обратился я к Холмсу, когда сержант ушел. – Наконец-то ваше лицо посветлело – впервые за неделю.

– У меня просто гора с плеч свалилась. Я боялся, что болван Стенли сумеет-таки отправить на виселицу Франца Ашера. И отправил бы, не помоги показания трактирщика.

– Вам так жаль этого мерзкого старикашку?

– Мне жаль всякого невинного человека, повешенного за преступление, которого он не совершал.

– По-вашему, Франц Ашер не мог убить жену?

– Мог! Причем именно таким образом: под пьяную руку проломить ей голову. Но Франц Ашер не мог напечатать на машинке то письмо. Франц Ашер не мог быть тем достойным внимания покупателем, ради которого старуха Ашер прибавила свет в лампе и которому с любезной улыбкой достала с полки свои самые дорогие сигареты. И уж, конечно, не Франц Ашер оставил на прилавке справочник “Эй.Би.Си.” вместе с золотой гинеей. Нет, друг мой, нам придется поискать кого-то пообразованней и пострашнее.

– А вы не думаете, что убийцей мог быть банковский служащий – как его... мистер Партридж? Вам не кажется подозрительным, что он поспешил в полицию со своими показаниями?

– Нет, не кажется. Убийство в Андовере – событие исключительное. Мистер Партридж последним видел старуху Ашер живой. Подумайте – какая редкая возможность обратить на себя внимание, попасть в “Вечерний Андовер”! Он просто не мог не побежать в полицию. Можете считать это чистой интуицией, но я уверен: Эй.Би.Си. – не житель Андовера. Он выбрал этот город потому же, почему сделал своей жертвой Алису Ашер, – из-за буквы, с которой начинается его название, – Эй.

– Но если так, значит, об этом страшном маньяке нам решительно ничего не известно – ни кто он, ни где живет.

– Где он живет, мы действительно не знаем. А о нем самом нам кое-что известно. Он состоятельный человек – вы сами обратили внимание на его писчебумажные принадлежности. Бумага лучшего качества, конверт – шесть пенсов за пачку. Да и расплачиваться гинеей за коробку сигарет – видимо, мельче денег у него при себе не было – может далеко не каждый. Он выглядит вполне здоровым человеком, психическое заболевание не сказалось ни на его внешности, ни на его поведении. Хозяйка табачной лавки не возымела ни малейших подозрений на его счет.

– Добавьте к этому, что он человек отчаянной смелости: ведь в любую минуту в лавку мог кто-то войти и застать его на месте преступления!

– Ну, он рисковал не так сильно, как вам кажется. Удар был нанесен мгнове нно – на это ушло буквально несколько секунд. А трупа не было видно, даже если стоять у самого прилавка, – Риддел его не заметил, да и мы сами могли в этом убедиться. Если бы в лавку зашел покупатель, он бы нашел в ней приятного джентльмена, вот уже пять минут тщетно ожидающего хозяйку, которая куда-то вышла, – только и всего. Но в чем-то вы правы: как все незаурядные преступники, он человек риска, верит в свою судьбу и в свое везение. Судьба и вправду часто мирволит к преступникам – до поры до времени. Подождем следующего письма.

– Как? Вы думаете – будет еще одно письмо?

– Будет непременно. Через неделю-другую мы получим предупреждение о следующем убийстве. На букву Би.

Должен сказать, что зловещее предсказание Холмса повергло меня в полное смятение. Мне почему-то не приходила в голову мысль, что маньяк Эй.Би.Си. может не ограничиться одним убийством. Все последующие дни я чуть ли не с ужасом принимал от почтальона и разбирал почту, ожидая и страшась увидеть узкий розоватый конверт с напечатанным на машинке адресом. Но минула неделя, за ней другая; со дня убийства Алисы Ашер прошел месяц, а письма все не было, и я начал надеяться, что убийца либо удовлетворился своим успехом в Андовере, либо попал туда, где ему и следует быть, – в психиатрическую больницу.

Письмо пришло, когда я совершенно успокоился и забыл думать об Эй.Би.Си. Развернув утром за завтраком “Таймс”, я обнаружил между его страницами розоватый узкий конверт.

– Боже мой, Холмс! Оно пришло...

Холмс спокойно взял письмо из моих рук, вскрыл конверт столовым ножом и прочел вслух:

– “Мистер Холмс! Ну, что скажете? Первую партию выиграл я. Андоверское дело прошло с блеском, а? Но игра только начинается. Прошу вас обратить внимание на Бексхилл. Дата: двадцать пятое число сего месяца. С уважением, Эй.Би.Си.”. Итак, двадцать пятое июля, Бексхилл. Это ведь где-то на южном побережье?

– Да, в Суссексе, между Истборном и Гастингсом. Морской курорт. В последнее время вошел в моду, начинает затмевать славу Брайтона.

– Представляю себе, сколько там сейчас, в июле, народу. Убийце будет нетрудно затеряться в толпе отдыхающих.

– И все-таки, – сказал я, подумав, – мне кажется, есть шанс предупредить убийство. Душевнобольным свойственно повторять одни и те же действия – это вам скажет каждый психиатр. Если, допустим, маньяк пытался отравиться – сумасшедшие часто проявляют склонность к самоубийству, – можете в дальнейшем не прятать от него револьвер и веревку: он будет тянуться к яду, и только к яду. Не удивлюсь, если Эй.Би.Си. попытается осуществить в Бексхилле нечто подобное тому, что он так успешно проделал в Андовере.

– То есть проломить голову табачной торговке?

– Ну, может быть, не так буквально, но, думаю, он и на этот раз будет искать свою жертву среди торговцев. Вы ведь считаете, что он выбрал Алису Ашер, увидев инициалы “Эй-Эй” на вывеске ее лавчонки? Ну, так теперь он будет высматривать на вывесках Бексхилла инициалы “Би-Би”.

Старший офицер суссекской полиции Картер оказался полной противоположностью инспектору Стенли. Высокий, худой, поджарый, с острыми умными глазами, он напомнил мне отлично натасканную гончую. Внимательно выслушав Холмса, он долго и тщательно изучал оба послания Эй.Би.Си.

– Вы не думаете, что нам стоит обратить внимание на наши городские вывески? На тех хозяев, чьи имена и фамилии начинаются с буквы Би?

– Браво, инспектор! Вы просто читаете мысли моего друга доктора Ватсона. Он высказал такое же предположение.

– Списки вывесок есть в городском управлении. Мы получим их в течение получаса.

В Бексхилле оказалось десять владельцев разного рода заведений, чьи фамилии начинались с буквы Би, и лишь один “Би-Би" – часовщик Бенджамен Берман.

– Его мастерская здесь недалеко, на набережной, – заметил Картер. – Отменный часовщик, лучший в Англии. Он вернул к жизни часы моего деда, не ходившие полстолетия. Жаль, если он станет жертвой маньяка.

– Отправьте завтра, двадцать пятого, ваших людей к каждому из этих “Би”, – распорядился Холмс. – Бенджаменом Берманом я займусь сам.

Часовая мастерская Бермана помещалась в небольшом двух-этажном доме на набережной; над дверью красовались огромные бутафорские часы и вывеска – на ней так и бросались в глаза две внушительные буквы Би в начале имени и фамилии часовщика.

– Отличная приманка для Эй.Би.Си., – пробормотал Холмс.

Мастерская была буквально набита часами всех видов – от простеньких деревенских ходиков с циферблатом, наивно расписанным фантастическими цветами, до великолепного фарфорового замка – в его дверях в такт ходу часов непрерывной чередой кружилась процессия фарфоровых дам и кавалеров в костюмах ХVIII века. За стеклянной перегородкой сидел часовщик в черной шапочке, с седой волнистой бородой – совсем ветхозаветная фигура. Вставив в глаз лупу, он перебирал пинцетом разложенные на мраморной доске детали часового механизма.

Холмс попросил его проверить свой полухронометр. Берман взялся за дело с пунктуальной старческой медлительностью и спустя минут двадцать вернул часы моему другу со словами: “Хорошие часы в хороших руках”. Холмс протянул ему гинею.

– О нет, нет, – запротестовал старик. – Слишком много за такую незначительную работу.

– Считайте это авансом. Я еще обращусь к вам как к лучшему в Англии часовщику. В какие дни и часы вы работаете?

– Каждый день, кроме субботы, с восьми утра до восьми вечера. В два часа ухожу обедать – но здесь же, в доме. У меня наверху маленькая квартирка... Почему я говорю “маленькая"? Была маленькой, когда дети жили с нами, а теперь, когда мы остались вдвоем с моей Речель, – так даже слишком большая.

Старик разговорился, рассказал о своем старшем сыне Мозесе – он адвокат, живет в Нью-Йорке. Второй – Давид, ученый человек, уехал в Палестину, на историческую родину.

– В Англии осталась только дочь Сара – она замужем за сыном банкира Гирша, все зовет нас с матерью к себе, твердит: “Тебе пора отдохнуть, отец”. А какой мне нужен отдых? Мой отдых – моя работа. Пока глаза видят и руки не дрожат, не оставлю своего ремесла.

Мы вышли на набережную, и Холмс, оглянувшись на вывеску, тяжело вздохнул.

– Мы пробыли в мастерской достаточно долго, и за все это время туда не заглянул ни один человек. Можно было спокойно убить старика и так же спокойно уехать не только из Бексхилла, но и из Англии.

Мы сняли номер в гостинице – не без содействия старшего офицера Картера: все гостиницы города были буквально забиты отдыхающими. Утром двадцать пятого Холмс поднял меня с рассветом.

– Вставайте, Ватсон. Я договорился с официантом, нам подадут кофе в буфете. Надо выйти пораньше – я не прощу себе, если убийца нас опередит.

Еще не было шести. Мы спустились в буфет и принялись за кофе с гренками, как вдруг в вестибюле отеля послышались голоса, до нас отчетливо донеслось имя Шерлока Холмса.

– Это Картер! – Холмс отставил недопитую чашку и выбежал в холл – там действительно о чем-то возбужденно толковали с администратором Картер и один из его помощников. Старший офицер бросился к нам; его обычно невозмутимое лицо изображало крайнее волнение.

– Убийство совершилось, джентльмены. На пляже найден труп женщины.

– Вы полагаете, это преступление имеет отношение к нашему делу?

– Несомненно! Возле тела лежит справочник “Эй.Би.Си.”.

Мы поспешили на улицу – там ожидал невысокий плотный мужчина средних лет в норфолкском жакете, коротких спортивных бриджах и суконной кепке на голове. Он держал на поводке рыжего ирландского сеттера.

– Позвольте вам представить: полковник Джером. Это он обнаружил на пляже тело убитой. Расскажите обо всем, что вы увидели, полковник.

– Я отправился в половине шестого на прогулку со своим псом, – начал рассказ полковник, едва поспевая за быстро шагающим Холмсом. – Вышел на пляж и спустил Реда с поводка. Он побежал вперед, а я шел следом по кромке берега у воды. Вижу – собака остановилась возле какого-то белого предмета. Обнюхала его и вдруг завыла, – я никогда не слышал у Реда такого воя. Я поспешил подойти и увидел труп женщины в белом платье. По- видимому, она была задушена: на шее у нее была намотана какая-то пестрая ткань, кушак или шарф, а лицо... Боже мой! Я видел смерть в самых ужасных ее формах, но это лицо – синее, распухшее... Оно будет сниться мне каждую ночь. Что меня удивило, так это то, что возле головы убитой лежал обложкой вверх раскрытый железнодорожный справочник. Я ничего не стал трогать и поспешил в полицию.

Мы вышли на набережную и остановились у парапета. Внизу широко расстилался чудесный песчаный пляж, доставивший Бексхиллу славу одного из лучших детских морских курортов Англии. В этот ранний час на нем не было ни души, только чайки с пронзительными криками носились у берега над проливом. Полковник Джером указал налево:

– Видите белое пятно у самой воды? Это она. Вы позволите мне не сопровождать вас дальше? Мне что-то не по себе. И одного взгляда на несчастную достаточно, чтобы вызвать сильнейшее сердцебиение.

Поблагодарив полковника, мы расстались с ним и спустились по каменной лестнице на пляж. Он весь был изрыт следами, но такими оплывшими, что даже Холмс не мог прочесть по ним ничего вразумительного. На влажной кромке у воды следы, напротив, читались великолепно, но отглаженный до глянца недавним отливом песок сохранил только отпечатки подошв полковника и лап его собаки да бесчисленные крестики чаек. Мы прошли с четверть мили и остановились молча, потрясенные страшным зрелищем. Тело лежало навзничь у самой воды. Тонкая стройная фигура и золотые локоны, рассыпавшиеся по песку, говорили о молодости жертвы, но почерневшее искаженное лицо казалось ликом какой-то чудовищной старухи. Подол нарядного белого платья и серебряные туфельки были мокры и занесены песком – прилив достигал их, и лежи тело чуть ниже, отлив мог бы унести его в море.

Холмс поднял справочник, положенный так, что кудри мертвой девушки, колеблющиеся от ветра, задевали его обложку. Он был раскрыт на странице, где значился Бексхил.

– Кто-нибудь может опознать погибшую? – Картер отрицательно покачал головой, но из-за его плеча выдвинулся констебль, его помощник. и смущенно кашлянул.

– Я знаю ее, сэр. Это Бетти Барнард, официантка из ресторана “Рыжая кошка”. Она была невестой моего друга Доналда Фрейзера, что работает в конторе Корта и Барнскила по продаже недвижимости. Этот японский кушак, – он указал на радужную ткань, стягивающую шею жертвы, – подарок Дона. Мы вместе выбирали его в японском магазине.

– Да, – подтвердил Картер. – Это она. Я знаком с ее родителями. Почтенные, уважаемые люди. У них свой коттедж в той стороне, за пляжем. Господи! Ведь они ничего еще не знают о Бетти. Приносить такие вести – самое тяжелое в нашей профессии. Элизабет – их единственная дочь.

– Убийство было совершено до того, как прилив достиг высшей точки, – рассуждал Холмс. – В каком часу это могло быть прошлой ночью?

– Ты должен знать, Кэлси. – Картер повернулся к молодому констеблю. – Ты ведь вырос на этом берегу.

– Вскоре после полуночи.

– Но ведь это значит, – вмешался я, – что преступление было совершено не двадцать пятого, как говорилось в письме Эй.Би.Си., а накануне, двадцать четвертого!

– Вероятно, она была задушена сразу после полуночи, – предположил Картер. – Никто не бывает так точен, как сумасшедшие. Если маньяк назначил убийство на двадцать пятое, значит, оно и совершилось двадцать пятого, хотя бы в две минуты первого. Убийцы, разумеется, уже и след простыл. Что вы предполагаете делать, мистер Холмс?

– Я попрошу вас, старший офицер, как вам ни тяжело, сообщить родителям Бетти Барнард о гибели их дочери. Если возможно, узнайте, как и с кем собиралась она провести вчерашний вечер. Вам, Кэлси, придется все рассказать вашему другу, жениху Бетти. Приведите его в полицейское управление, я хочу с ним познакомиться. Ну, а мы с Ватсоном наведаемся в ресторан, где Бетти служила официанткой. Он, вероятно, еще не скоро откроется?

Картер взглянул на часы.

– Сейчас семь. “Рыжая кошка” открывается в половине восьмого. Ее клиенты – те, что заходят позавтракать перед работой, рабочие и служащие.

“Рыжая кошка”, видимо, процветала – большой темноватый, но довольно уютный зал был полон народу, в основном, деловитых мужчин, торопливо расправлявшихся с яичницей, беконом и макаронами с сыром. Единственная официантка – миловидная толстушка в белом переднике с подносом в руках – металась между столиками, не поспевая обслуживать клиентов, нетерпеливо постукивающих монетами по мраморным столешницам. Холмс справился, где можно найти хозяина.

– Хозяйку, – поправила его официантка. – Мисс Мерион. Вон там, – она ткнула локтем в сторону коридорчика, ведущего, судя по доносящимся оттуда запахам, на кухню.

Мы отыскали низкую дощатую дверь и, постучав, вошли в крохотный кабинет, едва вмещающий заваленный бумагами письменный стол, внушительных размеров несгораемый шкаф и саму мисс Мерион – особу неопределенного возраста, с круглым веснусчатым личиком и собранными в узел на макушке рыжими волосами. Я невольно подумал, что хозяйка могла бы служить отличной вывеской для ресторана “Рыжая кошка”, и тотчас же устыдился своего неуместного легкомыслия.

– Мисс Мерион, – Холмс протянул хозяйке визитную карточку, – я хотел бы задать вам несколько вопросов по поводу вашей официантки мисс Элизабет Барнард.

– Мисс Элизабет Барнард сегодня не явилась на работу. – В голосе хозяйки звучало благородное негодование. – И даже не удосужилась предупредить о своем отсутствии.

– Мисс Барнард не могла предупредить о своем отсутствии. Мисс Барнард убита. Ее тело было обнаружено сегодня утром на пляже.

– Боже мой, какой ужас! – В тоне мисс Мерион не было заметно особого ужаса, зато обнаружило себя жгучее любопытство. – Убита... Как, каким образом?

– Задушена собственным поясом. Мисс Барнард давно у вас работала?

– Около года.

– Вы были довольны ею?

– Она была расторопна и аккуратна. Нравилась клиентам.

– Вчера она выходила на работу как обычно?

– Да, как всегда. Мы работаем с половины восьмого до двух. Наша специальность – ранние завтраки и ленч. С двух до пяти перерыв, в пять мы открываемся снова и работаем до восьми. В это время служащие возвращаются с работы и многие заходят к нам пообедать.

Фактически, “Рыжая кошка” была обыкновенной английской рабочей таверной и лишь престижа ради именовалась “рестораном”.

– Значит, вчера Бетти ушла с работы в восемь часов. Она не говорила вам, как намерена провести вечер?

Мисс Мерион возмущенно дернула подбородком. – У меня не такие отношения с моими служащими, чтобы они делились со мной своими планами.

– Хорошо. Придется поговорить с вашей второй официанткой. Как ее зовут?

– Мисс Хигли. Но нельзя ли отложить разговор с ней на более позднее время? Сейчас у нас самый наплыв посетителей.

– Мисс Мерион, – в голосе Холмса зазвучали хорошо мне знакомые металлические нотки, – совершено чудовищное убийство, и убийца до сих пор на свободе. Дорога каждая минута. Полагаю, вы можете заменить вашу официантку на те пятнадцать минут, которые потребуются мне для беседы с нею.

Мисс Мерион не посмела возражать и удалилась, но ее спина выразила крайнее возмущение. Через минуту в кабинет влетела уже известная нам толстушка. Ее испуганные глаза чуть не выкатывались из орбит, она дышала, как пойманная рыба.

– Мисс Мерион сказала, что Бетти убита... Неужели это правда?

– К сожалению, правда, мисс Хигли.

– Мисс Мерион сказала, что ее задушили поясом... Неужели тем самым, что был на ней, – японским кушаком?

– Да, мисс Хигли.

Девушка заплакала, утирая глаза и хлюпающий нос своим передником.

– Ей подарил этот кушак на день рождения – в мае ей исполнилось девятнадцать лет – ее парень, Дон Фрейзер, отдал за него кучу денег. Я так завидовала Бетти! Подумать только – такой дорогой подарок! Дон, наверное, полгода копил на него деньги. Бедняга Дон! Он так любил Бетти. Если бы у меня был такой парень, я бы ни на одного другого мужчину не глядела.

– А Бетти Барнард глядела?

Мисс Хигли смутилась.

– Я не хочу сказать о Бетти ничего дурного. Она была хорошей, порядочной девушкой. Только немного... ну, легкомысленной. Прямо как ребенок. Обожала подарки и развлечения, и чтобы за ней ухаживали и дарили цветы... А у Дона было мало денег, не то что у того ее старика...

– Какого старика? – Холмс старался казаться спокойным, но я услышал в его тоне скрытое волнение.

– Ну, был у нее один знакомый... Женатый человек. Очень богатый. Возил Бетти в Гастингс и Истборн, водил в рестораны и на танцы в курзал, дарил подарки... Вот, посмотрите! – Хигли вынула из-за корсажа маленький флакон. – Бетти отдала его мне, там еще осталось немножко духов на донышке... Понюхайте, как пахнет!

– “Les fleurs d’imperatrice”. Одни из самых дорогих французских духов. И давно она познакомилась с этим богатым поклонником?

– Должно быть, месяц тому назад. Бетти мне все уши прожужжала: какой он щедрый, да какой он добрый, да как он чудесно к ней относится. Я все-таки очень опасалась за нее – мне казалась подозрительной такая доброта, но Бетти только веселилась и радовалась подаркам.

– Она вас с ним не познакомила?

– Нет, я никогда его не видала, он не появлялся здесь. Бетти все-таки опасалась Дона – он очень ревнивый, и ему, конечно, не слишком-то нравилось такое знакомство.

– Расскажите про вчерашний день. Бетти Барнард не говорила вам, куда она собирается пойти?

– Нет, она мне ничего не говорила, но куда-то она собиралась, это точно. После перерыва – мы уходим домой на эти три часа – она вернулась нарядная, в своем лучшем белом платье и серебряных туфлях и с этим поясом... Вспомнить о нем не могу...

– А как вы полагаете, с кем она должна была встретиться? Может быть, с женихом?

– Нет-нет, только не с Доном. Он зашел за ней в восемь часов, а она уже убежала. Наверное, с этим своим... женатым. Господи, неужели это он ее убил? За что? Я слышала, бывают такие звери: им ничего другого от женщины не надо, как только убить ее. – Мисс Хигли снова заплакала. – Бедняжка Бетти... Такая красивая, пользовалась таким успехом, казалось – уж кому-кому, а ей все дала судьба. И такая страшная смерть... Ей ведь и двадцати лет не было. Жить бы да жить...

Мы вернулись в полицейское управление. Картер сидел в своем кабинете, опустив голову на руки.

– Я сообщил родителям, – вздохнул он. – Потрясение было, сами понимаете, ужасное. Мать просто в шоке. С отцом мне удалось немного поговорить. Бетти сказала им, что после работы пойдет в цирк со своим женихом, этим Доналдом Фрейзером. Обещала вернуться в одиннадцать. У нее был свой ключ, и в десять часов родители, не дожидаясь ее, ушли спать. Отец был уверен, что она вернулась. “Клянусь вам, я слышал скрип двери и шаги на лестнице...” Так бывает, мистер Холмс, мне известны такие случаи.

– А то, что ее утром не оказалось, их не взволновало?

– Они решили, что она пораньше ушла на работу. Несчастные старики! И парня жалко. Он, видимо, обожал свою невесту. Вы хотели с ним познакомиться? Он здесь, в дежурной комнате.

В дежурной комнате на деревянном диване сидел, закрыв лицо руками, высокий плечистый парень с копной густых каштановых волос. Полицейский Кэлси, обняв его за плечи, бормотал что-то утешительное, но Фрейзер не отвечал ни слова и только молча раскачивался, словно от нестерпимой боли вправо и влево. При нашем приходе Кэлси торопливо вскочил.

– Вот, мистер Холмс, это Дон... Доналд Фрейзер.

Мой друг подсел к Фрейзеру и положил ладонь ему на колено.

– Мистер Фрейзер, я понимаю, как вам тяжело, но убийца вашей невесты чувствует себя безнаказанным, глумится над нами и готовит новое убийство. Помогите мне.

Парень поднял голову.

– Вы тоже полицейский?

– Меня зовут Шерлок Холмс.

Доналд горько усмехнулся.

– Я читал про вас, мистер Холмс, мечтал с вами познакомиться. И вот... довелось. – Он снова стиснул голову руками.

– Вы знали про поклонника Бетти?

– Конечно, знал. Бетти сама мне рассказала. Она не придавала этому знакомству никакого значения.

– Но вы пытались ее предостеречь?

– Много раз! Я говорил ей, что богатый женатый человек не станет дарить дорогие подарки официантке и водить ее по ресторанам, если у него нет дурных намерений, а если даже и нет, то никто этому не поверит, про нее станут говорить Бог знает что... – Он не говорил, а выпаливал резкие отрывочные фразы, с трудом подбирая слова. Мне казалось, что говорить для него мучительно и что он все время должен превозмогать себя усилием воли.

– И что же Бетти?

– Только смеялась надо мной, говорила, что я ревнивец, Отелло; что когда мы поженимся, я запру ее в какой-нибудь башне, и она хочет пожить в свое удовольствие пока на свободе.

– Вчера вечером вы ведь заходили в “Рыжую кошку"?

– Я хотел проводить ее домой, поговорить... Зашел еще до восьми, но Хигли сказала, что Бетти только что ушла. Я думаю, она догадывалась, что я могу появиться, а у нее было назначено свидание с этим типом, вот она и сбежала пораньше, чтобы не встретиться со мной. Я вообразил, что, может быть, отыщу их, прошел набережную из конца в конец... Никого не встретил и подумал, что вдруг она просто ушла домой, дошел до их коттеджа, заглянул в окно.... Старики ужинали на кухне, но Бетти с ними не было. Я решил во что бы то ни стало дождаться ее. Сел на тумбу против их дома. На колокольне в Ландуно часы били каждую четверть часа, и мне не раз казалось, что они остановились. В десять родители Бетти погасили в кухне свет и поднялись к себе в спальню. Ее все не было... Когда пробило час, я посчитал, что этот тип увез ее куда-то на всю ночь. Обругал ее нехорошим словом... А она в это время была уже мертвой. Мистер Холмс! Ну почему он убил ее? Если она ему надоела, он же мог ее просто бросить.

– И вы бы простили Бетти?

– Господи, конечно! Никогда бы ни словом не попрекнул. – Славный он был, этот парень с простым приятным лицом и большими синими глазами, – добрый, прямой и бесхитростный. Он любил свою Бетти и верил ей до конца. – Она была ребенком, мистер Холмс, наивным, доверчивым ребенком. Ребенок не ждет от людей ничего дурного, каждый, кто поманит его конфетой, кажется ему добрым и хорошим. Она поверила ему, а он... Я бы задушил его своими руками...

– Даю вам слово: он получит свой пеньковый галстук.

Холмс подробно рассказал старшему офицеру Картеру обо всем, что мы узнали от мисс Хигли и Доналда Фрейзера. Тот задумался.

– А вы не допускаете, что Бетти Барнард убил этот Фрейзер? Он мог встретить ее с поклонником на пляже, застать их, так сказать, на месте преступления... Мужчина сбежал, а жених в припадке ревности задушил изменницу. Называла же она его “Отелло”... Если бы не справочник “Эй.Би.Си.”, я бы принял эту версию.

– То-то и есть. Фрейзер никак не мог узнать про справочник. Нет, Картер, больше смысла заняться этим ее богатым поклонником. Вы не смогли бы достать фотографию Бетти?

– Я так и подумал, что она может нам пригодиться, и взял у отца... – Картер вынул из ящика стола карточку кабинетного размера. С нее смотрела, кокетливо улыбаясь, прелестная головка в ореоле светлых кудрей. Бетти Барнард нельзя было назвать красавицей, но она принадлежала к тому типу девушек-ангелочков, которые сводят мужчин с ума.

Холмс стоял у стола, засунув руки в карманы брюк и опустив голову на грудь, и долго пристально смотрел на фотографию.

– Отправьте своих людей с этой фотографией в Истборн и Гастингс; пусть походят с ней по ресторанам, курзалам и другим увеселительным местам, покажут официантам, лакеям. Такую красотку не могли не заметить, и, возможно, запомнили ее кавалера. Порасспрашивайте кебменов, служащих гостиниц... Хотя я уверен, что он не останавливался в отелях и заезжал за Бетти Барнард в собственном экипаже. Эй.Би.Си. чрезвычайно хитер и коварен.

– Хитрость и коварство часто присущи психически больным, – заметил я. – Эти качества – характерный признак паранойи.

Если андоверское дело прошло при полном молчании прессы, то преступление в Бексхилле вызвало форменный журналистский бум. Романтическая и страшная, в духе Шекспира, гибель прелестной девушки оказалась для газетных писак просто лакомым кусочком. На следующий день все газеты были полны сообщениями о так называемой “Бексхиллской тайне”. Их полосы пестрели сенсационными заголовками и обрушивали на читателя леденящие душу подробности. Все иллюстрированные издания демонстрировали на первой полосе ангелоподобную головку несчастной жертвы. Кто-то прознал, что в расследовании этого дела принимает участие Шерлок Холмс, и нас буквально осадили репортеры. Холмс как мог отделывался от них, но на четвертый или пятый день после нашего возвращения в Лондон нас удостоил своим посещением сам “король репортеров” Уолтер Киттен, чьими четверговыми фельетонами в “Таймсе” зачитывалась вся Англия. К удивлению, Киттен оказался человеком серьезным, хорошо воспитанным и немногословным и понравился Холмсу. Интервью длилось больше часа, и в конце концов Холмс дал журналисту для публикации тексты обоих посланий Эй.Би.Си.

Их появление в “Таймсе” буквально ошеломило Англию. Каждая газета поместила отклик на сообщение Киттена, а некоторые перепечатали письма. У меня до сих пор хранится множество газетных вырезок, а в записной книжке есть выписки из статей о загадочном убийце: “Маньяк-душитель”, “Отелло из Бедлама”, “Удав-убийца” – каких только эпитетов не нашлось у прессы для характеристики Эй.Би.Си.!

Вот теперь газетчики вспомнили и про Андовер и ринулись туда толпой. Наш друг сержант Глен стал героем дня, что же касается инспектора Стенли, то его самоуверенность и грубые ошибки вызвали резкие нарекания прессы. Замечу в скобках, что эта история оказалась поворотным пунктом в судьбе обоих: инспектор Стенли был вынужден подать в отставку, а юного Глена (не без содействия Холмса) взяли стажером в Скотленд- Ярд.

Не обошли журналисты своей критикой и самого Холмса. “Дейли телеграф” прямо заявил, что разочаровался в знаменитом сыщике и его хваленом дедуктивном методе. Пренебрежительный, издевательский тон статейки возмутил меня до глубины души.

– Кажется, Холмс, вы сделали ошибку, пустившись в откровенния с прессой. – Я скомкал газетный лист и швырнул его под стол. – Не надо было разрешать печатать письма Эй.Би.Си. Теперь вас упрекают в том, что маньяк все еще на свободе и, возможно, готовит следующее убийство.

Холмс поднял газету и, расправив ее, спокойно прочитал оскорбительную заметку.

– Самая жестокая газетная брань не сравнится с тем, что я говорю себе сам. – В голосе Холмса звучала неподдельная горечь. – Это же позор, Ватсон: знать место преступления, время преступления, инициалы жертвы и не только не предупредить убийства, но еще и упустить убийцу. Мы до сих пор не имеем ни одной его приметы!

– Картеру не удалось ничего узнать?

– Практически ничего. Фотографию Бетти Барнард опознали официант из ресторана “Ритц” и распорядитель танцев в курзале в Истборне. По словам официанта, с ней был мужчина средних лет, похожий на военного. Танцмейстеру он показался нестарым еще человеком актерского типа.

– Да, немного. Но я не вижу, в чем вы можете себя упрекнуть: убийца обманул все наши предположения, нарушил собственное обещание: убийство фактически совершилось накануне назначенного им самим срока, даже если оно произошло после полуночи.

– Очень нехорошо было со стороны преступника так нас подводить, – грустно усмехнулся Холмс. – Между прочим, убийство совершилось не после полуночи, а еще до одиннадцати: Бетти обещала родителям к этому времени вернуться, она и возвращалась домой – коттедж Барнардов как раз в том направлении, куда они шли. Да, убийца был исключительно неточен, порядочные джентльмены так не поступают. Горькие шутки, мой друг! Хорошо хоть то, что убийство в Бексхилле дает нам немало новых сведений об Эй.Би.Си.

– Каких именно?

– Ну, во-первых, мы можем сказать, что этот человек не просто состоятелен, но весьма богат. Только богач, у которого денег куры не клюют, может позволить себе водить официантку в ресторан “Ритц” и дарить ей духи “Les fleurs d’imperatrice”. Далее: он выглядит вполне нормальным, заслуживающим доверия джентльменом не только при мимолетной встрече, как это было в случае с Алисой Ашер, но и при длительном и близком знакомстве. Он ухаживал за Бетти Барнард целый месяц, и она ни на секунду не заподозрила в нем душевнобольного. Скажу больше: несмотря на свой, по-видимому, уже не столь молодой возраст, Эй. Би.Си. все еще весьма привлекателен как мужчина и способен завоевать сердце красивой юной девушки, избалованной мужским вниманием.

– Вы думаете, Бетти увлеклась им?

– Уверен, что да. Она была глупенькой и легкомысленной, но порядочной девушкой. Если она решилась пойти со своим кавалером ночью на пустынный пляж, то только потому, что влюбилась в него без памяти и совсем потеряла голову.

– Бедняжка...

– Я найду этого негодяя, клянусь вам, найду и заставлю расплатиться за все. Маньяк он или нет – у него достаточно мозгов, чтобы отдавать себе отчет в своих поступках. – Холмс вскочил со стула и, не скрывая волнения, стал быстро ходить по комнате. – Третье письмо положит конец его деятельности.

– Неужели будет третье? Увы, в этом не приходится сомневаться. Страшно подумать, что в настоящую минуту он готовит еще одно убийство – на букву Си...

Третье письмо не заставило себя ждать слишком долго – оно пришло с вечерней почтой десятого августа, спустя две недели после убийства в Бексхилле. Холмс был наверху, у себя в спальне. Я крикнул ему: “Письмо от Эй.Би.Си.!” – и, разорвав конверт, громко прочитал вслух: “Бедненький мистер Холмс! Оказывается, вы не так уж блестяще решаете маленькие криминальные задачки! Посмотрим, не повезет ли вам на этот раз. Случай будет совсем простой. Итак: Кэрстон, десятое августа. Прошу вас, постарайтесь! Понимаете, скучновато становится, когда все сходит так гладко. Удачной охоты! Эй.Би.Си.".

– Что, что? – Холмс торопливо сбежал вниз. – Там стоит “десятое августа"? Но десятое – сегодня! Когда было отправлено письмо?

Я перевернул конверт и посмотрел на почтовый штемпель.

– Седьмого августа. Отправлено из Центрального района Лондона.

– Черт возьми! Почему же оно шло так долго? – Холмс выхватил конверт у меня из рук. – Ну, конечно! Ошибка в адресе. Пожалуйста: “Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру. Бейкенгэм-стрит...”. И приписка, очевидно сделанная почтальоном: “По данному адресу мистер Шерлок Холмс не проживает”. Пока меня разыскали, прошло три дня. Где этот Кэрстон?

Я торопливо перелистал справочник. “Кэрстон, Девоншир. Двести четыре мили от Лондона”. Недалеко от Пэйнтона, на побережье Ла- Манша...

– Посмотрите расписание поездов.

– Ближайший отходит в час тридцать ночи от Паддингтона, прибывает в Кэрстон утром, в шесть тридцать.

– Слишком поздно... Но все равно, поедем этим поездом. А пока все, что мы можем сделать, это отправить телеграмму начальнику полиции Кэрстона. Возьмите бланк, пишите: “Сообщение от Эй.Би.Си. Готовится убийство в Кэрстоне, сегодня, десятого августа. Предупредите всех, чьи имена и фамилии начинаются на Си.”. Сейчас еще только семь часов. Может быть, предупреждение еще поспеет вовремя. Хотелось бы в это верить. Вторую телеграмму отправим Стенли Хопкинсу – Скотланд-Ярд поручил ему вести расследование. Да, я обещал держать в курсе дела этого журналиста, Уолтера Киттена. Третью телеграмму пошлем ему. Надо предупредить их, что мы выезжаем поездом час тридцать с Паддингтонского вокзала.

Стенли Хопкинс – молодой, подающий надежды детектив, к служебной карьере которого Холмс проявлял интерес, и знаменитый репортер Уолтер Киттен ждали нас с билетами на перроне. Мы заняли вчетвером купе первого класса. Хопкинс был преисполнен чувства ответственности.

– Я дал знать полиции Кэрстона о нашем приезде. Нас встретят на вокзале. Но какая досада, что письмо запоздало. – Он со злостью постучал пальцем по переданному ему Холмсом посланию Эй.Би.Си. – Как он мог ошибиться в названии улицы? Добро бы это было первое письмо, но ведь это третье!

– Я думаю, – заметил Уолтер Киттен, – что с каждым следующим преступлением психическое состояние этого субъекта сильно ухудшается. От него не приходится ожидать ясности рассудка. Не знаю, что скажет доктор...

– Вы абсолютно правы. И я догадываюсь, почему он написал вместо “Бейкер-стрит” “Бейкенгэм-стрит”. В районе Бейкенгэм-стрит находится известная психиатрическая лечебница. Возможно, Эй.Би.Си. уже попадал в нее или опасается попасть.

– Очень убедительное объяснение! – Стенли Хопкинс повернулся к моему другу, – Вы согласны с доктором Ватсоном, мистер Холмс?

Холмс только хмыкнул в ответ. Он сидел, забившись в угол купе, не сводя глаз с темного окна, за которым мелькали редкие огоньки станций, и за всю дорогу до Кэрстона не произнес ни слова.

Нас встретили на перроне в Кэрстоне начальник полиции со своим помощником. Их мрачные лица сказали нам раньше слов, что худшее свершилось.

– Кто убит? – вскричал Холмс, соскакивая с подножки вагона и игнорируя приветствия и представления. – Кто жертва, я вас спрашиваю?

Полицейский офицер тяжело вздохнул.

– Сэр Кармайкл Кларк.

Это известие поразило меня как громом. Я, как, впрочем, все в Англии, хорошо знал имя сэра Кармайкла Кларка. Блестящий хирург, он был в медицинском мире светилом первой величины. Несколько лет назад сэр Кармайкл продал свою великолепную практику и ушел на покой раньше, чем можно было ожидать, – ему едва минуло пятьдесят лет. Я слышал, что он приобрел виллу где-то на побережье Девона и предался целиком своему любимому занятию – коллекционированию китайского и японского фарфора, но не предполагал, что он обосновался в Кэрстоне.

– Узнав о вашем приезде, джентльмены, я ничего не стал трогать. Лучше всего, если мы прямо отправимся на место преступления. – Инспектор Кроум выглядел крайне озабоченным и усталым – по- видимому, ему не пришлось ложиться в эту ночь. – Экипаж ждет нас. Я введу вас в курс дела по дороге.

Полицейская карета покатилась по тенистым, похожим на аллеи улицам Кэрстона.

– Когда я получил вашу телеграмму, мистер Холмс, – рассказывал инспектор, – я тотчас подумал о сэре Кармайкле Кларке и отправил к нему констебля с предупреждением. Сэра Кармайкла не было дома – он ушел на свою обычную послеобеденную прогулку. Брат сэра Кармайкла, мистер Френклин Кларк, встревожился – был уже девятый час, обычно сэр Кармайкл не задерживался на прогулке так поздно. Мистер Кларк вместе с констеблем прошли по тропинке, ведущей к берегу, – это был излюбленный маршрут сэра Кармайкла, и в самом ее конце обнаружили труп. Он был убит ударом дубинки – убийца размозжил ему затылок. Мистер Френклин и констебль поспешили в полицейский участок. Меня тут же известили. Я был на месте буквально через несколько минут. Вы сами все увидите, джентльмены, своими глазами; скажу только одно: возле тела лежит железнодорожный справочник “Эй.Би.Си.”, открытый на странице, где указывается Кэрстон.

Карета остановилась возле заброшенного поля для гольфа. Мы пересекли его и через ветхую калитку вышли на тропинку, усыпанную гравием. Возле калитки дежурил полисмен.

– Я поставил его для присмотра, чтобы никто не шлялся здесь, не приближался к телу, – пояснил инспектор. – Эта тропинка налево ведет в усадьбу сэра Кармайкла Коумсайд; направо – к морю. Все оставлено в неприкосновенности, мистер Холмс. Мы не ступали на тропинку, шли по обочине.

– Великолепно! Приятно иметь дело с профессионалом. – Холмс попросил нас отойти в сторону и, вооружившись лупой, приступил к осмотру. – Гравий отлично сохраняет следы. Итак, со стороны усадьбы к морю проследовал высокий грузный человек в туфлях с острыми носами. Назад он не возвращался... Позже тем же путем прошли двое: один в теннисных туфлях, другой в сапогах военного образца, – полагаю, это были брат убитого и констебль, – эти же следы идут назад, но только до калитки.

– Ближайший путь в полицейский участок через поле для гольфа.

Мы двинулись в сторону моря – дорога шла через густые заросли орешника, над которыми то тут, то там вздымали свои кроны великолепные корабельные сосны. Заканчивалась тропа треугольной площадкой, нависающей над проливом как балкон и, подобно балкону, огражденной каменным парапетом. На парапете сидел еще один, оставленный для надзора констебль, который вытянулся во фрунт при нашем появлении. Впереди расстилалась озаренная утренним солнцем, сверкающая бесчисленными серебряными бликами водная гладь, легкий ветерок ласкал лицо... Но не прелесть природы, не чудесный вид, открывшийся с площадки, овладели нашим вниманием в этот миг: оно было приковано к неподвижной фигуре, распростертой перед самым выходом с тропинки. – к телу грузного, крупного мужчины в бархатной красной тужурке и туфлях с острыми носами, лежащего ничком, головой к морю. Под его густыми седеющими волосами расплывалось уже подсохшее и побуревшее пятно крови, тотчас же напомнившее мне Андовер, табачную лавчонку, жалкое тело, скорчившееся за прилавком, и точно такое же темное пятно вокруг седых волос... А возле мертвой головы лежал, помещенный так, что седые кудри, колеблющиеся от ветра, задевали его обложку, зловещий вестник смерти – развернутый справочник “Эй.Би.Си.”.

Холмс приступил к осмотру. Он так увлекся, что, казалось, совсем забыл о нашем существовании, – мы слышали то бормотание, то стон, то легкий присвист, то восклицания.

– Убийца подкрался сзади и нанес удар по затылку. – Он обращался столько же к нам, сколько к самому себе. – Смерть, по- видимому, как и в случае со старухой Ашер, была мгновенной. Судя по спокойному выражению лица сэра Кармайкла, он не ждал нападения и не видел убийцу. Это, разумеется, не было случайной встречей – убийца караулил свою жертву в засаде, дал ей пройти мимо себя, потом, беззвучно ступая, догнал при выходе на площадку... Где же он прятался? – Закончив осмотр тела, Холмс медленно зашагал по дорожке, вернее, по траве, около дорожки, и стал пристально разглядывать землю, изучая следы на тропинке и раздвигая кусты. – Ага! Вот где он стоял – за этой сосной. Прошел он туда не по дороге, а поднялся снизу, с берега, прямо через лес, – хорошо видно, что здесь кто-то продирался сквозь кусты. Убил и ушел, вероятно, тем же путем. Ну что ж, инспектор, я видел все, что возможно было увидеть. Теперь, прошу вас, познакомьте меня с близкими сэра Кармайкла, прежде всего, с его братом, тем, что нашел тело.

Гравийная дорожка заканчивалась калиткой, ведущей в прекрасно ухоженный парк, и дальше – к подъезду нового белого дома, выстроенного с большим вкусом в стиле Палладио. К центральной части примыкали полукруглые, похожие на клешни краба одноэтажные галереи. Инспектор Кроум пояснил, что в этих галереях размещаются знаменитые коллекции Кларка – “настоящий музей”.

Нас встретил в холле старый дворецкий – его красные глаза и потерянный вид говорили о страшной трагедии, так внезапно обрушившейся на семью.

– Я сейчас доложу мистеру Френклину... Да вот он сам!

– В холл вышел высокий грузный мужчина лет сорока, удивительно похожий на своего старшего брата. Мистер Френклин Кларк с чувством пожал нам руки.

– Благодарю вас, джентльмены, за ваш приезд. Ваше внимание, ваша помощь, мистер Холмс, для нас просто бесценны. Сейчас вам подадут кофе – вы ведь прямо с поезда, ехали всю ночь...

Холмс возразил, что предпочел бы сразу начать с разговора, и мистер Кларк провел нас в свой кабинет – большую, залитую солнцем комнату здесь же, на первом этаже. Ее высокие, так называемые французские окна выходили в сад и на море.

– Мистер, Кларк, – начал Холмс, – вы, вероятно, слышали про страшные убийства в Андовере и Бексхиле?

– Разумеется! В последнюю неделю газеты не писали ни о чем другом, как только об этом фанатике Эй.Би.Си.

– У него редкая форма мании – он совершает убийства в алфавитном порядке. Подписывается буквами Эй.Би.Си., оставляет на месте преступления железнодорожный справочник “Эй.Би.Си.”. Соответственно подбирает и своих жертв, и место преступления. Уже осуществил убийства – на букву Эй в Андовере – жертва Алиса Ашер; на букву Би в Бэксхиле – жертва Бетти Барнард; легко было предположить, что следующим будет убийство на букву “Си”. С этой буквы начинаются при письме название вашего города – Кэрстон и имя и фамилия вашего брата – Кармайкл Кларк. Вам это не приходило в голову? Вас ничто не тревожило?

Кларк грустно улыбнулся.

– Я только полгода как вернулся с Дальнего Востока, где провел больше двух лет – приобретал фарфор для коллекции Кара и, смею думать, неплохо ее пополнил. Так вот, по сравнению с тем, что мне привелось видеть и слышать в Китае, наши английские полицейские ужасы казались мне нянькиными сказками про злых великанов. К сожалению, я ошибся.

– Сэра Кармайкла тоже ничто не беспокоило?

– У сэра Кармайкла были другие, более реальные поводы для беспокойства. Его жена, леди Кларк, смертельно больна – у нее рак, и то, что дни ее сочтены, секрет только для нее самой. Кармайкл был в отчаянии от ее болезни, винил себя – ему казалось, что если бы он обнаружил опухоль раньше, Лауру можно было бы спасти. Мне кажется, что врачи переживают болезни своих близких куда тяжелее, чем простые смертные.

– Увы, это так, – подтвердил я.

– Значит, сэр Кармайкл в последние дни был не более обеспокоен, чем всегда? – продолжил расспросы мой друг.

– Я бы сказал, что он был даже спокойнее, чем всегда. Он нашел для Лауры какое-то новое лекарство, снимающее боли. Оно очень облегчило ее состояние. Вряд ли это средство ее исцелит, но человек пока жив – надеется.

– Расскажите про вчерашний день. Как его провел сэр Кармайкл?

Кларк вздохнул.

– В последний день жизни моего брата я его фактически не видел. Я ушел с рассветом на своей яхте на пролив ловить макрель и вернулся только в восьмом часу вечера. Кара не было – он отправился на прогулку. Я пообедал один, прилег с книгой и, грешным делом, задремал. Меня разбудил приход констебля... Если вы хотите узнать про вчерашний день брата, поговорите с его секретаршей мисс Торой Гор. Она была с ним все время. Пригласить ее? – Не дожидаясь ответа, Кларк вышел и через минуту вернулся в сопровождении высокой девушки лет двадцати пяти с очень светлыми волосами, правильными чертами лица и большими серыми глазами. Внешность мисс Торы Гор вполне соответствовала ее скандинавскому имени.

– Мисс Тора Гор, – представил девушку Кларк. – Правая рука моего бедного брата, лучший в Англии специалист по китайскому и японскому фарфору.

Бледные щеки девушки порозовели.

– Мистер Кларк преувеличивает. Я только два года назад, став секретарем сэра Кармайкла, начала изучать фарфор. Правда, сэр Кармайкл был идеальным учителем.

– Расскажите, мисс Гор, обо всем, что произошло вчера, с самого утра.

– Мы позавтракали вдвоем с сэром Кармайклом – мистер Френклин уехал на рыбную ловлю. Потом я пошла работать в музей, а сэр Кармайкл поднялся к своей больной жене. Он присоединился ко мне часов в одиннадцать, и мы работали над каталогом с перерывом на ленч, до шести часов. Пообедали в половине седьмого. Сэр Кармайкл ушел на проулку – он был очень педантичен в этом отношении, никогда не пропускал своей вечерней прогулки, даже в непогоду. Я поднялась к себе, немного порукодельничала, потом тоже вышла – спустилась в парк на нижнюю аллею и села там на скамью над морем. Я думала... – Тора слегка смутилась, – Мы условились, что сэр Кармайкл зайдет за мной и мы еще немного поработаем.

– Вас не беспокоило его отсутствие?

– Я не знала, что он не вернулся с прогулки. Я была уверена, что он прямо прошел к жене – он всегда присутствовал при ее ужине и отходе ко сну, сам проводил все необходимые процедуры... Я... я узнала, только когда ... когда... – Девушка опустила голову, пытаясь сдержать готовые хлынуть слезы.

Холмс тактично подождал, пока она не справилась с волнением.

– Убийца был хорошо осведомлен о привычках сэра Кармайкла. В последние дни, мисс Гор, к вам не обращался с расспросами никто посторонний? Вы не встречали никакого незнакомого человека вблизи усадьбы?

– Нет, никого. Спросите лучше слуг.

– Обязательно спросим. Вы, полагаю, займетесь этим, Хопкинс, вместе с нашими друзьями из кэрстонской полиции? Мы вернемся в город двенадцатичасовым поездом, Ватсон. Мне необходимо навести кое-какие справки.

Уолтер Киттен возвратился в Лондон вместе с нами – он торопился дать в свою газету свежий материал о преступлении в Кэрстоне. Назавтра его сенсационный репортаж появился в “Таймсе” и был перепечатан чуть ли не всеми газетами не только Великобритании, но Европы и Америки.

Можно без преувеличения сказать, что весть об убийстве сэра Кармайкла Кларка, знаменитого врача, посеяла в английском обществе форменную панику. Эй.Би.Си. представлялся моим перепуганным соотечественникам каким-то злым духом, чуть ли не дьяволом, могущественным и неуловимым для полиции. Казалось, убийствам не будет конца: за С последуют D, E, F, H и так далее, до конца алфавита. Все усилия обнаружить и оборвать эту страшную цепь оказывались безрезультатными.

– Я связался со всеми психиатрическими лечебницами, со всеми специалистами по нервным и психическим болезням, – сетовал Стенли Хопкинс. – Никто не встречал больного, хоть отдаленно напоминающего этого маньяка-убийцу; ни к кому он не обращался, ни у кого не лечился. И все же я на верном пути. Ведь правда, мистер Холмс? Я уверен, что рано или поздно мы обнаружим его или он сам обнаружит себя – такую болезнь можно скрывать лишь до поры до времени, особенно теперь, когда о нем знает вся Англия. Должен же кто-то заметить его психическую ненормальность, его убийственные наклонности! Правда, мистер Холмс, вы согласны со мной? Я на правильном пути?

Мой друг улыбнулся:

– Согласен с тем, что рано или поздно нам удастся его обнаружить. Надеюсь, не слишком поздно.

В конце недели нас посетил Френклин Кларк.

– Зашел узнать, нет ли у вас каких-нибудь новостей. В Кэрстоне полиция не продвинулась ни на шаг в расследовании обстоятельств убийства моего брата.

Холмс покачал головой.

– Боюсь, и у нас дела обстоят не лучше.

Кларк горестно вздохнул:

– Я так и думал. Собственно говоря, мистер Холмс, я к вам явился по поручению моей несчастной невестки, леди Кларк. Она очень огорчена тем, что вы не зашли к ней в тот раз, когда были в Кэрстоне. Она настоятельно просит посетить ее, говорит, что должна сообщить нечто весьма важное по поводу смерти Кармайкла.

– Ей действительно что-то известно?

– Нет конечно. Я догадываюсь, о чем она будет говорить: она вбила себе в голову, что в гибели ее мужа повинна его секретарша мисс Тора Гор. На другой день после похорон она потребовала уволить Тору. Я был вынужден подчиниться – Лаура в таком состоянии, что спорить с ней бесполезно. А между тем это не только жестоко и несправедливо по отношению к мисс Гор, но и в высшей степени неразумно: коллекция Кара осталась у нас на руках, она требует внимания – научного изучения, правильного хранения. Тора нам необходима, просто незаменима. Лаура этого не понимает. Но что можно ожидать от человека, вот уже много месяцев живущего на уколах морфия! Леди Кларк практически невменяема...

– Но все-таки должна же быть причина такой ее неприязни к мисс Гор?

– Ревность, мистер Холмс! Обычная женская ревность. Вообще-то Лауру можно понять. Когда я уезжал на Восток, леди Кларк была энергичной, красивой женщиной, отличной спортсменкой – прекрасной наездницей, заядлой теннисисткой. Сейчас это изможденная умирающая старуха. Видеть постоянно рядом с собой молодую, полную здоровья девушку ей не под силу. К тому же Лауре привиделось, что Тора преследовала цель со временем занять ее место – стать леди Кларк – и делала все для того, чтобы вскружить Кармайклу голову.

– А в этом не было доли истины?

– Ни малейшей! Тора годилась в дочери Кармайклу, он и относился к ней как к дочери, как к способной ученице, хорошей помощнице – не более того. Я предвидел ваш вопрос и взял с собой его письмо – я получил его год назад в Сингапуре. Позвольте прочесть несколько фраз: ”...я уже писал тебе, Френк, о своей секретарше мисс Торе Гор. Я с каждым днем убеждаюсь, что мне просто несказанно повезло: эта девушка исключительно способна, у нее прекрасный вкус и голова настоящего ученого – она схватывает все буквально на лету и успела за этот год стать незаменимой помощницей. К тому же она так деликатна, так внимательна – родная дочь не могла бы дарить мне больше заботы и теплоты. Не знаю, как без ее участия я выдержал бы страшный груз, легший в последнее время на мои плечи...".

– Да-а, – неопределенно протянул Холмс. – Ну что ж. Волю умирающей следует исполнить. Что вы скажете, Ватсон, если мы сегодня ночным поездом отправимся в Кэрстон?

Кларк смущенно почесал голову.

– Вообще-то я планировал провести несколько дней в Лондоне... Встретиться с мисс Гор...Мне бесконечно неудобно перед этой девушкой...

– И не меняйте ничего в ваших планах! Вы нам не нужны: мы утром прибудем в Коумсайд, встретимся с вашей невесткой и двенадцатичасовым поездом вернемся в Лондон. Предупредите телеграммой вашего дворецкого – вот и все, что от вас требуется. Зайдите к нам послезавтра часов в шесть – получите полный отчет о результатах нашего разговора с леди Кларк.

Домочадцы были предупреждены: в Кэрстоне у вокзала нас ожидало ландо из Коумсайда. Проехав по тихим зеленым улицам городка, оно доставило нас к подъезду белого здания, показавшегося мне каким-то могильным склепом. Запустением и грустью веяло от закрытых ставнями окон музейных галерей, от тишины безлюдного парка. Нас встретил со старомодной учтивостью старик-дворецкий и проводил прямо в столовую, где нам был подан превосходный завтрак. Пробило восемь. Леди Кларк еще не вставала, и дворецкий предложил подождать в кабинете мистера Френклина. Мы прошли в уже знакомую нам светлую комнату на первом этаже; Холмс уселся в кресло возле письменного стола, а я вышел сквозь французское окно на открытую террасу, обращенную в сад, и остановился с сигарой у мраморной балюстрады. Прямо подо мной был разбит отличный теннисный корт; с террасы к нему вела пологая мраморная лестница. Было очень удобно отсюда, сверху наблюдать за игрой, ожидая своей очереди или отдыхая после сыгранного гейма. Я представил себе, с каким вкусом обустраивали сэр Кармайкл Кларк и его жена свое имение: леди Кларк выписывала из Уимблдона лучших мастеров по разбивке теннисных кортов, предвкушая, как будут приезжать на уик-энд, сыграть гейм-другой, ее друзья-теннисисты; сэр Кармайкл мечтал о настоящем музейном помещении для своих бесценных коллекций. И вот – сэр Кармайкл убит; леди Кларк в жестоких мучениях доживает последние дни....

Голос Холмса прервал мои мысли. Леди Кларк была готова нас принять. Мы поднялись на второй этаж. Там на площадке ожидала немолодая женщина в строгом сером платье – очевидно, сиделка или компаньонка. Она распахнула дверь, произнесла ровным голосом: “Леди Кларк, к вам мистер Шерлок Холмс и доктор Ватсон!” – и посторонилась, пропуская нас в большую комнату, расположенную как раз над кабинетом мистера Френклина и выходящую тремя высокими окнами в парк и на пролив. Заметно было, что спальню леди Кларк старались сделать как можно менее похожей на больничную палату: нигде никаких лекарств; множество цветов в вазах и горшках на подоконниках и на полу. Теплый летний воздух, напоенный садовыми ароматами, вливался в открытое окно. В большом вольтеровском кресле у окна сидела женщина в нарядном серебристом пеньюаре, с прелестно убранными волосами. Но эта элегантность составляла страшный контраст с лицом леди – черепом, обтянутым кожей того мертвенного цвета, который подсказывает врачу страшный диагноз вернее любых обследований.

– Благодарю вас, джентльмены, что исполнили мою просьбу и приехали так скоро, – проговорила леди Кларк тихим, немного хриплым голосом. – Я понимаю вашу деликатность, мистер Холмс, в прошлый свой приезд вы не хотели беспокоить меня в первые часы после убийства мужа, но вам бы следовало тогда же узнать правду о его гибели.

Она говорила об убийстве мужа с тем пугающим спокойствием, которое я замечал в подобных случаях у глубоких стариков и тяжелобольных людей. Смерть близких поражает их меньше, чем можно было бы ожидать.

– Простите, леди Кларк. Но и сейчас еще не поздно узнать правду о гибели сэра Кармайкла Кларка. Ваша помощь будет бесценной для меня. Что вам известно?

– Мне известно имя убийцы! – Голос леди окреп, в нем зазвучала подлинная страсть. – Да, мне известно, кто виновник гибели Кара – эта женщина, эта змея, которую он доверчиво пригрел у себя на груди!

– Вы говорите о мисс Торе Гор?

– Да, я говорю о мисс Торе Гор. Эта негодяйка ждала моей смерти, рассчитывала женить на себе Кара, занять мое место. О, я сразу ее раскусила...

– Но, леди Кларк, – осторожно заговорил Холмс. – если мисс Гор надеялась после... словом, когда-нибудь выйти замуж за сэра Кармайкла, зачем было ей его убивать?

– Ах, вы ничего не поняли, – раздраженно вскричала леди Кларк. – Естественно, не она проломила Кару голову – это сделал какой-то бродяга, случайный прохожий... Но он был слепым орудием судьбы: эта женщина затянула Кара в свою дьявольскую паутину, в свой ведьмин круг, навлекла на него зло, обрекла на гибель... Френк не хочет этого понять, осуждает меня... Я приказала ее уволить, выплатить ей жалованье хоть за пять лет вперед, только выгнать вон, чтобы и ноги ее не было в моем доме! Она бы и Френклина погубила, как погубила его брата... Она – само Зло ... – Голос леди оборвался, голова упала на грудь.

Я кинулся к больной, схватил ее тонкую, как у скелета, кисть, стараясь нащупать пульс.

– Скорее, Холмс, позовите сиделку! – Холмс выбежал из комнаты и через несколько секунд вернулся вместе с пожилой женщиной в сером платье, – она шла совершенно спокойно, не делая ни одного лишнего движения. Взглянув на больную, сиделка открыла большой резной буфет, стоящий в углу у двери, достала шприц и пузырек с лекарством, отмерила нужную дозу и обратилась к нам своим ровным, ничего не выражающим голосом:

– Простите, джентльмены, но вам придется уйти. Леди Кларк нужен покой.

До отхода двенадцатичасового поезда было еще около двух часов. Холмс остался в кабинете мистера Френклина, а я спустился в сад, прошел на нижнюю аллею и уселся на каменной скамье, откуда открывался чудесный вид на пролив. Солнце, пробиваясь сквозь листья, пригревало мне макушку, я начал клевать носом – сказалась бессонная ночь в поезде – и, видимо, задремал. Мне казалось, что прошло всего несколько минут, когда до меня долетел голос дворецкого: “Мистер Ватсон, мистер Ватсон! Ландо подано!” Я поспешил к парадному входу дома – возле него уже ждал экипаж. В эту минуту на ступенях появился Холмс. Он шел, сильно прихрамывая, опираясь на палку.

– Подвернул ногу, – объяснил он. – Вы знаете, доктор, как легко они у меня подворачиваются. Пришлось позаимствовать трость мистера Френклина. Ну ничего, завтра он зайдет к нам, и я верну ее ему со своей благодарностью.

Мы сели в поезд, и нога Холмса тотчас же прошла. Мой друг пребывал в каком- то повышенно возбужденном состоянии, – признаться, я не находил для этого никаких видимых причин. Неужели его так взволновал разговор с леди Кларк? У меня он вызвал только жалость к несчастной больной, к ее явно слабеющим умственным способностям.

Следующее утро принесло очередное потрясение в виде ставшего уже почти привычным розового конверта. Холмс встретил его с поразившим меня равнодушием.

– Ну, что на сей раз пишет наш друг Эй. Би. Си.?

Я вскрыл конверт. “Все еще никаких успехов? Ай-ай! Что же это вы с полицией делаете? Ну и потеха! Куда же нам отправиться для следующего развлечения? Бедненький мистер Холмс! Право же, мне жаль вас. Если у вас опять ничего не выйдет, попробуйте снова и снова. Перед нами еще долгий путь. Следующее небольшое происшествие совершится в Донкастере двадцать седьмого августа. Пока! Эй. Би. Си.”

– Надо известить Стенли Хопкинса. – Холмс внимательно рассматривал на свет пробирку с какой-то бесцветной жидкостью. – И Уолтера Киттена тоже. У вас есть телеграфные бланки? Напишите парочку телеграмм – пусть приходят к нам сегодня в шесть часов.

Я написал телеграммы; Холмс вручил их нашему мальчику-слуге и сел на стул, стоящий против моего кресла; сцепив пальцы, он обхватил руками свои худые длинные ноги.

– Вы пригласили сегодня на шесть часов мистера Кларка.

– Ну и что же? Он не помешает. Мистер Кларк заинтересованное лицо, введем и его в курс последних новостей. А кроме того, я должен вернуть ему его превосходную палку.

Все трое приглашенных явились без опоздания, ровно в шесть, и были немедленно ознакомлены с текстом нового послания Эй.Би.Си.

– Слава Богу, на этот раз пришло вовремя. – Стенли Хопкинс передал письмо Киттену, который тут же переписал его в свой репортерский блокнот. – У нас впереди два дня. Донкастер небольшой город; быть может, на этот раз нам удастся предупредить убийство, по крайней мере вовремя оповестить его жителей с именами на букву Д.

– Сразу видно, что вы не спортсмен, – засмеялся Кларк.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что двадцать седьмого августа на ипподроме в Донкастере состоятся скачки на Большой приз и туда съедется вся Англия.

– Черт возьми, верно. Там будет тьма народа. А ведь он умен, этот безумец! Как нам лучше поступить, что вы посоветуете, мистер Холмс?

– А? Что? – Холмс стоял у окна, запрокинув голову и закрыв глаза, и молчал. Стороннему человеку показалось бы, что им овладело безразличие, но я-то знал, что эта его поза означает напряженную работу мысли.

– Я спрашивал, что нам предпринять в связи с предстоящим убийством в Донкастере? – повторил Хопкинс.

Мой друг нехотя вернулся из заоблачных высот, где витали его мысли, на нашу грешную землю.

– Я, признаться, думал не о предстоящем, а об уже состоявшихся убийствах. Мне кажется, что сейчас полезнее проанализировать то, что уже совершилось, нежели гадать о том, что только еще имеет совершиться.

– Так поделитесь с нами вашей полезной аналитикой. – В тоне Стенли Хопкинса звучала явная ирония, но Холмс сделал вид, что не замечает ее.

– Охотно. Итак, прошу внимания. – Он опустился в кресло, как всегда в минуты напряженной работы мысли, сложил кончики пальцев обеих рук вместе и начал читать лекцию с видом профессора, обращающегося к аудитории. – Когда произошло убийство в Андовере, ни у кого, включая меня, не возникло сомнений в том, что убийца – душевнобольной. Маниакальные состояния бывают весьма разнообразными и причудливыми, и не было ничего невозможного в том, что по какой-то ассоциации идей человек с нарушенной психикой проникся страстью к убийствам в алфавитном порядке. Алиса Ашер стала его жертвой исключительно из-за своих инициалов. С Бетти Барнард дело обстояло иначе. Эй.Би.Си. был явно заинтересован не только в ее имени. Кстати, он позволил себе известную поблажку, допустил отступление от своих же правил: инициалы Бетти Барнард на самом деле не Б.Б., а Э.Б. – Элизабет Барнард. Ухаживая за девушкой в течение целого месяца, Эй.Би.Си. шел на немалый риск: чистая случайность, что его за это время ни разу никто не увидел и не запомнил – ни жених Бетти, ни ее товарки, ни служащие увеселительных заведений, куда он ее водил. А между тем ничто не мешало ему совершить быстрое и легкое убийство, подобное тому, что он учинил в Андовере. Чем же могло не устроить его андоверское дело? Только одним: оно прошло незамеченным. Господа журналисты не удостоили его вниманием, зато на убийство Бетти Барнард слетелись как мухи на мед. – Уолтер Киттен смущенно кашлянул. – Расчеты Эй.Би.Си. полностью оправдались: эффектное убийство молоденькой девушки, да еще такой привлекательной, как Бетти, сразу же сделало его знаменитым, потрясло всю Англию, чуть ли не весь мир.

– “Комплекс Герострата”, – заметил я. – Ваш анализ полностью подтверждает этот диагноз. Маньяк Эй.Би.Си. хотел во что бы то ни стало прославиться, заявить о себе, утвердить себя, хотя бы и чудовищным преступлением.

– Да, такое объяснение напрашивается само собой. Но вы, Хопкинс, знаете мой метод. Всегда возможно второе решение задачи, и надо искать его. Это первое правило уголовного следствия.

– Какое же здесь возможно второе решение?

– Эй.Би.Си. мог быть действительно маньяком, какого описал нам доктор Ватсон, а мог быть вполне нормальным человеком, играющим роль такого маньяка, симулянтом, стремящимся убедить полицию и общество в том, что убийца – душевнобольной.

– Да нет! – Стенли Хопкинс даже привскочил на стуле. – Зачем убийце было играть душевнобольного? Какую пользу мог он извлечь из убийства табачной торговки и девочки-официантки?

– Никакой. Убийства в Андовере и в Бексхилле не давали ответа на мой вопрос. Не оставалось ничего другого, как ждать третьего преступления. И вот совершилось убийство сэра Кармайкла Кларка. На первый взгляд оно ничем не отличалось от двух предыдущих. Как и там, название города, имя и фамилия убитого начинались с одной буквы. Сэр Кармайкл, как и Алиса Ашер, был убит ударом дубинки, раздробившей затылочные кости черепа; подобно Бетти Барнард, он погиб во время прогулки к морю, и справочник “Эй.Би.Си.” был, как и там, положен возле головы жертвы. И все-таки это было совершенно другое убийство – далеко не бесполезное. Сэр Кармайкл Кларк был богат. Прославленный врач, он за годы работы составил солидный капитал и продал свою знаменитую практику за огромную сумму. Но кроме того, года три-четыре тому назад скончался его дядюшка, крупный предприниматель из Сан-Франциско и, будучи бездетным, все свое колоссальное состояние завещал племяннику. Именно это и побудило сэра Кармайкла уйти в отставку раньше срока. Он приобрел землю в Девоншире, на побережье, построил чудесный дом и целиком предался своей давней страсти – коллекционированию китайского и японского фарфора. Стоимость коллекции баснословна – специалисты оценивают ее в миллионы. Я ознакомился с завещанием сэра Кармайкла Кларка. Помимо мелких сумм, предназначавшихся слугам и дальним родственникам, он оставлял пятьдесят тысяч фунтов Френклину Кларку; двадцать тысяч племяннику Роберту Уильямсу, весь же основной капитал, равно как и коллекции и Коумсайд, – леди Кларк; в случае же смерти жены все должно было перейти к брату. К вам, мистер Кларк. Принимая во внимание состояние здоровья леди Кларк, у вас имелся реальный шанс в недалеком будущем стать одним из богатейших людей в Англии.

– Неужели я могу думать о каком-то наследстве, когда мой брат погиб такой ужасной смертью? – вспылил Кларк.

– Можете. Скажу больше: вы только об этом и думали все последние месяцы. Думали и сходили с ума от беспокойства. У вас были для этого реальные причины: в жизни сэра Кармайкла появилась Тора Гор, его секретарша. Вы пытались уверить меня, что ваш брат питал к этой девушке чисто отеческие чувства; вы даже продемонстрировали письмо, подтверждающее такую версию. Возможно, сэр Кармайкл и сам так думал, вернее, старался думать, но за каждой строкой его письма чувствовалось страстное увлечение Торой, и вы, будучи опытным мужчиной, не могли этого не заметить. Вы вернулись в Англию и обнаружили, что дело зашло еще дальше, чем вы могли предполагать. Я не сомневаюсь в том, что сэр Кармайкл хранил нерушимую верность своей несчастной жене, тяжело переживал ее болезнь, но несомненно и то, что после смерти леди Кларк, которая, увы, не за горами, сэр Кармайкл нашел бы утешение в Торе Гор и по истечении подобающего срока траура обрел бы с ней новое счастье. У леди Кларк имелись веские основания для ревности – тонкая женская интуиция ее не обманула. Но женитьба на Торе Гор неминуемо изменила бы все финансовые предположения сэра Кармайкла. Он, разумеется, не лишил бы вас завещанных вам пятидесяти тысяч – прекрасного состояния, дающего возможность жить вполне безбедно, но основной капитал, коллекции, имение, можно не сомневаться, переписал бы на молодую жену. Ничего подобного тому богатству, какое светит вам сейчас, вы бы уже никогда не получили. Вы не могли этого допустить. Решиться на убийство брата вам было тем легче, что вы всегда ненавидели его. Ненавидели и бешено завидовали ему. Вы были неудачником – все, на что вы оказались способны, это стать разъездным агентом брата. Сэр Кармайкл был удачлив во всем: прославленный врач, он был удостоен дворянского титула, его имя как коллекционера и знатока фарфора известно всему ученому миру; американский дядюшка-миллионер завещал ему все свое состояние, даже не вспомнив про существование второго племянника. Сэр Кармайкл любил вас, был безгранично щедр к вам; вы могли тратить его деньги, не считая, но это только усугубляло вашу ненависть. Убийство брата не только давало вам богатство – оно приносило чувство удовлетворения и победы над братом. Вы получали во владение его любимый Коумсайд-. Вы становились Кларком – владельцем знаменитой коллекции Кларка. Не удивлюсь, если у вас явилась мысль жениться на прелестной Торе Гор – это тоже стало бы вашей победой над Кармайклом. Но одно дело – решиться на убийство, и совсем другое – его осуществить. Думаю, что первой вашей мыслью было инсценировать самоубийство брата. Мотив – смертельная болезнь горячо любимой жены; средство под рукой: леди Кларк живет на уколах морфия. И все-таки вы не решились на это. Самоубийство влечет за собой судебное расследование; следователь мог бы обратить внимание на то, какую исключительную выгоду приносит вам смерть сэра Кармайкла. Была еще более веская причина. У вас имелась сестра – по возрасту как раз между вами и братом. Эта сестра вышла замуж за врача по фамилии Уильямс, друга Кармайкла. Позже между ними произошла жестокая ссора, и вы не виделись с сестрой лет два-дцать. Сейчас ни ее, ни ее мужа уже нет в живых, но у них остался сын, талантливый молодой юрист, – тот самый племянник Роберт Уильямс, которому сэр Кармайкл завещал двадцать тысяч. Он единственный, кроме вас, претендент на наследство и, уж конечно, потребовал бы самого пристального расследования всех обстоятельств самоубийства дяди. Даже если бы ваша вина не была доказана, вас могли оставить под подозрением и лишить права наследования. Вы не хотели рисковать и оказались в тупике.

И тут вас осенила поистине гениальная идея. Вероятно, вам подсказал ее железнодорожный справочник “Эй.Би.Си.”. Он надоумил вас, как можно использовать забавную случайность – то, что имя, фамилия вашего брата и название городка, где он обосновался начинаются с одной и той же буквы Си, – третьей в английском алфавите. Так родился на свет “маньяк Эй.Би.Си.”. Так замыслились и были приведены в исполнение два первых убийства, на первые буквы алфавита – Эй и Би. Это были “ложные”, “обманные” убийства, нужные лишь для того, чтобы прикрыть третье – “настоящее”. Вот только смерть старухи Ашер и Бетти Барнард были не ложью и не обманом, а трагической реальностью.

Френклин Кларк откинулся на стуле в непринужденной позе и расхохотался.

– Ну, мистер Холмс, вы неподражаемы! Вы рассказываете о моих чувствах и поступках так, словно перед вами раскрытая книга, которую вам дозволено читать и толковать, как вам вздумается. Только позвольте заметить: занимательная новелла, которую вы нам преподнесли, – плод вашей досужей фантазии и не имеет ничего общего с действительностью.

Холмс кивнул.

– Да, вы правы. Все, что я рассказал, – плод моей фантазии, а точнее, напряженной работы мозга, результат долгих размышлений – отнюдь не “досужих”. Вы знаете : я приехал в Кэрстон, даже не слыхав о существовании мистера Френклина Кларка. Я приступил к расследованию, не имея никакой предвзятой гипотезы. Я тщательно осмотрел место преступления и обнаружил на гравии следы сэра Кармайкла, следы тех, кто нашел его труп, – мистера Френклина и констебля, но я не обнаружил следов убийцы! Их не было. А между тем из того, как лежало тело, как был нанесен удар, следовало, что убийца должен был ступить на тропинку, не мог не ступить, а стало быть, оставить следы. Быть может, у него хватило сообразительности затереть их? Но в этом случае он стер бы и следы сэра Кармайкла, а они остались нетронутыми. Я долго ломал голову над загадкой, – куда девались следы четвертого человека, пока не понял: четвертого не было. Убийце незачем было скрывать свои следы: он знал, что через какие-нибудь час-полтора в этих же самых теннисных туфлях вернется к телу у всех на глазах и старые следы сольются с новыми.

Мистер Кларк снова расхохотался своим деланным смехом.

– Отличная улика – отсутствие следов! Да вы могли их просто не заметить, мы с констеблем могли их затоптать... Попробуйте предложить такую улику суду присяжных – вас просто засмеют.

– Да, – согласился Холмс. – Отсутствие следов на стол к присяжным не положишь. Нужны более веские улики. Я не сомневался, что смогу их получить, и уже обдумывал, каким способом проникнуть в ваш кабинет, когда вы сами – своей просьбой посетить леди Кларк – пришли мне на помощь. Вы были так самоуверенны, что позволили нам с Ватсоном поехать в Коумсайд одним, в ваше отсутствие. В довершение всего ваш дворецкий предложил нам дожидаться аудиенции у леди Кларк в вашем кабинете. Я смог без помех провести самый тщательный обыск и, как и ожидал, нашел неопровержимые улики, изобличающие вас, мистер Френклин Кларк, в убийстве старухи Ашер, убийстве Бетти Барнард и убийстве сэра Кармайкла Кларка – вашего брата. Вот образцы почтовой бумаги и конвертов с вашего письменного стола – они в точности совпадают с теми, которые использовал Эй. Би. Си.

– Такие конверты и бумага продаются в каждом писчебумажном магазине.

– Такие конверты и бумага продаются в каждом писчебумажном магазине. Но вам, возможно, неизвестно, а инспектор Хопкинс не может не знать, что любая пишущая машинка обладает индивидуальными чертами, как почерк человека. Если исключить совершенно новые машинки, то не найти и двух, которые печатали бы абсолютно одинаково. Вот образец шрифта пишущей машинки мистера Кларка. Сравните их со шрифтом письма Эй. Би. Си.

Хопкинс схватил оба листка, рассмотрел их в лупу и бросил на стол.

– Да, они напечатаны на одном ремингтоне.

– Но я нашел самую вескую улику из всех возможных. – Холмс взял с каминной полки массивную палку с тяжелым витым бронзовым набалдашником. – Эта палка стояла в стенном шкафу у мистера Кларка. Взгляните на набалдашник – видите эту бурую массу, застрявшую между завитками? Что это – грязь, земля? Нет, джентльмены, на сей предмет имеется “реактив Шерлока Холмса”, и он непреложно показал, что это кровь. Кровь Алисы Ашер. Кровь сэра Кармайкла.

Несколько минут мы молчали, потрясенные этими неопровержимыми свидетельствами. Наконец Френклин Кларк заговорил – голос его был абсолютно спокоен.

– Ну что ж, мистер Холмс. Ваш выигрыш. Я игрок и умею проигрывать. – Он вынул из кармана серебряный портсигар. Холмс молниеносно кинулся к нему и ударил по руке. Портсигар выпал, сигареты разлетелись по всей комнате, вместе с ними выпала и покатилась по ковру маленькая белая таблетка. Холмс быстро наступил на нее ногой.

– Проигравшемуся игроку недостаточно покинуть игорный дом, мистер Кларк. Надо сперва расплатиться по счету.

Через полчаса мы с Холмсом остались одни. Стенли Хопкинс, вызвав свистком себе на подмогу констебля, поспешил увезти арестованного; Уолтер Киттен поехал вместе с ними, чтобы присутствовать при допросе. Он долго с чувством жал руку моему другу, его глаза сияли – несомненно, в его уме уже складывалась сенсационная статья, поразившая назавтра всю Англию.

– И все же я не понимаю, – начал я, когда мы с Холмсом уселись в кресла перед камином покурить перед сном. – Зачем было Френклину Кларку привлекать к этому делу Шерлока Холмса? Стенли Хопкинс до скончания века искал бы маньяка Эй. Би. Си. по всем психиатрическим клиникам Соединенного Королевства. Мог же он направлять свои письма – коль скоро ему требовалось оповещать о себе – в Скотланд-Ярд, в какую-нибудь газету...

– Френклин Кларк совершенно точно определил свою натуру: он игрок. Он поставил на кон не только жизнь брата, но и свою собственную жизнь. Ему был нужен достойный его партнер. Но дело, конечно, не только в этом. Просчитывая свою партию на много ходов вперед, как и подобает хорошему игроку, он сообразил, что когда дойдет дело до убийства сэра Кармайкла – единственного, с его точки зрения, “настоящего” убийства, – ему понадобится опередить полицию. Если бы письмо Эй. Би. Си. пришло вовремя, сэра Кармайкла успели бы предупредить, и вся игра пошла бы насмарку.

– Так бы и случилось.

– Несомненно. Письму следовало опоздать, причем так, чтобы опоздание казалось совершенно естественным. Ошибка в адресе – это было именно то, что нужно, но “сработать” ошибка могла лишь при одном условии: если адресатом будет частное лицо. Направляй Эй. Би. Си. свои послания в Скотланд-Ярд или редакцию какой-нибудь газеты, письмо пришло бы вовремя и с неправильным адресом.

– Значит, вы сразу догадались, что ошибка в адресе сделана нарочно?

– Конечно. Убийце был нужен известный человек, связанный с расследованиями преступлений, но получающий свою корреспонденцию по домашнему адресу. Он выбрал вашего покорного слугу.

– И тем встал на свой смертный путь. Вы одержали победу над коварным и сильным врагом, Холмс. Вы сделали великое дело: благодаря вам раскрытие преступлений находится на грани точной науки. Я восхищаюсь вами.

– Я не могу принять ваших восхищений, друг мой. Три жизни – слишком дорогая цена за победу.

– Вы сохранили четвертую жизнь, спасли какого-то неведомого Д., обреченного на гибель в Донкастере.

– Может быть. Но я действительно разочарован в своем методе. Он пригоден и неплохо работает, когда преступление уже совершилось и надо найти и изобличить преступника. Но я бессилен предупредить преступление, остановить преступника у последней черты перед пропастью....

Я засмеялся.

– Ну, Холмс, вы требуете невозможного: какого-то немыслимого соединения сыщика со священником. Такое сочетание противоестественно, оно никогда не будет достигнуто.

– Как знать, – задумчиво протянул мой друг. – Как знать...