Рассказы из архива доктора Ватсона
Три года назад на аукцион «Кристи» в Лондоне была выставлена знаменитая коллекция исторических документов и произведений искусства из собрания герцогов Балморалов. Рукописную часть коллекции целиком приобрела библиотека Британского музея, и там, среди древних английских хартий и фамильных документов рода Балморалов, обнаружилось несколько пачек бумаг из архива доктора Ватсона – наиболее интересная и важная его часть. Ее составляли письма и телеграммы Шерлока Холмса к доктору за все годы их знакомства – скупые, сдержанные, на первые взгляд, холодные, но при близком рассмотрении очень внимательные и сердечные – и более сорока записных книжек и 17 увесистых томов тетрадей с записками доктора.
Профессор Гардинер, обнаружиший архив доктора среди бумаг Балморалов и высказавший любопытную гипотезу о том, как могли они туда попасть утверждает, что на подготовку записок к печати понадобится много лет. Но что уже теперь может быть опубликовано – это сборник рассказов, также обнаруженный в архиве доктора, перепечатанный на ремингтоне и вполне подготовленный к изданию. Рассказы, судя по всему, были написаны доктором в начале 20-х годов, после возвращения из армии, – как известно, в августе 1914 года доктор Ватсон, несмотря на почтенный возраст, встал в ряды защитников Великобритании и до конца войны служил хирургом, а затем начальником военного госпиталя в Портсмуте.
О существовании записок было известно и раньше: доктор неоднократно упоминал о них в своих рассказах, а иногда и проводил выдержки из них, как, например, в повести о собаке Баскервилей. Теперь появилась возможность прочесть их целиком, определить точную хронологию расследований Холмса; восстановить подробности, доктором опущенные, подлинные имена, им измененные; узнать обстоятельства тех дел, о которых в рассказах о Шерлоке Холмсе упоминается вскользь, а также совсем неизвестных. Надо ли говорить, какой интерес представит для многочисленных почитателей великого сыщика публикация этих записок!
«Доктор Джон Ватсон»
От редакции:
Три года назад на аукцион «Кристи» в Лондоне была выставлена знаменитая коллекция исторических документов и произведений искусства из собрания герцогов Балморалов. Рукописную часть коллекции целиком приобрела библиотека Британского музея, и там, среди древних английских хартий и фамильных документов рода Балморалов, обнаружилось несколько пачек бумаг из архива доктора Ватсона – наиболее интересная и важная его часть. Ее составляли письма и телеграммы Шерлока Холмса к доктору за все годы их знакомства – скупые, сдержанные, на первый взгляд холодные, но при близком рассмотрении очень внимательные и сердечные – и более сорока записных книжек и 17 увесистых томов тетрадей с записками доктора. О существовании таких записок нам было известно и раньше: доктор неоднократно упоминал о них в своих рассказах, а иногда и приводил выдержки из них, как, например, в повести о собаке Баскервилей. Теперь мы получили возможность прочесть их целиком, определить точную хронологию расследований Холмса; восстановить подробности, доктором опущенные, подлинные имена, им измененные; узнать обстоятельства тех дел, о которых в рассказах о Шерлоке Холмсе упоминается вскользь, а также совсем нам неизвестных. Надо ли говорить, какой интерес представит для многочисленных почитателей великого сыщика публикация этих записок!
Однако это дело отдаленного будущего. Профессор Гардинер, обнаруживший архив доктора среди бумаг Балморалов и высказавший любопытную гипотезу о том, как могли они туда попасть, утверждает, что на подготовку записок к печати понадобится много лет. Но что уже теперь может быть опубликовано – это сборник рассказов, также обнаруженный в архиве доктора, перепечатанный на ремингтоне и вполне подготовленный к изданию. Рассказы, судя по всему, были написаны доктором в начале 20-х годов, после возвращения из армии, – как известно, в августе 1914 года доктор Ватсон, несмотря на почтенный возраст, встал в ряды защитников Великобритании и до конца войны служил хирургом, а затем начальником военного госпиталя в Портсмуте.
Причина, по которой сборник так и не вышел в свет, становится ясной из приложенного к рукописи письма Шерлока Холмса. Приводим его дословно.
«Дорогой друг!
Я внимательно прочел Ваши рассказы и могу сказать следующее. Они не хуже – во всяком случае, ненамного хуже среднего уровня Ваших писаний. Во всем, что касается фактов, они весьма точны – я обнаружил лишь одну ошибку: охота на Джека Валентайна пришлась не на январь, а на февраль 1896 года.
Не скрою: читая Ваши очерки, я не раз вздохнул, вспоминая счастливое время, когда мы жили вместе на Бейкер-стрит под крылышком у незабвенной миссис Хадсон, и все же, рискуя Вас огорчить, настоятельно прошу: не публикуйте Вашего сборника. Вы знаете: я отошел от дел, теперь уже навсегда. Публика, непостоянная и неверная, забыла о моем существовании, и у меня нет ни малейшего желания напоминать ей о себе. Ваша публикация не доставит мне ничего, кроме десятка-другого ненужных писем и назойливых посещений – а затем еще более полного и окончательного забвения. Откажитесь от издания! Положите рукопись в свой архив – лет через семьдесят-восемьдесят какой-нибудь дотошный архивариус найдет ее и опубликует как курьез минувших дней – и наши правнуки на какой-то срок заживут нашей жизнью, взволнуются нашими заботами... Не это ли и есть истинное бессмертие?
Ваш Шерлок Холмс.
P.S. Жду Вас на Рождество. Для Вас приготовлена банка лучшего меда, какой только производили английские пчелы, и экземпляр моего наконец-то законченного и опубликованного труда о финикийских корнях корнуэльской ветви великого кельтского языка.
Ш.Х.»
Мы публикуем сборник в том виде и последовательности, в какой он представлен автором, лишь изменив одну дату, согласно исправлению Холмса, и сопроводив рассказы, там где это было необходимо, краткими комментариями. Поскольку титульного листа в рукописи нет, мы позволили себе озаглавить сборник просто: РАССКАЗЫ ИЗ АРХИВА ДОКТОРА ВАТСОНА.
МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР
За годы моей дружбы с мистером Шерлоком Холмсом каких только посетителей не видела наша уютная гостиная на Бейкер-стрит, кому не доводилось сидеть в кресле у камина, куда мой друг имел обыкновение усаживать своих клиентов! Премьер-министра сменял еврей-старьевщик, знатную леди – скромная гувернантка. Юристы и военные, студенты и сквайры, лондонские кокни*, врачи, профессора, высшая знать, вплоть до особ королевской крови, и мелкие лавочники – все эти люди, попавшие в беду и жаждущие совета, прибегали к помощи Шерлока Холмса, ожидая от него участия, содействия, а подчас и спасения жизни.
Холмс держался со всеми своими клиентами одинаково – с непринужденной любезностью и гордой непреклонностью, присущей его властному независимому характеру. Общественное положение клиента интересовало его лишь постольку, поскольку это могло иметь значение при расследовании его дела. Не было случая, чтобы Шерлок Холмс заподозрил человека лишь на том основании, что тот беден, зависим, находится в услужении – а как часто допускают подобную вопиющую ошибку профессиональные сыщики!
Помню, с каким негодованием вспоминал он расхожую фразу, произнесенную одним нашим случайным визитером: «Я человек честный, хотя и небогатый!» В то утро, с которого начинается мой рассказ, он вновь вернулся к этой теме.
– Ничего не может быть ошибочней, Ватсон, как ставить знак равенства между нравственностью человека и его общественным положением. Поверьте моему опыту: среди высших сословий преступники встречаются ничуть не реже, чем среди низших. Да, их сложнее изобличить: трудно ли отправить за решетку какого-нибудь мелкого воришку, стянувшего кошелек из кармана зазевавшегося прохожего, а попробуйте-ка призвать к ответу знатного мерзавца, огражденного от правосудия именем, родством, высоким общественным положением! Полисмен три раза в ночь обходит портовые кабаки, но и носа не сунет в аристократические клубы. Помните, когда однажды вы по свойственной вам наивности пустились восхищаться английскими загородными домами, я сказал, что в самых отвратительных трущобах Лондона не совершается столько преступлений, сколько в этих восхитительных и веселых, но уединенных владениях.
В ваших собственных рассказах реже всего в роли преступников выступают нищие и бродяги. Чего стоит очаровательная галерея убийц: потомок аристократов доктор Ройлотт из Сток-Морона, Рейгетские сквайры, Степлтон из рода Баскервилей, полковник Моран... Да, друг мой, сыщику следует брать пример с вас, врачей: вам хорошо известно, что лорд так же подвержен заразе, как и его камердинер, и – увы – так же смертен.
– Но, Холмс, как раз врачи скажут вам, что болезни и смертность весьма зависят от образа жизни, – запротестовал я. – Нищета, грязь, скученность способствуют распространению инфекций; затем профессиональные заболевания...
– Прописные истины, мой друг! Поверьте, я не хуже вашего знаю, что преступления, как и болезни, связаны с социальным положением людей и пьяные драки случаются среди матросов чаще, чем среди членов парламента. Зато должностные преступления, растраты, взяточничество – привилегия высших сословий, вместе с ожирением и геморроем. Я имел в виду не те или иные виды преступлений, но только их относительное количество. Нет, Ватсон, если бы мы могли заглянуть в сердца и головы тех солидных, респектабельных джентльменов, что разъезжают по Бейкер-стрит в собственных экипажах, и прочесть сокрытые там тайны...
Холмс, стоявший во время этой тирады у окна, прервал себя на полуслове:
– Интересно, что высматривает этот старый музейный служащий? Разглядывает номера домов, переходит улицу... Ну конечно, ему нужны мы, мой друг. Вот его звонок. Сейчас он поднимется по лестнице, войдет в комнату и на несколько дней, а может быть и недель, потребует всего нашего внимания, завладеет всеми нашими помыслами. Не уходите! Дело может оказаться занятным – такие скромные люди не обращаются к сыщику по пустякам.
На лестнице раздались тяжелые неуверенные шаги, и через минуту порог нашей гостиной переступил высокий благообразный старик в форменной тужурке. Он казался еще достаточно бодрым и крепким, но чересчур прямая неподвижная спина и скованная походка тотчас же сказали моему профессиональному взгляду врача, что человек этот страдает жестокой подагрой.
– Доброе утро, сударь, – приветствовал его Холмс, поднимаясь с кресла и встречая посетителя с тем непринужденным радушным видом, который он так умело напускал на себя. – Присаживайтесь к столу и разрешите предложить вам чашечку кофе. После бессонной ночи ничего не может быть лучше чашки крепкого кофе! Вы ведь прямо с ночного дежурства, не так ли?
– Вообще-то я заходил домой, – смутился наш посетитель, – но от чашки кофе никогда не откажусь. Отличный кофе, сэр! Прошу прощения, – старик поставил чашку на поднос. – Я сижу за вашим столом, пью ваш кофе, а даже не назвал себя. Меня зовут Джеймс Уизли, я служу ночным сторожем в музее восковых фигур мадам Марсо на Бейсуотер-Роуд. Дежурю с восьми вечера до восьми утра. Не очень-то это легко для человека моего возраста, но ночному сторожу платят вдвое больше, чем дневному смотрителю. Не всякий способен провести ночь один на один с этими восковыми джентльменами; многим они действуют на нервы. Для меня-то они – все равно что мебель... По крайней мере, так было до недавнего времени.
– Ну, и что же произошло в недавнем времени?
– Вот об этом, мистер Холмс, я и хотел бы вам рассказать. Вы, конечно, бывали в нашем музее?
Холмс покачал головой:
– Как-то не пришлось.
– Да что вы! Люди приезжают со всего света, чтобы только побывать в музее мадам Марсо! Пойдите, сэр, непременно пойдите! Не пожалеете... Ну, раз вы не видели, придется вам пояснить. Есть в музее, мистер Холмс, так называемый «Зал ужасов». Там представлены самые страшные преступники Англии, известные судьи и палачи, а также подлинные орудия казни. Последняя виселица, стоявшая в Тауэре, – теперь у нас. Повешенный, разумеется, из воска, но очень впечатляет. Случается, дамы падают в обморок...
– Да, и что же?
– В этом зале, мистер Холмс, устроены, ну, как бы «живые картины». В них представлена история молодого человека из хорошей семьи, пристрастившегося к картам, вину, опустившегося на дно и кончившего тюрьмой... В последней сцене судебный пристав зачитывает смертный приговор и палач надевает осужденному на голову мешок. Да... Ну, а первая картина называется «Игорный дом». В ней изображено, как два негодяя обирают легковерного юношу. Игроки сидят за столом; молодой человек лицом к нам, а старый шулер спиной, у самого барьера, и карты его все на виду. Так вот, однажды, в апреле, сэр, пришел я принять дежурство у дневного смотрителя, подошел к этой сцене, смотрю – а старик сбросил карты: было их восемь, а осталось пять. Я тогда подумал, что это шутки какого-нибудь посетителя. У нас это случается: смотритель недоглядит, а кто-нибудь и пририсует даме усы жженой пробкой или подвесит Наполеону мочальную бороду. Я расспросил Томаса, смотрителя зала, но он клялся, что никуда не отлучался и ничего такого не было. Томас порядком испугался: у нас многие верят, что восковые фигуры по ночам оживают и ведут себя как люди, только я всегда считал это чепухой, и внучка моя Мегги – она у меня образованная, сэр, настоящая леди – так она только посмеялась над подобными выдумками, когда я ей рассказал. Я и думать забыл про тот случай.
Только примерно два месяца спустя, в июне, история повторилась: было у старого мошенника пять карт – я тогда ничего не стал трогать и поправлять, так вот – вместо пяти карт стало целых четырнадцать, еле в пальцах держались. Но главное: когда я вечером принимал дежурство, этого не было, могу поручиться! Честно говоря, мне стало не по себе, я уже подумывал – не обратиться ли в полицию, но Мегги страшно рассердилась на меня, сказала, что все это вздор, что если я сообщу полиции, мое имя попадет в газеты, а это повредит ее репутации. Девочка просто дрожит за свою репутацию, ведь она работает личным секретарем у самого лорда Хьюма. Вы, конечно, знаете лорда Хьюма?
– Известного спортсмена и коннозаводчика?
– Да. Эти знатные господа требуют от своих служащих такой безупречной репутации, какой не ждут и от принцев крови! Ну, я не стал поднимать шума, только с тех пор мне уже не так спокойно в музее, как раньше. Ночной дежурный обязан каждые два часа обходить все залы, а я, между нами говоря, не могу заставить себя зайти в «Зал ужасов». Постою в дверях и бегу обратно. А ведь это непорядок, мистер Холмс, и по-настоящему меня бы следовало уволить...
– Ну-ну, вы слишком щепетильны. Как я догадываюсь, история с картами продолжилась?
– Продолжилась, мистер Холмс. Сегодня ночью старый греховодник снова сменил карты. Теперь их девять. Я ничего не стал говорить Мегги, когда она зашла за мной, – добрая девочка всегда провожает меня в музей и из музея с того самого случая, когда проклятая подагра прихватила меня прямо на улице и я попал в больницу. Я дождался, когда она ушла на работу, и поспешил к вам. Я слышал о вас, мистер Холмс, слышал от Генри Бейкера из Британского музея, которому вы помогли, когда с ним случилась беда... О сэр, помогите и мне или по крайней мере попытайтесь пролить хоть немного света на этот мрак!
Холмс улыбнулся.
– Помните Генри Бейкера, Ватсон? Ту занятную историю с рождественским гусем и голубым карбункулом? Вы недурно описали этот случай. – Ну что ж, мистер Уизли, я займусь вашим делом. Мы с моим другом выслушали в этой комнате немало странных историй и имели счастье внести мир во многие встревоженные души. Надеюсь, нам удастся сделать то же и для вас.
– Благослови вас Бог за ваше обещание! С этой историей я потерял всякое душевное спокойствие. Я человек небогатый, мистер Холмс, но вы увидите, что я умею быть благодарным.
– Не беспокойтесь. Мне не нужно никакого вознаграждения, так как моя работа и служит мне вознаграждением. Вряд ли у меня будут какие-нибудь расходы, но если понадобится, вы мне их возместите, когда вам будет угодно. Когда мы сможем посетить вас в музее и без помех осмотреть ваш «Зал ужасов»? Начиная с восьми вечера? Превосходно. Мы будем у вас сегодня в восемь.
– Только идите не с парадного входа, он в это время закрыт, а со служебного. Пройдете вдоль фасада, что выходит на Бейсуотер-Роуд, свернете в переулок – там, за углом, служебный вход. Звонок проведен в дежурную комнату. Я буду ждать вас.
– До свидания, мистер Уизли, надеюсь, мне удастся вернуть вам душевное спокойствие.
– И в самом деле загадочно, – заметил я, когда звук шаркающих шагов затих на лестнице. – Как вы думаете, что все это значит?
Холмс пожал плечами.
– У меня еще нет фактов. Строить предположения, не зная всех обстоятельств дела, – грубейшая ошибка. Это может повлиять на дальнейший ход рассуждений. Незаметно для себя человек начинает подгонять факты к своей теории, вместо того, чтобы строить теорию на фактах. Отложим все предположения до посещения музея.
Мы отправились в музей пешком, наслаждаясь чудесным августовским вечером. По оживленным улицам сновал праздный люд, экипажи проносились взад и вперед, шурша колесами; окна верхних этажей пылали золотом заходящего солнца, а внизу уже сгущались сумерки, и витрины вспыхивали одна за другой газовым светом. Среди всей этой летней суеты музей восковых фигур мадам Марсо на Бейсуотер-Роуд казался угрюмым и каким-то незрячим со своими спущенными белыми шторами на высоких окнах. Мы обошли его справа и, завернув в переулок, увидели низкий сводчатый подъезд с горящим над ним фонарем. Холмс дернул звонок – он глухо звякнул где-то в глубине дома, и тотчас же послышались знакомые шаркающие шаги; в подъезде распахнулась дверь.
– Ну, джентльмены, по вам можно время проверять не хуже, чем по Большому Бену, – радостно приветствовал нас Уизли. – Милости прошу, милости прошу.
Он провел нас в дежурную – чистенькую уютную комнату, отделанную деревянными панелями, с беленым потолком и большим столом посередине. На спиртовке у окна кипел чайник. Уизли засуетился:
– Теперь уж позвольте мне угостить вас кофе. Я его варю по собственному рецепту и льщу себя надеждой, вы оцените мое искусство.
– Непременно, мистер Уизли, только сначала я хотел бы осмотреть ваш «Зал ужасов».
– О, конечно, конечно.
Уизли взял свой фонарь и провел нас служебным коридором к двери, выходящей на мраморную лестницу, двумя пологими маршами поднимающуюся от парадного входа наверх, в залы музея. На лестнице было уже совсем темно, только в полукруглое окно над входом тускло лился с улицы вечерний свет. Уизли повел нас вниз – там, в подвале, как и подобает средневековому застенку, помещался знаменитый «Зал ужасов». Старик отпер огромным ключом низкую сводчатую, окованную железом дверь, и на нас пахнуло холодом настоящей тюрьмы.
Должен сознаться со стыдом, что никогда за все время моего сотрудничества с Холмсом и участия в его расследованиях не испытывал я такого мерзкого, унизительного страха, как во время этого абсолютно безопасного ночного посещения «Зала ужасов» музея восковых фигур мадам Марсо. Свет фонаря выхватывал из темноты страшные лица, изборожденные следами всех пороков; растопыренные мертвые пятерни, казалось, готовы были вцепиться в наши плечи... Неудивительно, что здесь могли родиться самые фантастические легенды об оживающих куклах! Я вздохнул свободнее, когда мы достигли, наконец, противоположной от входа стены и Уизли зажег газовый рожок над картиной «Игорный дом».
В нише, отгороженной от зала барьером, обитым, как в театральной ложе, красным бархатом, на фоне пышных драпировок располагалась группа из трех фигур. Вглубине, лицом к нам, сидел за ломберным столом миловидный молодой человек в пудреном парике и камзоле XVIII века. Напротив него, у самого барьера, помещался его партнер – старик с лицом столь мерзким, что самый неискушенный зритель не мог не угадать в нем отпетого шулера и негодяя. Оба игрока держали в руках раскрытые веером карты. На столе лежали отобранные ими взятки; перед стариком – порядочная горка монет, перед молодым игроком – одна, очевидно, последняя монета. Третий персонаж, молодой человек столь же отталкивающей внешности, как и старик, заглядывал в карты юноши и, выставив два пальца из-за его плеча, подавал знаки своему сообщнику. Разбросанные по полу карты свидетельствовали, что игра идет уже давно; целая батарея бутылок и рюмок довершала картину вопиющего разврата.
Холмс тотчас же отыскал в барьере дверцу, которую я, конечно, не заметил, и, отперев задвижку, вошел в нишу. Вооружившись лупой, он тщательно осмотрел фигуры, стол, все предметы на нем и на полу; затем вынул карты из рук обоих игроков и аккуратно вложил в свою записную книжку. В довершение, подняв с полу стопку карт, Холмс поместил их в пальцы восковых фигур взамен вынутых, вышел в зал, заперев за собой задвижку, и объявил, что видел все, что следовало увидеть, а теперь хотел бы задать Уизли несколько вопросов.
– Только лучше нам поговорить в дежурной комнате за чашкой кофе. Что-то мне здесь не по себе, – шепнул мне мой друг, следуя за стариком. – Так и представляю себе, что когда-нибудь мою персону поместят в этом зале где-нибудь между Джеком Кетчем и Джеком Потрошителем*.
После «Зала ужасов» дежурная комната показалась нам особенно теплой и уютной, а кофе, приготовленный Уизли, особенно вкусным.
– Как я понимаю, – приступил к расспросам Холмс, – в картине сегодня не менялось ничего, кроме карт в руке старика. А как было в прежние разы?
– Тоже ничего не менялось. Только старый шулер орудовал со своими картами.
– Так я и думал. Вы не помните, какого точно числа произошла первая замена?
Уизли наморщил лоб.
– Это было за два-три дня до того, как я попал в больницу, а в больницу я попал 5 апреля.
– Значит, 2-го или 3 апреля. А какие карты были тогда вложены в руку старику вы, вероятно, не можете сказать?
Уизли покачал головой.
– Нет, мистер Холмс, не могу. Помню только, что там было два пиковых валета. Тот, кто подменял карты, видно, не знал, что в экарте играют в одну колоду.
Холмс удовлетворенно кивнул.
– Это уже кое-что. А когда был второй случай?
– Это я скажу вам совершенно точно – 13 июня, в день рождения моей Мегги. Я тогда приготовил ей в подарок дамские часики с синей эмалью. Ей так хотелось иметь такие! Я потратил на них больше половины месячного жалованья, да только кого же мне и баловать, как не внучку! Она ведь у меня одна, джентльмены, ее отец, мой сын, служил боцманом на «Черном принце», который исчез вместе со всей командой – помните, наверное, этот случай? – шесть лет назад у берегов Португалии, в нескольких лигах севернее Опорто. Его жена, моя невестка – она француженка, – работала до замужества гувернанткой в одном семействе – так вот, она уехала во Францию, вышла второй раз замуж и живет неплохо. Но Мегги – ей тогда было всего-то шестнадцать лет – не захотела оставить старого деда. Нелегко нам пришлось, пока она не кончила курсы машинисток и не получила работу у лорда Хьюма. Это была такая удача! Подумать только – личный секретарь самого лорда Хьюма! Да и то сказать – лучшей секретарши ему не найти: Мегги отличная машинистка и стенографистка, а по-французски говорит как на своем родном языке...
– В тот раз, вы говорили, карт было четырнадцать, – прервал Холмс разболтавшегося старика. – А как вы полагаете, карты были заменены или добавлены к тем пяти?
– Пожалуй что прибавлены. Во всяком случае, два пиковых валета там были. А еще два бубновых туза и две пятерки треф.
– Ну, а последний случай сегодня, 10 августа. Что ж, Уизли, я подумаю над этой загадкой и сообщу вам тотчас же, как только мне самому что-нибудь станет ясно.
Старик проводил нас до двери.
– Скажите мне только одно, сэр: вы не находите в этой истории ничего сверхъестественного?
Холмс улыбнулся и потрепал Уизли по плечу.
– Нет-нет, уверен: дьявольские козни тут ни при чем. Можете быть совершенно спокойны. Доброй ночи!
Мы вернулись на Бейкер-стрит. После ужина, едва служанка убрала со стола, Холмс расстелил на нем лист белой бумаги и, разложив в два ряда карты, принесенные из музея, принялся внимательно их изучать.
– Итак, Ватсон, это, во всяком случае, не шутка!
– Почему вы так уверены?
– Во-первых, если бы единственной целью того, кто подменял карты, было намерение подшутить над музейными служащими, то представив, будто фигуры по ночам оживают и играют в экарте, он уж, верно, не ограничил бы свои манипуляции одними только картами старика – дал бы в руки игрокам бокалы, или передвинул деньги от старого игрока к молодому, или... да мало ли что еще можно было придумать. Но в картине ничего, кроме карт старого шулера, не трогали и не меняли.
– Так утверждает Уизли...
– И он прав, я могу подтвердить: на всем, кроме карт старика, лежит тонкий, еле уловимый налет пыли, ускользающий от метелки уборщиков.
– А может быть, шутник смог дотянуться через барьер только до руки старика?
– Нет, Ватсон, он не мог дотянуться через барьер до руки старика, он должен был зайти за барьер. А во-вторых, вглядитесь в эти карты. Вот этот ряд – карты из руки молодого игрока, а эти – старого шулера. Что вы можете о них сказать?
– Они от разных колод.
– Не только. Карты молодого человека выгорели и пожелтели – их, очевидно, не меняли с тех пор, как были сделаны эти картины – по мотивам гравюр Хогарта*. А карты старика новехонькие. Тот, кто подменял их, принес колоду с собой. Почему он не воспользовался теми картами, что так обильно разбросаны по столу и полу? Ответ напрашивается сам собой: ему было небезразлично, какие карты будут вложены в руку старику.
– Вы думаете, что карты имеют какой-то особый смысл?
– Я думаю, что карты служат своеобразным шифром. Я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором небольшого научного труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, однако вынужден признаться, что подобный шифр для меня – совершенная новость. Каждая карта, вероятнее всего, соответствует букве, как это обычно бывает в шифрованном письме. При их помощи передаются какие-то сообщения.
– Тогда понятно, откуда взялись эти парные валеты и тузы: в слове или словах некоторые буквы встречались по два раза.
– Совершенно верно.
– И все-таки, Холмс, – заметил я после короткого размышления, – у меня есть серьезнейшие возражения против вашей гипотезы. Дотянуться через барьер до руки шулера, как вы утверждаете, нельзя. Зайти за барьер в присутствии публики и смотрителя зала невозможно. Чтобы подменить карты, нужно было дождаться, пока все уйдут из музея. Спрятаться-то там, положим, нетрудно, но остаться на всю ночь одному в этом проклятом «Зале ужасов»? Бр-р, да я ни за какие блага мира не согласился бы пробыть там и час. Любой другой способ сообщения лучше этого!
Холмс рассмеялся:
– Вполне с вами согласен. Но ваши соображения справедливы лишь в том случае, если карты подменял кто-то посторонний. А если это был кто-то свой? Ну, скажем, тот же Томас, дневной смотритель, о котором мы ничего не знаем. Ему не составило бы труда в любой момент зайти за барьер и вложить карты в руку фигуре.
– Пожалуй. Но что мог Томас – или кто бы то ни было – передавать таким образом?
– Не имею ни малейшего представления. Все что угодно. Необходимо расшифровать тексты – тогда мы узнаем и имя автора, и его намерения, скорее всего весьма сомнительные, а может быть, и преступные, коль скоро он прибегает к подобным ухищрениям.
– А вы способны разгадать этот карточный шифр?
– Нет, Ватсон. В моем распоряжении всего одно, последнее послание, и еще нам известно, что в предыдущих случаях однажды было два бубновых туза и дважды – два пиковых валета. Да, еще две пятерки треф, но пятерка треф имеется и в последнем тексте. Этого недостаточно. Придется подойти к делу с другой стороны. Где у нас старый «Таймс»?
– В чулане.
Холмс провел вечер, роясь в кипах газет, которыми был завален один из наших чуланов. Я ушел спать около полуночи, оставив его за этим занятием, а проснувшись утром, увидел, что он стоит у моей кровати.
– Вставайте, Ватсон! Шоколад на столе.
Одет он был не по-домашнему. Обычно он поднимался с постели поздно, но теперь часы на камине показывали лишь половину седьмого. Я посмотрел на него с удивлением и даже несколько укоризненно. Сам я был верен своим привычкам.
– Весьма сожалею, что разбудил вас, но нам необходимо застать Уизли до того, как он в восемь часов сдаст дежурство.
– Но разве вы...
– Все объяснения потом. В вашем распоряжении двадцать минут.
Пока я, обжигаясь, пил шоколад, Холмс достал из ящика стола две колоды карт и, сверяясь с какой-то запиской, отобрал около дюжины. Вложив их в записную книжку, он осведомился, готов ли я.
Мы застали Уизли в залах: там шла уборка, и наш друг, облаченный в бязевый передник, наблюдал за уборщиками и сам обмахивал лица восковых фигур метелкой из перьев. Наше появление порядком его удивило.
– Вот не ожидал, мистер Холмс, что вы придете так скоро! Неужели узнали, чьи это проделки?
– Полагаю, что да. Смею вас заверить: это просто глупые шутки одной... одного шалопая – мне не хотелось бы его вам называть. Даю честное слово, что больше этого не повторится.
Лицо Уизли расплылось в добродушной улыбке.
– Можете не называть, мистер Холмс, я и сам знаю – кто: Томас, конечно. Скверный мальчишка! Следовало бы надрать ему уши, ну да бог с ним. Если вы говорите, что больше этого не повторится...
– Готов поклясться. Могу я еще раз взглянуть на ваш «Зал ужасов»?
– Сделайте одолжение.
Ярко освещенный, «Зал ужасов», в котором, как и во всем музее, шла уборка и служители, орудуя метелками и швабрами, громко перекликались, довольно бесцеремонно обращаясь с великими преступниками, производил куда менее мрачное впечатление, чем вчера ночью, при тусклом свете фонаря. Холмс прямо проследовал к картине «Игорный дом», зашел за барьер и вложил в руку старику принесенные с собой карты.
– Ну вот, – удовлетворенно произнес он, – не трогайте эти карты, Уизли, пусть остаются в руке фигуры. И поскорее забудьте все ваши страхи. С ними покончено. Да, вот еще что, – добавил он, направляясь к выходу. – Ваша внучка Мегги не очень-то серьезно отнеслась к вашим тревогам. Она ведь сейчас придет за вами? Очень прошу вас, покажите ей карты в руке старого шулера, скажите, что снова произошла замена.
Уизли казался удивленным.
– Но, мистер Холмс, ведь вы же сами вложили эти карты в руку фигуре! Конечно, если вы просите, я покажу ей, разве я могу вам в чем-нибудь отказать! Если бы вы знали, какое успокоение внесли мне в душу, благослови вас Бог!
Мы вышли в переулок через служебный вход. Я свернул было в сторону Бейсуотер-Роуд, но Холмс, перейдя на другую сторону переулка, остановился у афишной тумбы и принялся читать какое-то объявление, украдкой поглядывая на служебный вход. Ждать пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, как со стороны Бейсуотер-Роуд показалась девушка, очень хорошенькая, скромно, но изящно одетая. Она вспорхнула на ступени подъезда, дернула ручку звонка и исчезла за дверью.
– Полагаю, это Мегги Уизли, – сказал Холмс. – Подождем, они, вероятно, скоро выйдут.
Прошло, однако, не менее получаса, прежде чем старик Уизли и его внучка вышли из музея. Я взглянул на лицо Мегги и поразился – казалось, за этот короткий срок девушка перенесла тяжкую болезнь. Она была бледна как восковая фигура, в широко раскрытых глазах застыл ужас. Холмс толкнул меня за тумбу, но Уизли и не взглянул в нашу сторону. Он суетился около внучки; до нашего слуха долетел его встревоженный голос:
– Мегги, милая, позволь мне привести кеб! – и ответ девушки:
– Нет, дедушка, не надо, я хочу пройтись пешком. Ты не волнуйся – это просто мигрень...
Дед и внучка вышли на Бейсуотер-Роуд и скоро затерялись в толпе. Мы молча шли следом. На углу Холмс взял кеб, довез меня до дома, а сам отправился дальше, пообещав вернуться к ленчу.
Вернулся он только под вечер и в таком мрачном настроении, в каком я, кажется, еще ни разу его не видел. Отказавшись от ужина, он ушел к себе, и я до поздней ночи слышал тихие заунывные звуки его скрипки. И на следующий день он вышел к завтраку молчаливее и сумрачнее обычного, но я все-таки решился задать ему вопрос, уже сутки вертящийся у меня на языке:
– Итак, Холмс, как я догадываюсь, виновница всей этой кутерьмы – Мегги Уизли?
Холмс кивнул.
– Значит, вам все-таки удалось прочесть шифр?
Холмс кивнул еще раз.
– Но как?
Холмс бросил на меня свирепый взгляд.
– От вас не отвяжешься, – огрызнулся он, но тут же, улыбнувшись, поспешил добавить мягко: – Мой дорогой Ватсон, простите меня, ради бога. Конечно, вы вправе знать решение этой маленькой алгебраической задачи с одними неизвестными. Ничто так не развивает логическое мышление, как математика. Я рассуждал следующим образом: кто-то систематически передает кому-то сообщения о чем-то, что произошло или должно произойти в ближайшее время. Конечно, эти сообщения могут быть сугубо личного характера, но нельзя исключить и того, что они относятся к каким-то событиям, происходящим в соответствующие дни в Лондоне. Я, как вы помните, взялся за подшивку «Таймса», проглядел уголовную хронику, политическую, светскую, спортивную и в конце концов обнаружил некую закономерность. Первое сообщение появилось 2-го или 3 апреля, а 5 апреля ежегодно проходят грандиозные скачки «Гранд нэшнл» на ипподроме «Айнтри» близ Ливерпуля. Второй раз карты сменились 13 июня, а 15-го в Винчестере проходили большие конные состязания на кубок принца Уэльского. Наконец, последняя перемена случилась позавчера, а сегодня...
– Ну конечно, – воскликнул я. – Сегодня, можно сказать, гвоздь конно-спортивного сезона – Большое Дерби!
– Совершенно верно. Сообщения всякий раз появлялись за два дня до значительных конных состязаний. И тут я вспомнил, что Мегги Уизли – личный секретарь лорда Хьюма, крупнейшего в Англии коннозаводчика, чьи лошади неизменно участвуют в соревнованиях и почти всегда завоевывают первые призы. В апреле первое место занял жеребец лорда по кличке Карат. Помните: пять карт, два валета пик, очевидно, соответствующие букве А... Все сходится как нельзя лучше.
– Господи помилуй, ну конечно!
– Кубок принца Уэльского снова получила лошадь лорда Хьюма – Одинокая Звезда...
– Постойте, постойте: четырнадцать карт, два валета, соответствующие букве А, два бубновых туза, очевидно, соответствующие букве З...
– И две пятерки треф – О. Наконец, на Дерби были заявлены три лошади лорда: знаменитый Карат, Баярд – победитель прошлого сезона и никому еще не известный жеребец-трехлетка по кличке Сен-Виктор. Очевидно, именно этому имени и соответствуют те девять карт, что были вложены позавчера в руку старого шулера.
– Но кому и зачем передавала Мегги эти сообщения?
– На второй ваш вопрос ответить легче, чем на первый. Вокруг больших скаковых конюшен всегда вертятся букмекеры, разные «жучки», пытающиеся выведать верные сведения о лошадях, участвующих в состязаниях. Не слишком разборчивые игроки в тотализатор, не брезгующие сведениями, полученными путем подкупа и шпионажа, готовы хорошо заплатить за одно только имя фаворита. В конюшне у лорда Хьюма – опытного лошадника, разумеется, знали об этих фокусах и принимали меры против шпионов, но мог ли лорд предположить, что шпионкой окажется его секретарша, юная девушка, казалось бы, столь далекая от спортивных страстей! Что же до вашего первого вопроса, то мне пришлось-таки поездить и порасспрашивать, чтобы узнать, кому адресовались сообщения. У меня есть кое-какие ипподромные знакомства, и я узнал, что в апреле буквально сорвал тотализатор сэр Годфри Мортон. Неплохой куш получил он и в июне...
– А кто такой этот Годфри Мортон?
– Один из худших людей в Англии. Он происходит из аристократической семьи, получил прекрасное образование и хорошее состояние, но все промотал в карты и на скачках. Опаснейший субъект, игрок, отъявленный негодяй, человек без сердца и совести. Сейчас ему лет сорок, но он все еще очень красив и у золотой молодежи служит законодателем мод и светских манер. У женщин он пользуется необыкновенным успехом, они готовы для него на все, хотя ни одной он не принес ничего, кроме горя и позора. Одному дьяволу известно, как он сумел поработить волю Мегги Уизли, но так или иначе она сделалась послушным орудием в его руках и для него забыла свой долг, свои обязанности по отношению к хозяину. Есть категория женщин, у которых любовь к мужчине преодолевает все другие чувства. Но девушка так боялась за свою репутацию и за свое место секретаря лорда Хьюма, что не решалась писать Мортону, не решалась видеться с ним перед скачками, и придумала весьма хитроумный способ передавать свои сообщения. В музее восковых фигур она как дома, может легко подменить карты в любое время. Любящий дедушка никогда бы ее не заподозрил.
– Все это совершенно очевидно. Вы, как всегда, попали в точку.
– И все-таки моя гипотеза требовала проверки. У меня не было полного алфавита, только те карты, которые составляли имя «Сен-Виктор», и еще А – валет пик и З – бубновый туз, но этого хватило, чтобы составить слова: «Все известно». Я вложил карты в руку восковой фигуры, попросил Уизли показать их внучке – вы сами видели ее реакцию.
– Что же вы намерены делать?
– Принимая во внимание все обстоятельства, – ничего. У меня нет ни малейшего желания омрачать жизнь этому славному старику, да и его внучке тоже. Возможно, я укрываю мошенницу, но зато спасаю ее душу. С этой девицей ничего подобного не повторится – она слишком напугана и больше не решится на подобные штуки.
– Неужели вы дадите Мортону выиграть и на этот раз? – возмутился я.
– Ну нет, – усмехнулся Холмс. – Вчера я побывал у лорда Хьюма и сообщил ему, разумеется, не упоминая о его секретарше, что сведения из его конюшни стали достоянием мошенников. Сен-Виктор сегодня не выйдет на старт. Это все, чем я могу наказать сэра Годфри. Помните? Как раз перед приходом Уизли я толковал вам о том, как трудно изобличить преступника, защищенного от правосудия знатностью, высоким положением... Да, небольшая честь для сыщика – схватить за шиворот пьяного матроса, ударившего ножом своего собутыльника, а попробуйте-ка вывести на чистую воду вот такого Мортона!
Однако наказание Холмса оказалось куда действеннее, чем можно было предполагать. Два дня спустя аристократический Лондон был потрясен известием о самоубийстве сэра Годфри Мортона. Он застрелился в отеле «Континенталь»; причиной самоубийства, видимо, послужили денежные затруднения: сумма его долгов приближалась к двадцати тысячам фунтов стерлингов. Клубные приятели Мортона мистер Меррей и сэр Джон Харди показали, что сэр Годфри ожидал получения весьма крупной суммы денег и обманулся в своих ожиданиях.
Все это я прочел Холмсу вслух за завтраком. Он долго молчал, кроша узором хлеб на скатерти.
– Что ж, – вымолвил он наконец. – Может быть, жестоко так говорить, но для Мегги Уизли самоубийство Годфри Мортона истинное спасение. Не в первый и, боюсь, не в последний раз становлюсь я косвенным виновником смерти какого-нибудь негодяя, но не могу сказать, чтобы эта вина тяжким бременем легла на мою совесть.
«Со времени трагедии, которая завершила нашу поездку в Девоншир, мой друг успел расследовать два очень серьезных дела. В первом из них ему удалось разоблачить полковника Эпвуда, замешанного в скандале, разыгравшемся за карточным столом в клубе «Патриций», во втором – полностью снять с несчастной мадам Монпенсье обвинение в убийстве падчерицы, молоденькой мадемуазель Карэр...» («Собака Баскервилей»)
СКАНДАЛ В КАРТОЧНОМ КЛУБЕ
Ни одно из многочисленных расследований Шерлока Холмса не приносило ему такой громкой славы, как дело о собаке Баскервилей. Фантастический характер преступления, высокое положение жертв – все это возбуждало острый интерес публики и привлекало на Бейкер-стрит множество посетителей, стремящихся узнать подробности из первых рук.
Холмсу претил всякий шум вокруг его имени. Он шел на все, лишь бы избежать назойливых расспросов, довольно бесцеремонно предоставляя мне сомнительное удовольствие удовлетворять любознательность и выслушивать восторженные восклицания своих бесчисленных почитателей. Вот и в то утро, едва заслышав звонок в прихожей и мужской голос, осведомлявшийся о мистере Шерлоке Холмсе, мой друг, схватив непрочитанный «Таймс», буркнул: «Меня нет дома», – и скрылся в своей спальне.
Визитная карточка, принесенная нашим мальчиком-слугой, сообщала: «Джеймс Лоуренс, директор-распорядитель карточного клуба «Патриций». Пиккадилли, 78; Уайтхолл-Террас, 7». Вслед за карточкой появился сам мистер Джеймс Лоуренс – солидный, представительный мужчина лет пятидесяти в безупречном фраке с белоснежным пластроном и с таким отчаянием в глазах, что я сразу понял: на Бейкер-стрит его привело отнюдь не праздное любопытство.
– Мистер Холмс? – осведомился он.
– К сожалению, мистера Холмса нет дома! – смущенно пробормотал я. – Но если вы расскажете мне...
– Нет дома! – Директор-распорядитель театрально заломил руки. – Боже мой, я так рассчитывал на него!
– Если вы расскажете мне, что у вас за дело к мистеру Холмсу, я тотчас же передам ему, как только он вернется.
– Но время не ждет! Я должен принять решение тотчас же, незамедлительно. В шесть часов начнут съезжаться члены клуба и гости. Я надеялся получить совет мистера Холмса по неотложному, животрепещуще-важному для клуба вопросу! Какое несчастье, что я не застал его!
– Ватсон, усадите его в кресло, поближе к камину, и приготовьте грог, ему необходимо успокоиться, – Холмс не мог не услышать из своей спальни громогласные сетования нашего гостя и спустился в гостиную, нимало не помышляя о том, что своим появлением выставляет меня самым отъявленным лгуном. К счастью, мистеру Лоуренсу было не до соображений такого рода.
– Мистер Холмс! – возликовал он. – Вы вернулись! Какое счастье!
– Ну-ну, выпейте грога и спокойно, не суетясь, расскажите подробно, что такого произошло к карточном клубе «Патриций», – Холмс заглянул в визитную карточку нашего гостя, – чтобы повергнуть в полнейшее смятение его директора-распорядителя. Располагайте мною. Что вас встревожило?
Мистеру Лоуренсу потребовалась минута или больше того, чтобы отдышаться и побороть волнение. Наконец он провел платком по лбу, решительно сжал губы и повернулся к нам.
– Я все расскажу, мистер Холмс, но сначала должен сделать некоторое, так сказать, предуведомление. «Патриций» – самый привилегированный карточный клуб в Лондоне, а стало быть, и во всей Британской империи.
– Я слышал об этом, – заметил Холмс. – Говорят, стать вашим членом труднее, чем членом парламента.
– Пожалуй. Члены нашего клуба – воистину «патриции», представители самых богатых, именитых и влиятельных фамилий Соединенного Королевства. Клуб был основан 50 лет назад герцогом Честерским, дедом нашего нынешнего председателя. С тех пор ни одно темное пятно, ни одно скандальное происшествие не омрачили его имени.
– Да, для карточного клуба это редкость.
– Разумеется, такая репутация не создается сама собой. Члены правления принимают все меры для того, чтобы честь клуба оставалась безупречной и даже тень чего-либо сомнительного не коснулась «Патриция». Одна из таких мер заключается в том, что карты, идущие у нас на игорные столы, изготавливаются по особому заказу и по индивидуальным рисункам. В продажу они не поступают. Вот уже более двадцати лет нам поставляет карты известный печатный дом «Брукман и сын». Каждый месяц от них поступает партия из тридцати пакетов – по десять дюжин колод в каждом. Пакеты хранятся в кладовой, примыкающей к моему кабинету. Ключ от нее имеется только у меня, никто не может зайти в кладовую иначе, как в моем присутствии.
Сегодня утром, как обычно, наш старший служитель Гаррис явился в десять часов, чтобы достать карты из кладовой и приготовить их к вечеру. Заперев дверь кладовой, он понес пакет к столику у окна в моем кабинете, дабы у меня на глазах распечатать его и разложить колоды в специальные «карточницы». Вероятно, он сделал какое-то неловкое движение – бумажные бандероли, скрепляющие пакет, разорвались, колоды разлетелись по всему кабинету. Одна попала на мой стол. Пока Гаррис с извинениями ползал по полу, собирая карты, я машинально взял колоду в руки. Что-то в рисунке рубашки показалось мне необычным. У меня на столе под стеклом лежат образцы наших карт – лица и рубашки. Я сравнил колоду из пакета с образцом... Мистер Холмс! Вообразите себе мой ужас, когда я обнаружил на рубашке крап! Шулерский крап! Я схватил лупу, распечатал колоду и пересмотрел карты одну за другой – сомнений быть не могло. Колода была крапленой.
Я выслал под каким-то предлогом Гарриса из кабинета и перебрал все 120 колод – они были крапленые, джентльмены, все до единой. Вот, взгляните.
Холмс взял оклеенную тонкой бумажной лентой колоду, осмотрел сначала снаружи, затем жестом заправского игрока слегка согнул – лента с треском соскочила. Холмс пересмотрел в лупу рубашки всех 52 карт и положил колоду на стол.
– Несомненно, крап, – спокойно констатировал он. – И весьма грубый. Я интересовался шулерством как искусством и даже написал небольшую брошюру о шулерских приемах. Ваш шулер далеко не мастер своего дела.
– Меня это очень мало утешает, мистер Холмс. Поймите, для «Патриция» это катастрофа. Если дать делу законный ход, его не остановить, а это как раз такой случай, когда следует любой ценой избежать огласки, чтобы не бросить тень на клуб. Вы известны своим тактом не менее, чем талантом расследовать самые сложные дела, и я бы ни к кому не обратился, кроме вас. Умоляю вас, мистер Холмс, помогите нам. Спасите клуб от позора!
– Вы кому-нибудь уже говорили о случившемся? – осведомился Холмс.
– Никому! Я запер кабинет, оставив все как есть, и помчался к вам. Но, разумеется, я должен незамедлительно уведомить членов правления и председателя...
– Погодите. Прежде всего мне необходимо побывать в клубе и все увидеть собственными глазами. Мы можем туда отправиться прямо сейчас?
– О, конечно!
Мы сошли с кеба возле великолепного особняка XVIII века на Пиккадилли. Когда-то этот дом принадлежал одному из знатнейших родов Англии и был куплен герцогом Честерским со всей обстановкой для своего любимого детища. Дверь нам открыл швейцар, величественный, как лорд-мэр; по крытым красным ковром мраморным ступеням лестницы мы поднялись на площадку, огражденную балюстрадой. На стене нас встретил портрет основателя «Патриция». Герцог Честерский был писан во весь рост несомненно первоклассным мастером. От площадки начиналась анфилада великолепных залов и кабинетов – я невольно замедлял шаги, любуясь картинами, бронзой, превосходной мебелью в стиле «ампир», но Холмс шагал не оглядываясь и всякий раз ворчал на меня за задержку. Оживился он, лишь когда мы вышли в коридор, ведущий в служебные помещения.
– А здесь что такое? – Холмс распахнул приоткрытую дверь, за которой два лакея без сюртуков, в белых рубашках и жилетках, распаковывали корзины и коробки с винами и закусками. – Понимаю, буфетная. Куда ведет та дверь?
– На черный ход. Ею пользуются слуги и поставщики.
Холмс пересек буфетную, заглянул на черный ход и тотчас вновь присоединился к нам. Коридор привел нас к высокой двустворчатой двери, ведущей в кабинет директора-распорядителя – большую комнату, устланную мягким ковром, с огромным столом, стоящим вдоль стены. Полукруглые окна закрывали лиловые бархатные портьеры. Такая же портьера висела на противоположной от входа стене; за нею, как объяснил Лоуренс, находилась дверь в кладовую.
Холмс попросил нас остаться у входа и тщательно осмотрел пол и мебель; потом предложил директору открыть дверь кладовой. Вдоль трех стен маленькой темной комнатки тянулись полки; на них в два ряда лежали пакеты, завернутые в плотную розоватую оберточную бумагу, крест-накрест скрепленную цветными бандеролями с рекламой печатного дома «Брукман и сын».
– Ваш служитель берет пакеты как придется или в определенном порядке? – осведомился Холмс.
– О, Гаррис большой педант. Он всегда берет пакеты в определенной последовательности – слева направо, сперва верхний, потом нижний.
– Значит, при желании можно рассчитать, какой пакет в тот или иной день попадет на игорные столы?
– Несомненно.
– А то, что крапленые карты должны были попасть в игру именно сегодня, можно счесть случайностью?
– Ни в коем случае! Я уже думал об этом: сегодня у нас, мистер Холмс, так называемый «День свободной игры».
– «День свободной игры»? Что это значит?
– Сейчас я вам все объясню. Садитесь, джентльмены! – Директор суетливо усадил нас на мягкие, обитые старинным штофом стулья у стола. – Видите ли, мистер Холмс, герцог Честерский, основатель клуба, считал карты на редкость умной и благородной игрой, по богатству комбинаций во много раз превосходящей шахматы. Репутацию карт, по его мнению, испортили азартные игры, не требующие от игроков ни таланта, ни мастерства, основанные исключительно на слепом везении и преследующие чисто меркантильные цели. В «Патриции» подобные игры запрещены, а выигрыш или проигрыш одного игрока не могут превышать 10 фунтов за вечер. Как вы понимаете, подобная мизерная сумма никак не может заинтересовать шулера.
Однако в последнее время среди членов клуба произошел раскол. Некоторая часть молодых наших членов стала тяготиться строгостью устава, требовать радикальных изменений. Более консервативные, преданные традициям члены не соглашались... Дело дошло до того, что несколько человек – среди них, скажу вам по секрету, два члена королевской фамилии – объявили о выходе из клуба, что было бы для нас крайне нежелательным. В конце концов в качестве компромисса был установлен «День свободной игры» – в этот день все запреты снимаются; можно играть в любые игры и на любые суммы. Кроме того, в этот день в клуб допускаются посторонние. Каждому члену «Патриция» выдается по одному пригласительному билету.
– И что же, страсти улеглись, члены клуба пришли к примирению?
– О да! «День свободной игры» сразу же завоевал в клубе огромную популярность.
– «День», полагаю, имеет точную дату?
– Он проводится приблизительно раз в месяц, но дата каждый раз назначается правлением, и никто, кроме директоров, о ней заранее не знает. Рядовые члены клуба извещаются только за день. Мы все-таки должны соблюдать осторожность...
– Разумеется. Сколько же было у вас таких игр?
– Три.
– И никаких подозрений в те разы у вас не возникало?
– Абсолютно никаких.
– Ну что ж. Значит, шулер решил начать свою деятельность в вашем клубе с сегодняшнего дня. Покажите мне колоды и обертку от пакета.
Холмс вновь вооружился лупой и принялся тщательно осматривать сперва колоды, затем оберточную бумагу, так и остававшуюся на полу кабинета.
– Служитель не виноват, – объявил он. – Пакет распался неслучайно: бандероли были подрезаны, а затем подклеены снова. Вот, можете убедиться.
Действительно, ленты бандеролей были не разорваны, а срезаны; с двух сторон виднелись явные надрезы.
– Это очень существенно, – заметил Холмс. – Прежде всего, мы можем сразу исключить из числа подозреваемых печатный дом «Брукман и сын». Пакет был выкраден уже после того, как он вышел из стен типографии. Шулер проник в вашу кладовую, унес пакет, вскрыл его и, нанеся крап на колоды, заклеил бандероли гуммиарабиком – в типографиях употребляют столярный клей, – причем весьма небрежно. На бумаге остался отчетливый след его большого пальца, измазанного клеем. – Холмс вырезал кусок обертки перочинным ножом и спрятал в свой бумажник. – Полагаю, он может нам пригодиться.
– Но как негодяй мог проникнуть в мой кабинет?! – возмутился директор. – Я никому не доверяю ключей и ни разу не терял их!
Холмс пожал плечами.
– Видимо, шулер снял восковой отпечаток с замочной скважины и заказал себе дубликат ключа. Все это довольно просто. Отперев кладовую, он взял пакет – между прочим, не из той партии, что сейчас лежит у вас в кладовой, цвет оберточной бумаги несколько отличается: он чуть розовее. Оно и понятно: на то, чтобы нанести крап на 120 колод, нужно время, и немалое. Шулер работал не меньше месяца, а то и двух. Приготовив пакет, он подложил его с таким расчетом, чтобы Гаррис взял его с полки именно сегодня. А что представляет из себя этот ваш Гаррис?
– Он наш старейший служитель. Единственный, кто работает в «Патриции» со дня его основания. Начинал мальчиком-рассыльным при старом герцоге. Предан клубу всей душой. Я верю ему как самому себе.
– Значит, шулер получил необходимые сведения не от него, а каким-то иным путем. Ну что ж, мистер Лоуренс, до вечера мы больше ничего не сможем сделать.
– Как до вечера? – взволновался директор. – Боже праведный, мистер Холмс, вы, кажется, не совсем понимаете, как обстоит дело. Я обязан принять самые решительные меры. Надо найти выход из этого положения. Крапленые карты я, конечно, прикажу уничтожить...
– Ни в коем случае! Оставьте все как есть. Отправьте карты на игорные столы, как если бы вам ничего не было известно. Пусть негодяй думает, что его проделки остались нераскрытыми. Это единственный способ изобличить его.
Директор колебался.
– Я понимаю, мистер Холмс, но я не могу взять на себя такую ответственность. Я должен обо всем доложить правлению клуба и заручиться согласием директоров.
– Мистер Лоуренс! – Холмс говорил спокойно, но я чувствовал, что он еле сдерживает раздражение. – Я берусь раскрыть это преступление и изобличить шулера таким образом, чтобы не пострадала безукоризненная репутация вашего клуба, но при одном непременном условии: вы не скажете никому ни единого слова и не подадите вида, что вам что-нибудь известно. В противном случае я отказываюсь от расследования.
– Ах, нет, нет...
– Я сам извещу ваших директоров, а пока ничего не предпринимайте, решительно ничего. Когда у вас заседание правления? Завтра в двенадцать? Превосходно. Завтра в двенадцать часов я расскажу правлению обо всем, что нам известно в данный момент и, надеюсь, станет известным к концу нынешнего вечера. Кстати, кто входит в правление?
– Герцог Честерский – председатель; сэр Чарльз Кеткок ведает приемом новых членов; лорд Гринстрит – директор-казначей; директор-архивариус – профессор Мосли; директор-эконом – полковник Эпвуд; директор-распорядитель – ваш покорный слуга.
– Прекрасно! А сейчас, мистер Лоуренс, я покину вас. У меня есть кой-какие дела, но я оставляю вам «под залог» доктора Ватсона и вернусь к шести. Чтобы не было недоразумений, дайте мне пригласительный билет.
– О, пожалуйста! – Директор-распорядитель вручил Холмсу изящно отпечатанный билет на бристольском картоне с золотым обрезом.
Холмс направился к двери.
– Проводите меня, Ватсон! Следите за директором, – говорил он вполголоса, идя под руку со мной через анфиладу зал. – Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Лоуренс сказал хоть слово о крапленых картах кому бы то ни было. И вообще, будьте предельно внимательны. Сегодня нам понадобится вся наша наблюдательность.
Те четыре часа, что я провел в обществе мистера Лоуренса, были едва ли не самыми утомительными за все то время, что я принимал участие в расследованиях моего друга. Директор-распорядитель нервничал; его настроение менялось каждую минуту. Он то сетовал на Холмса, взвалившего на его плечи такую ответственность, то клял негодяя, виновника своих неприятностей. К концу дня он так извел себя, что на него было жалко глядеть. В половине шестого в кабинет влетел лакей и доложил, что прибыл председатель правления клуба герцог Честерский, и тотчас же в дверях показался сам герцог. Честное слово, мне показалось на минуту, что это портрет основателя «Патриция» сошел со своего места на площадке лестницы: фигура герцога на фоне темного проема двери и впрямь казалась старинным портретом, а его поразительное сходство с дедом делало иллюзию полной: такой же нескладный, долговязый, с длинными тощими ногами и округлым брюшком, с маленькой головкой – чересчур маленькой для огромного носа, высокомерно задранного вверх, герцог Честерский представал воплощением аристократического снобизма.
– Позвольте, ваша светлость, представить вам доктора Ватсона, – засуетился директор-распорядитель. – Вам, вероятно, известно его имя: его друг, мистер Шерлок Холмс...
– Я слышал о Шерлоке Холмсе, – прервал Лоуренса герцог, холодно качнув носом в мою сторону; его звучный бас прозвучал точно гонг, созывающий к обеду. – Разумеется, как всякий добропорядочный англичанин я приветствую его усилия в борьбе с преступностью. Но появление сыщика в стенах «Патриция» было бы нежелательным, крайне нежелательным. Я ничего не имею против присутствия доктора Ватсона, но я решительно против присутствия в этих стенах мистера Шерлока Холмса. Это бросило бы тень на репутацию клуба.
Пустив в нас этой сентенцией, герцог повернулся спиной и величественно удалился, оставив директора-распорядителя в полнейшем смятении.
– Боже мой, боже мой! Надо что-то предпринять! Присутствие мистера Шерлока Холмса нежелательно герцогу. Посылать на Бейкер-стрит уже поздно... Умоляю вас, доктор, встретьте мистера Холмса в вестибюле, предупредите, что он не может, не должен появляться в залах...
– Но как же шулер? – запротестовал я. – Вы что же, отказываетесь от возможности разоблачить негодяя?
– Ах, я не знаю, я ничего не знаю! Я говорил мистеру Холмсу, что мне следует сообщить директорам и председателю о крапленых картах, но он запретил даже заикаться об этом – вы же слышали! И вот теперь создалось такое положение...
– Хорошо, я предупрежу Холмса.
Я направился к выходу. Лоуренс бежал следом, лепеча извинения:
– Вы же видите сами, доктор, создалось такое положение, такое положение...
Когда мы проходили по коридору мимо буфетной, из нее выглянул краснощекий джентльмен с пышными седыми бакенбардами и лихо подкрученными усами и весело приветствовал директора-распорядителя:
– Ну, Лоуренс, поздравьте себя, меня и всех нас: я перехватил у клуба «Кевендиш» последнюю партию «Вдовы Клико»* 1812 года, всего три тысячи дюжин бутылок, все, что остались. Теперь они принадлежат «Патрицию», и ему одному!
– Да, да, Эпвуд, поздравляю, это замечательно! – пробормотал Лоуренс; вряд ли он что-нибудь понял из восторгов своего коллеги.
Я вышел на площадку и остановился возле балюстрады под портретом герцога, к которому, каюсь, воспылал лютой ненавистью. Напольные часы в углу показывали без четверти шесть, и гости уже начинали съезжаться. То и дело открывались двери; швейцар и два лакея почтительно принимали у джентльменов пальто и плащи, а те, поправив перед высокими зеркалами прически и усы, поднимались по лестнице и, пройдя мимо меня, исчезали в залах. Убеленные сединами старцы тяжело взбирались по ступеням, опираясь на перила и останавливаясь, чтобы перевести дух; тонкие юнцы, похожие в своих элегантных фраках на черных кузнечиков, взлетали, шагая через три ступени... Я смотрел на них и думал, что у всех этих людей, таких разных по возрасту и по внешности, есть некая общая черта, подобно знаку касты отмечающая их принадлежность к высшему аристократическому обществу, истинной родовой английской знати. Да, английский джентльмен – это особая порода; его главный признак – непринужденное самообладание, какого не встретишь ни в одном другом сословии. Особенно бросились мне в глаза трое: тучный адмирал с лицом цвета грязной моркови и кустиками седых бровей над выпуклыми свирепыми глазами – такие моряки составили когда-то славу Англии как владычицы морей, изящный веснушчатый юноша с гладкими рыжеватыми волосами и длинными густыми ресницами, похожими на крылья бабочки, и пожилой джентльмен, напоминающий великолепной седой шевелюрой и черными бровями даже уже не английского, а французского аристократа, какого-нибудь маркиза эпохи Людовика Пятнадцатого – живое воплощение так редко встречающегося истинного благородства.
Пробило шесть; гости шли толпой, но Холмс не появлялся. Вот поток начинает редеть; вот уже только отдельные опоздавшие гости торопливо пробегают мимо меня... Швейцар закрывает двери и удаляется в гардеробную... Из залов доносятся возгласы, свидетельствующие о том, что игра в полном разгаре. Я не мог ума приложить, что помешало Холмсу прийти. Как бы там ни было, моя обязанность – наблюдать, и коль скоро мой друг отсутствует, наблюдать за двоих. Я покинул свой пост на лестнице и отправился в залы.
В кабинетах пожилые члены клуба играли в вист; в центральном зале полковник Эпвуд, сидя во главе огромного стола между двумя шандалами со свечами, метал банк. Здесь толпилось больше всего народа, игра шла по-крупному; на столе горой лежали десяти- и пятидесятифунтовые кредитные билеты, серебряные соверены и золотые гинеи. Веснушчатый юнец с пушистыми ресницами – как я узнал позже, принц крови – проиграл сразу двадцать фунтов и отошел от стола, по-детски надув губы. Наступила короткая заминка. Полковник оглядывал зал, ожидая партнеров... Из-за спин наблюдающих за игрой протянулась тонкая рука в лайковой перчатке, и тихий голос произнес:
– Позвольте мне, мосье!
Я оглянулся: это был тот, кого я про себя окрестил «маркизом»; в его речи слышался явный французский акцент, и я поздравил себя с собственной догадливостью.
То, что последовало за этим, вероятно, не мне одному врезалось в память как одно из самых сильных впечатлений в жизни. Вся игра сосредоточилась лишь на «маркизе» – другие игроки смотрели на свое участие как на проформу. «Маркиз» ставил одну карту за другой и неизменно проигрывал; сумма проигрыша ползла вверх, словно ртуть в градуснике у больного лихорадкой: десять фунтов, двадцать, пятьдесят, сто, двести... В зале воцарилась напряженная тишина. Вистеры, оставив недоигранные партии, покинули свои кабинеты и присоединились к зрителям. Я заметил мелькнувшее в толпе испуганное лицо директора-распорядителя. Четыреста, пятьсот... Когда проигрыш достиг шестисот фунтов, полковник перестал метать и, извинившись, сказал, что хотел бы убедиться в наличии у уважаемого партнера столь значительной суммы. «Маркиз» достал бумажник крокодиловой кожи, вынул из него пачку кредитных билетов и положил на стол, прикрыв картами. Игра возобновилась. Через полчаса проигрыш достиг высшей точки – тысячи фунтов, и здесь внезапно наступил перелом. «Температура» поползла вниз с той же неукоснительностью, с какой шла вверх: семьсот фунтов, пятьсот, сто... Через несколько минут – мне, по крайней мере, так показалось, – выигрыш полковника растаял как снег под лучами солнца, достигнув нулевой отметки. «Маркиз» спокойно взял свои деньги, положил в бумажник и, обойдя стол, пожал полковнику руку.
– Мосье, я получил огромное удовольствие.
Полковник, красный как рак, задыхающийся, словно после долгого бега, не нашелся, что ответить. «Маркиз» поклонился и исчез в толпе. Послышался гул взволнованных голосов, обсуждающих игру; вистеры вернулись доигрывать свои прерванные робберы; лакеи стали обносить гостей шампанским... Я взглянул на часы: они показывали одиннадцать. Время пронеслось стрелой, мне и в голову не приходило, что игра шла так долго.
Ко мне подлетел сияющий Лоуренс и, подхватив под руку, потащил в свой кабинет, крикнув лакею подать туда шампанское.
– Все обошлось как нельзя лучше, доктор! Полагаю, мы имеем право выпить по бокалу. Я, признаться, немного испугался, когда в игре оказались такие суммы, заподозрил этого француза, но, как видите, все окончилось практически вничью. Мистеру Холмсу что-то помешало прийти – и прекрасно! По крайней мере, у герцога нет поводов для неудовольствия. Я начинаю думать, что оба мы – Холмс и я – ошиблись, приняв за крап обыкновенный типографский брак.
– Нет, сэр, никакой ошибки не было.
Мог ли я не узнать этот холодный, язвительный голос, вдруг раздавшийся за нашими спинами! Оба мы резко обернулись: в дверях кабинета стоял «маркиз». Спокойно, словно шляпу, снял он с головы седой парик, отклеил густые черные брови, отер платком грим... Я, казалось бы, должен был привыкнуть к невероятным превращениям Холмса, но, признаться, его появление в роли «маркиза» было для меня полной неожиданностью; Лоуренс же совершенно остолбенел.
– Это... вы? – выдавил он наконец. – Но позвольте, это же просто невероятно! Я не верю своим глазам! Что все это значит?
– Завтра, завтра! Все объяснения завтра. Я, признаться, порядком устал от этой игры. Она потребовала сильного нервного напряжения.
– Но скажите только: зачем вам потребовалось такое переодевание? Я завзятый театрал и видел десятки первоклассных актеров, но, честное слово, вы превзошли всех! Ваш «француз» бесподобен...
– Видите ли, Лоуренс, моя внешность в последнее время стала слишком известной именно тем, кому мне меньше всего хотелось бы представляться. К тому же, как я понял из ваших слов, мое появление вызвало бы неудовольствие герцога Честерского. Значит, я не зря трудился, вживаясь в свою «французскую» роль. Кстати, мне это было не так уж трудно: ведь во мне на четверть французской крови. Моя бабушка была сестрой Верне, французского художника*. Идемте, Ватсон.
Мы отправились домой. Холмс устало молчал, и я не смел его тревожить расспросами, хотя догадки вертелись в моей голове. Ничего не оставалось, как ждать завтрашнего дня.
Назавтра, в двенадцать часов, мы снова поднялись по так хорошо изученной мною лестнице и через анфиладу зал вышли в коридор. На полпути к кабинету директора-распорядителя нас остановил лакей, сообщивший, что в кабинете идет заседание правления и никто посторонний туда допущен быть не может. В конце концов он согласился передать наши визитные карточки и исчез за дверью. До нас донесся громоподобный голос герцога:
– Я же просил нас не беспокоить, Бут! А мистеру Холмсу вообще незачем было появляться в клубе! Пусть передаст, что ему нужно. Спросите его и доложите после окончания заседания. Вы поняли, Бут?
– Вперед, Ватсон!
Холмс распахнул дверь кабинета, взял за плечи пытавшегося остановить нас лакея и выставил в коридор, закрыв за ним обе створки. В кабинете за столом сидели все шесть директоров; в центре возвышался герцог, рядом с ним буквально сползал под стол бледный, дрожащий Лоуренс. Лицо председателя налилось кровью.
– Что это значит? – прогремел он. – Чем вы можете объяснить свое наглое вторжение?
– Тем, ваша светлость, что мне было поручено разоблачить шулера, подвизающегося в клубе «Патриций». Прикажете обсуждать этот вопрос с вашим лакеем?
– Мистер Холмс! Надеюсь, вы понимаете, что подобные обвинения...