Доктор Ватсон был уже глубоким стариком, когда я с ним познакомился. Без преувеличения, я был его единственным другом до самой его смерти. Беседы наши, как правило, касались исключительно личности Шерлока Холмса. Вся жизнь доктора Ватсона была как бы освещена светом этой гениальной натуры, всё, предшествующее его встрече с ним было погружено в глубокую тьму, в такую же сумрачную тьму погрузилась его жизнь и после смерти Холмса, тьму, в которой только-только различался настоящий миг, чтоб тут же пропасть в небытие сознания и памяти. И только центр его жизни сиял для него как ярко освещенный дом посреди глухого леса в ноябрьской ночной ненасти. Сияющий центр его жизни и был период общения с Холмсом. О нем он мог говорить бесконечно. И все это было для меня в высшей степени интересно. Многое из рассказываемого им было уже известно мне по публикациям некоего мистера Конан-Дойля, которого старик явно не жаловал, но о том, как эти рассказы попали в руки этого мистера, распространятся не любил, хотя и признавал за ним живость пера и способности к литературной обработке. Но многие эпизоды в его рассказе выглядели совсем по иному, многое приобретало другие оттенки, окраску и акценты.

Жил он в то время в графстве Череуэшир в небольшом сельском домике, окруженном вокруг вересковыми пустошами. Мы гуляли с ним по этим пустошам, палка его ворошила кусты вереска, а он вел свою длинную нить воспоминаний о своем друге, я лишь слушал его, изредка подхватывая и не давая оборваться, вновь вручая ему потерянную им нить рассказа.

Может быть со временем я доведу до сведения читающей публики некоторые новые истории о великом детективе, которыми частично пренебрег в свое время мистер Конан Дойль, а частично не были ему известны, либо не рассказаны ему с той живостью и подробностью доктором Ватсоном, возможно, впрочем, окрашенные уже легендарным отблеском, но сейчас мне хочется поведать одну историю, которая меня особенно сильно захватила, если не сказать больше, потрясла, и которая оказала существенное влияние и на мою собственную судьбу. Эта история в наибольшей степени потрясла и самого доктора Ватсона, но, по некоторым причинам он о ней не мог рассказывать. Но теперь времени прошло много, многое улеглось и отстоялось, а если быть точнее, надежды и попытки, с ней связанные, окончились безрезультатно, точнее, глубочайшим разочарованием, горечь которого, для него, по крайней мере, несколько притупилась.

– Скажите, сэр, – обратился я однажды к почтенному старцу, – как закончил свои дни ваш великий друг? Неужели просто состарился и умер как обычный смертный?

– Молодой человек, вы затронули самую тяжелую и грустную струну моей души. Увы, вы правы. Мистер Шерлок Холмс это не обычный смертный. И его смерть не смерть обычного человека. Здесь такая трагедия, воспоминание о которой до сих пор холодит мне сердце. Никому и никогда я не рассказывал об этой самой печальной и трагичной странице судьбы моего великого друга, это тайна для всего света, но для вас я сделаю исключение. Ибо не могу унести эту тайну с собой в могилу, не имею права, я должен передать ее потомкам...

И он задумался, погрузился в глубокое молчание, которое я не осмеливался прервать. Наконец, как бы отряхнувшись, он встал и ни слова не говоря пошел прямо в поле. Я следовал за ним. Шли мы довольно долго, проходили через лес, подымались в гору, пересекали ручьи, наконец, он остановился.

Я увидел себя перед небольшим холмиком, на котором лежала плита. На плите была выбита надпись:

ШЕРЛОК ДАЙРЕЙТИ ХОЛМС

18..-19..

Далее следовал ряд цифр, которые сыграли главную роль во всей этой истории и в моей жизни, и которые я затем запомнил наизусть лучше собственного имени. Вот они в точном начертании:

Я огляделся. Я находился на небольшом возвышении, вокруг расстилались пологие холмы, мягко окатанные зеленой травой и зарослями вереска. Вдалеке виднелся незатейливый силуэт деревенской церкви. Вокруг все было так спокойно, так все дышало вечностью, что казалось каким-то странным диссонансом в гармонии этого затерянного уголка природы, что именно здесь нашел свой последний приют тот, вся жизнь которого была обуреваема штормами и тайфунами человеческих страстей, того, кто жил в самом их эпицентре, сам был их источником, сам рождал и высекал грозы человеческих напряжений, шквалы эмоций, протуберанцы мыслей, зыбкие и бездонные пучины информации.

Я поглядел на своего проводника. Он стоял с поникшей на грудь головой и казалось, что он находится в каком-то сверхчувственном контакте с невидимо присутствующим существом. Наконец он очнулся и тихо сказал:

– Здесь покоится мой друг.

Я беззвучно и понимающе склонил голову. Мы помолчали.

– Скажите, сэр, а что означают эти цифры?

– Это автограф убийцы, – с неожиданной резкостью и быстротой ответил старик.

– ?!

– Да, вы не ослышались. Он убит. Убит самой мучительной и ужасной смертью из всех, придуманных когда-либо существом, рожденным смертной женщиной.

– Но кто же этот столь жестокий убийца? Настигла ли его рука правосудия или отмщения? Или он до сих пор ходит по земле?

– Настигла ли его рука правосудия или отмщения? Да. Его настигла эта рука, и эта рука была рукой самого Холмса. Но это ничего не меняет, увы...

– Позвольте, сэр, но как это может быть? Чтобы убийца был убит собственной жертвой? Это не может вместится в мой разум. Хотя, конечно, мистер Шерлок Холмс был необычайным человеком, но такого я не могу представить.

– Да, да, да, и увы... Мистер Холмс пал жертвой изощренного замысла самого большого на земле злодея, которого он сам и уничтожил за десять лет до собственной смерти. Это кажется чудовищным, увы, это так.

– Hо кто же этот убийца?

– Профессор Мариарти.

– Профессор Мариарти, погибший в схватке у Рейхенбахского водопада? Hепостижимо!.. А что же означают эти цифры на камне?

– Это кинжал, диофантов кинжал, который злодей вонзил в грудь моего друга, и который он вращал в этой великой груди в течениие пяти лет чудовищной пытки, пока душа и тело Холмса не смогли уже больше выдерживать. Пять лет невиданных страданий и унизительной медленной смерти. Кто еще смог бы придумать столь жестокую пытку, как не величайший злодей?

– Но почему эти цифры, этот Диофантов кинжал, как вы изволили выразиться...

– Это выражение самого Холмса.

– Почему они на его могильном памятнике?

– Потому что он до сих пор торчит из груди поверженной жертвы

– И его нельзя вытащить?

– Увы, такой человек еще не нашелся. Никто не может вытащить этот кинжал и дать вечного успокоения отлевшей душе, чтобы смогла, наконец, предстать она перед престолом Господа нашего, которого, я уверен, ожидают там как самого большого благодетеля рода Человеческого. Но его душа, я думаю, до сих пор скитается по чистилищам, не смея подойти к Предстателю, пока в груди его торчит этот злодейский кинжал. Если бы нашелся его спаситель! Он не только бы дал мир праху великого человека, но и стал бы величайшим благодетелем цивилизованного сообщества, вернув ему бесценные материальные, духовные и культурные сокровища, Добавлю, что одновременно он и сам стал бы человеком, по сравнению с которым все богатства Рокфеллеров, Ротшильдов и швейцарских гномов были бы горстью праха в руке нищего.

Я молчал. Что я мог сказать. В душе вздымались вихри вопросов, удивление и смятение мое было безграничным перед этой чудовищной и мистической тайной. Я пытался инстинктивно стряхнуть с себя наваждение, убеждая себя, что это всего лишь мистификация, но увы, большей, даже всепоглощающей частью сознания я чувствовал, что в словах старика заключена какая-то жгучая правда, связанная с величайших из живших на земле детективов. И я просто молчал и ждал.

Речь старика перешла в какие-то утробные и нечленораздельные всхлипы. Но постепенно он успокоился, взглянул на меня, на мгновение отпрянув, как будто поразившись, как я оказался здесь, наконец, совсем уже успокоившись, сказал:

– Пойдемте, молодой человек, в дом. Там я расскажу эту тайну во всех существенных подробностях. Мне нельзя унести ее в могилу. И, не оборачиваясь, Ватсон направился обратно. Палка вновь глухо застучала по плотной земле.

Мы сидели перед камином в сельском доме. Пламя лизало буковые поленья, бросая своими неверными и переменчивыми отблесками  свет в комнату. Речь старика лилась из полумрака, и звуки терялись, исчезали в неосвещенных углах. Эта обстановка и утреннее посещение могилы Холмса придавали услышанному материальную значимость и плотскую достоверность. Детали рассказа и его образы как бы мгновенно материализовывались в воздухе полутемного пространства и действовали рядом с нами, жили какой-то надматериальной жизнью, подсматриваемой нами со стороны. Никогда такого чувства, если даже хотите, неподдельного ощущения сверхреальности, я не испытывал ни раньше, и никогда позже. Поэтому каждое слово старика западало в самые центры памяти, где, по видимому, гнездились самые простые и важные вещи чувства голода и сытости, инстинкты движения тела при перемещении в пространстве, и поэтому этот рассказ я запомнил практически наизусть, он стоит перед моим внутренним взором во всех интонациях и обертонах старческого голоса, во всех ощущениях моей тогдашней юношеской души, во всех ее смятениях и ощущениях, беззвучно выплывавших и материализующихся героев и предметов.